Текст книги "За чертой милосердия. Цена человеку"
Автор книги: Дмитрий Гусаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)
– Панкрашов?! Костя-то? Да кому он нужен, бабский угодник этакий? Тоже мне жених!
Годы шли. Рябовой уже стукнуло тридцать пять. Оля с беспокойством и сожалением примечала, как в ее красивых рыжевато-золотистых волосах появляются сизые ниточки преждевременной седины. Не видела этого лишь сама Анна Никитична. И далее больше того – ее требования к возможному спутнику жизни не только не уменьшились, но даже возросли.
С годами Анна Никитична все крепче привязывалась к семье Рантуевых. Славик стал для нее настоящим кумиром. В раннем детстве он много болел, и Рябова наравне с Ольгой делила бессонные ночи у его постели. В ее отношении к Славику было что-то непонятное. Прекрасный педагог, умный, требовательный руководитель в школе, она теряла эти качества, как только дело касалось Славика. Мальчику все разрешалось, любое его желание моментально исполнялось, стоило лишь услышать об этом тете Ане.
Временами Оля даже ревновала подругу к сыну. Ей казалось, что и сама она нужна Рябовой лишь постольку, поскольку она мать Славика. Нет, она не была против такой привязанности. Но разве Славик может пожаловаться на недостаток материнской ласки? А если он растет избалованным и своенравным, то прежде всего виновато безудержное внимание к нему Анны Никитичны. У ребенка не может быть двух матерей, а он уже начинал вроде бы привыкать к этому.
Как-то Оля высказала свои опасения. Анна Никитична не придала им ровно никакого значения:
– Ты преувеличиваешь. Не мешает ребенку в семье любовь и отца и матери!
– Отец, вероятно, совсем другое. У нас с тобой две матери получаются.
– Ну, хорошо,– засмеялась Рябова.– Давай так и поделимся. Ты будешь матерью, а я отцом.
– Нет уж. Отец скорее из меня получится, чем из тебя,– невесело поддержала шутку Оля.
И все осталось по-прежнему.
Вот и сегодня. Оля была не очень довольна тем, как повернулось дело с покупкой щенка. В конце концов разве в щенке дело? Щенок лишь маленькое проявление их принципиальных расхождений с отцом, которого в послевоенные годы словно подменили. И главное, деньги-то ему совсем не нужны – дети выросли, обзавелись семьями, даже изредка сами помогают отцу. Однако отец ведет себя так, что людей стыдно. Оля давно уже заняла к старику непримиримую позицию. Из-за этого и ушла от него. И вот результат... Анна Никитична все смазала. Она хорошо знает отношения Оли с отцом и поддерживает подругу. Но как только речь зашла о Славике, тут уже все позабыто. И деньги нашлись, и примирительный тон.
Как и следовало ожидать, щенок не дал мальчику хорошо поесть. Едва дождавшись конца ужина, Славик подхватил Барсика, сунул его в зимнюю ушанку и заторопился на улицу.
Анна Никитична подчеркнуто строго выговорила ему за то, что он плохо поел, заставила надеть куртку, но проводила его таким довольным взглядом, что Ольга рассмеялась:
– Если бы знали твои ученики, какой ты можешь быть доброй, то трудно тебе пришлось бы с дисциплиной!
– Ничего. Пойдет в школу, и он познает мою строгость,– пообещала Рябова.– Ну, закончила? Давай поболтаем, а? До кино еще больше часа.
– Давай.
На их языке «поболтать»—это обеим взобраться с ногами на диван и говорить о чем-либо самом сокровенном. А если все переговорено, то и просто помолчать наедине, изредка обмениваясь случайными фразами.
– Костюм сними, помнешь,– напомнила Рябова. Оля словно впервые заметила на себе праздничный костюм. Она даже покраснела и принялась поспешно переодеваться.
«Вот глупая! Вырядилась, удивить хотела!» – выругала она себя, вспомнив свою встречу с Леной. Молодая, со вкусом одетая жена Виктора неожиданно вызвала в ней ревнивое желание показать, что и они здесь не лыком шиты, что и у них есть что надеть. Теперь она видит, что сделала это зря. Лена оказалась безобидной и милой девчонкой, совсем еще наивной и доверчивой.
Переодевшись в голубое, чуть поблекшее летнее платье, которое она сшила два года назад в Петрозаводске, когда училась на курсах мастеров лесозаготовок, Оля снова почувствовала себя легко и привычно. Дорогой и красивый серый костюм действительно тяготил ее. Она долго мечтала о таком, копила деньги, подбирала материал, а когда сшила, то не ощутила никакой радости. Приятно наряжаться, если хочешь кому-то понравиться.
– Ну как, видела его? – спросила Рябова, когда
Ольга устроилась на диване, отвалившись в другую сторону.
Подруга сделала вид, что не понимает:
– Кого его?
– Ну-ну, не хитри... Сама знаешь...
– Видела... Целый день пряталась, ну, думала, сегодня пронесло, а вечером на бирже встретились.
– Ну и как же у вас? Расскажи! – Рябова подвинулась поближе. Оля понимала, что Анной Никитичной руководит сейчас не праздное любопытство, но рассказывать вдруг расхотелось.
Вчера поздно вечером они долго говорили об этом, пытаясь найти самую разумную линию в отношении Ольги к новому техноруку... Анна Никитична была непреклонна: «Держись гордо! Покажи ему свое презрение... Таких надо учить!» Вчера Ольга не возражала. Известие, что Курганов приезжает в Войттозеро, вызвало в ней сложные чувства. Сглаженная годами, потерявшая свою остроту обида заговорила вновь. Действительно, зачем он приехал сюда? Да еще не один, а с женой?.. У Анны Никитичны был свой взгляд на это: «Он или подлец, который не видит ничего предосудительного в ваших прошлых отношениях, или мямля, слюнтяй, рассчитывающий хоть как-то успокоить свою совесть».
Ольга слушала ее, кивала головой, а сама втайне надеялась на что-то третье. Ей не хотелось верить, что Виктор, ее честный, откровенный и скромный Витька, которого она так хорошо знала, мог оказаться таким. С какой радостью она стала бы доказывать Анне Никитичне обратное, но факты были против нее. Злость, горечь, обида заглушали все...
Так было вчера. А сегодня все оказалось и проще и сложнее.
Оля вяло, как бы нехотя рассказала о встрече с Кургановым, об их разговоре по пути в поселок.
– Слюнтяй,– констатировала Анна Никитична.– Типичный слюнтяй... Даже странно. Внешне вроде производит хорошее впечатление. Я по пути специально заглянула в контору посмотреть на него. Он был там, о чем-то спорил с Орлиевым. Спорил вроде по-деловому, мне даже понравилось... А вот возьми же ты,– такую штуку с тобой упорол, а?
Анна Никитична вгорячах любила употреблять подчеркнуто грубоватые обороты речи.
– Ты напрасно так считаешь,– возразила Оля.– Курганов не такой уж и плохой...
– Это еще что такое? – Рябова даже приподнялась от удивления.– Уж не думаешь ли ты его оправдывать?
– Нет, не думаю... да и незачем.
– Так чего ж ты скатываешься на позиции всепрощения? Экая непротивленка злу насилием нашлась!
– Слушай. А ты не допускаешь мысли, что он ничего не знал?
– Как это не знал? Чего не знал?
– Не знал, что у меня есть сын.
Анна Никитична от негодования даже фыркнула. С грохотом сунув ноги в стоявшие у дивана туфли, она поднялась и широко, по-мужски, зашагала по комнате.
– Не знал?! – передразнила она Ольгу.– Как это не знал? Но, черт возьми, знал же он о том, что клялся тебе в любви? Ну если он этого не помнит, то... Знал же он, что... Прости, но мне так и хочется сказать грубость... Хорошо, хорошо, не буду! – Рябова сделала успокаивающий жест, хотя Оля ничем не выразила своего недовольства.– Неужели он и этого не знал? Он забыл все! Или хочет забыть! А так поступают подлецы!
Ольга слушала разгневанную подругу, и, странное дело, вчерашние чувства, так сильно бушевавшие в ней целые сутки, не приходили. Даже наоборот. Подчеркнуто грубые слова Анны Никитичны почему-то скорее оправдывали Виктора, чем обвиняли его. Она как бы наяву увидела себя произносящей эти слова и сама устыдилась их. «Боже мой! Ведь все тогда было не так, совсем не так... Разве в этом дело?» – думала Ольга, радуясь, что в разговоре с Виктором она все-таки сдержалась.
– Аня, знаешь, о чем я подумала? – с радостью и чуть грустной улыбкой вспомнила Ольга.– Вот ты говоришь – клялся... А мы ведь никогда не говорили о любви. Не говорили, понимаешь... Сначала, наверное, стыдились этого слова, а потом и говорить было незачем... Мы так редко могли быть вдвоем... И всегда где-то неподалеку обязательно был Пашка. Он всегда чувствовал, когда мы вдвоем, и обязательно громко пел, чтобы мы знали, что он идет...
Это признание произвело на Анну Никитичну неожиданное воздействие. Она резко остановилась посреди комнаты, долго с ужасом смотрела на просветленное лицо подруги,
– Ольга! – металлически ровным и бесстрастным тоном произнесла она.– Ты все еще любишь его!
– Что ты,– испугалась та.– Я просто вспоминала...
– Ольга, не отказывайся. Ты любишь его. Теперь я все понимаю.
– Ты ошибаешься.– Оля взяла себя в руки и улыбнулась горько, насмешливо.– Я люблю?! Смешно... Разве можно после всего, что было, любить! Нет, Аня, тысяча раз нет.
– Не спорь!—недовольно приказала Рябова, опускаясь на диван рядом с подругой.
Некоторое время обе молчали.
– Пора собираться. Мы можем опоздать в кино,—напомнила Оля, выглядывая в открытое окно на улицу, откуда доносился радостный голос Славика, игравшего со щенком.
Рябова словно не слышала ее. Хмуро и сосредоточенно смотрела в какую-то точку на полу до тех пор, пока Оля не поднялась и не начала собираться.
– Ольга,– сказала она сурово и поучительно.– Я прошу тебя об одном. Не унижай себя. Держись гордо, чтоб он и подумать не мог о твоем чувстве.
– Что ты выдумываешь? Вбила себе в голову чепуху какую-то!
– Вдовья доля нелегкая,– не слушая ее, продолжала Анна Никитична.– Ты девять лет несла ее. Я восторгалась тобой. С честью несла, с достоинством.
– Ты так торжественно говоришь! – засмеялась Ольга.
– Пойми, он не стоит тебя... Я знаю, что это, может быть, пустые для тебя слова, но, если бы со мной произошло подобное, я бы вырвала свое сердце. Да, да, не смейся! Так оно и было бы.
– Я начинаю тебя бояться,– пошутила Ольга, чувствуя, что и опять ее слова Анна Никитична не примет во внимание.
– Учти, эта девочка любит его, вероятно, так же, как любила когда-то ты.., Может быть, у тебя больше прав, но твое счастье с ним будет мнимым.
– Неужели ты считаешь меня глупой? Твои пророчества начинают надоедать!
– Ты сама не замечаешь, что делаешь! Ну зачем же ты опять в новый костюм наряжаешься? Раньше и в платье превосходно в кино ходила,– безжалостно упрекнула ее Рябова.– Не обижайся. Я прежде всего о тебе думаю. Постарайся быть прежней, ни словом, ни взглядом не покажи, что любишь его.
– Хорошо, хорошо... Я буду гордой, буду ходить, задрав голову, и ни разу не посмотрю на него. Если и посмотрю, то презрительным взглядом... Я буду испепелять его взглядом!
Чем серьезней и тревожней становилась Анна Никитична, тем веселей и беззаботней чувствовала себя Оля. Она даже и сама не понимала, почему ей стало так легко и радостно. Не только же из духа противоречия подруге? Есть же, наверное, и другая причина? Она боялась признаться, но чувствовала, что есть, живет в ее сердце, растекается по всему телу ощущение чего-то радостного, волнующего, давно неиспытываемого. И каждое слово Анны Никитичны лишь разжигает его, заставляет верить, что это не выдумка и не обман.
– Брось кривляться! Я серьезно говорю... Не нужно ни унижений, ни показной гордости. Важно, чтобы ом не заметил ни того, ни другого. О Славике чтобы ни-пи... Учти, Ольга, если ты поддашься, ты мне больше не подруга. На всю жизнь не прощу!.. Зови Славика, надо парня спать укладывать, а то и верно опоздаем в кино.
2
Лена прямо с порога радостно воскликнула:
– Витя! Как хорошо, что ты уже дома! Сегодня в клубе «Сельский врач»...
Она не закончила. Сначала посмотрела на хмурое, как бы постаревшее лицо мужа, сидевшего над остывшим ужином, потом перевела взгляд на отвернувшуюся к окошку при ее входе тетю Фросю и вполголоса спросила:
– Что-нибудь случилось, да?
Виктор тяжело вздохнул, поднялся из-за стола.
– Да нет... Ничего.
Тетя Фрося торопливо вытерла концом платка глаза и засуетилась:
– Виктор Алексеевич, ты ничего не поел. Куда ж ты? Это все я, глупая... Садись, садись. Вот и жена пришла, вместе поужинаете.
Она почти силком усадила Виктора за стол, налила в рукомойник воды и с полотенцем наготове ждала, пока Лена вымоет руки.
– Про сынка моего, Павлушку, мы тут вспоминали...– Голос тети Фроси дрогнул и сорвался на глухой клекот. Закрыв лицо полотенцем, старушка отвернулась к стене.– Вы уж простите меня, что тоску вам нагоняю,– заговорила она через несколько секунд, вслед за Леной пристраиваясь за столом.– Ешьте, ешьте, сиротушки мои... Так, говоришь, кино ноне интересное?! Вот и сходите, поглядите, а потом и мне расскажете.
– Устал я что-то,– Виктор вопросительно посмотрел на Лену.– Да и вставать завтра рано.
– Нет уж, Виктор Алексеевич,– не соглашалась тетя Фрося.– Ты уж доставь жене удовольствие, сходи с ней... В ваши годы не к чему дома скучать.
– Тетя Фрося, пойдемте и вы с нами,– обрадованно предложила Лена.– Втроем это так хорошо будет. Вы любите кино?
– Кто ж его не любит?.. Только я за свой век раз десять – не больше – и бывала. До войны, помню, оно к нам редко приезжало. Народу набьется, чуть ли не на голове один у другого. Тогда все ходили – и стар и млад. Целыми семьями. Помню, «Чапаева» раза три показывали, и все одно – сидят люди, смотрят. Павлушка мой так уж любил, так любил кино это самое... А мне больше про Мустафу – парнишка такой – нравилось. Я так расплачусь, бывало, что и до дому слез не уйму.
– Вот и пойдемте с нами, тетя Фрося,– упрашивала Лена.
– Нет уж, спасибо тебе на приглашении, а свое, видать, я отсмотрела... А вы кушайте, чаю пейте, да и ступайте. На людей посмотрите, себя покажете... У нас у клуба, знаете, сколько народу собирается? Ярмарка – да и только! Прямо на улице и танцуют. Музыка на весь поселок разливается. Вот и сейчас, поди, слышно? Чего вам дома сидеть? Для этого в старости время хватит.
Виктор собирался в кино без желания. Лишь по требованию Лены он надел свой выходной черный костюм, повязал галстук и почистил полуботинки. Тетя Фрося, с удовольствием наблюдавшая за сборами, провожала постояльцев словно на праздник. Она даже вышла на крыльцо и, скрестив на груди руки, счастливо и чуть грустно смотрела, как молодая пара спустилась по ступенькам и зашагала вдоль озера, навстречу огням и музыке.
– Вам где постелить? – крикнула тетя Фрося, когда Лена на повороте тропы обернулась и помахала ей рукой,– В боковушке я все прибрала,
Лена жестом показала, что спать они будут на сеновале, и в знак благодарности послала тете Фросе воздушный поцелуй.
– Хорошо, хорошо... Молоко на столе будет, а хлеб сама знаешь где.
Перед войной ее Павлушка, отправляясь в кино или на гулянье, всегда просил оставить на столе горшок с молоком и краюху хлеба.
Тем временем Виктор и Лена уже поравнялись с последним домом деревни.
Справа, над озером, как и утром, уже висела тонкая пелена тумана. Солнце только что зашло, и окна домов поселка горели ярко-багровыми отблесками.
– Правда, она очень чудесная? – Лена, поеживаясь от прохлады, поплотнее прижималась к мужу.
– Кто, тетя Фрося? – рассеянно спросил Виктор.– Да, конечно...
– Я так рада, что мы поселились у нее. Ты рассказал ей о Павле, да? То же самое, что рассказывал, помнишь, на вечере в академии?
– Да.
– Ты тогда так замечательно говорил! Мне хотелось даже заплакать. И не только мне. Я видела, как один старик...
– Лена! – Виктор поймал руку жены, крепко сжал, потом, словно вспомнив что-то, отпустил ее.– Помнишь, я говорил тебе, что в отряде я любил одну девушку... Я хочу, чтобы ты знала об этом...
– Конечно, помню. Ты хочешь сказать, что эта девушка Ольга Петровна Рантуева, да? Ну, вот видишь. Я сразу догадалась. Она такая необыкновенная, что, наверное, все в отряде были влюблены в нее. Ведь правда, да?
– Откуда ты знаешь ее?
– Я сегодня с ней познакомилась... У нее чудесный мальчик Славка, Как несчастливо сложилась у нее судьба!
– Она рассказывала тебе? – встревоженно спросил Виктор.
– Да. Мы так хорошо с ней поговорили... Мне так хочется подружиться с ней...
– Лена, я любил ее по-настоящему...– Виктор долго не мог решиться произнести это, а когда решился, то произнес бесстрастным, словно чужим голосом.– Я хочу, чтоб ты знала...
И все же Лена, видимо, не поняла его. Она преградила мужу путь, сделала сердитое лицо и шутливо-грозно подступила к нему:
– Не хочешь ли ты сказать, что любил ее больше, чем меня, а? Как ты смеешь говорить, что любил кого-то больше своей родной жены?
– Леночка, милая...
Они находились па виду и у деревни, и у поселка, но Виктор, вдруг ощутив, как с плеч свалилась тяжесть, горячо и нежно обнял жену, зарылся лицом в ее пышных и ласковых волосах. Несколько секунд они стояли, слушая горячее взволнованное дыхание друг друга. Потом Виктор обхватил Лену за плечи, и они медленно пошли дальше. Он уже готов был рассказать ей все-все, но Лена заговорила первая:
– Ты знаешь, я вот не верю, что можно дважды любить по-настоящему... Я ведь тоже любила... В шестом классе. Любила Борьку Звягина... Он был в школе самый умный, самый красивый. Скрипач-вундеркинд. Он уже тогда по радио несколько раз выступал... У нас все девчонки были влюблены в него, а я больше всех... Он, конечно, на меня и внимания не обращал... Всю блокаду о нем думала. Он эвакуировался. Помню, лежишь на диване закутанная, голодная, пошевелиться даже трудно, а как вспомнишь, что есть на свете Борька Звягин, кажется, на еше худшее готова, только бы конца войны дождаться... Мне все время рисовалось, как мы с Борькой встретимся и он обязательно меня полюбит. Так, ни за что, возьмет и полюбит... Может, за то, что я в блокаду только о нем и думала... Ты «Дикую собаку Динго» читал?
– Читал.
– А нам в школе запрещали ее читать, хотя это очень и очень правдивая книга. Боялись, что мы повлюбляемся друг в друга.
*– Ну, а что же с Борькой?
– С Борькой? – удивилась Лена.– Понимаешь, не было на свете никакого Борьки... Борька – это ты... Вот встретила тебя и поняла, что никакого Борьки не было. Есть известный скрипач-концертмейстер, который за три года консерваторию закончил, и все... Помнишь, я тебя однажды на концерт затащила в филармонию. Мравин-ский дирижировал. Первым слева от дирижера сидел молодой скрипач. Черный и важный. Это и был Борька... Тогда я впервые после войны его увидела. Прочитала в афише – «Концертмейстер Звягин» – и решила сходить... Помню, сидела и смеялась. Ты еще меня несколько раз одергивал. Это я наш шестой класс вспомнила. Вспомню – смешно. Смешно и радостно. Смотрю на Борьку, а тот прошлый Борька – вон он, рядом со мной сидит. И нисколько не похож на того чернобелого пингвина, которому знаменитый Мравинский руку пожимал.
Это неожиданное признание обидело Виктора.
– Выходит, ты не меня любишь, а эту самую свою мечту во мне?
– Чем же это плохо? – удивилась Лена.– Это ведь хорошо, когда любишь человека, на котором сошлись твои мечты! Разве можно любить по-другому?
– Не знаю... Мне кажется, что все-таки надо любить человека, а не свою мечту в нем... Вдруг окажется, что тот человек в чем-то не соответствует твоей мечте? Ведь может же случиться такое? Что тогда? Обман, разочарование, разрыв?
– Ты рассуждаешь, как на лекции по психологии,– засмеялась Лена.– А он, этот человек, любит меня или нет?
– Допустим, любит.
– И он видит во мне свою мечту?
– Вероятно, видит... Но любит прежде всего тебя. Такой, какая ты есть...
– Если он любит и дорожит любовью, то должен тоже позаботиться, чтобы он и моя мечта о нем никогда не расходились. А как же иначе?
– Скажи, пожалуйста!... Второй год мы живем с то* бой, а я и не догадывался, что в любви ты такая требовательная и эгоистичная.
– Значит, не очень-то эгоистичная, если ты не замечал этого,– торжественно отпарировала Лена.
Они посмотрели друг на друга, рассмеялись и, взявшись за руки, побежали к поселку.
3
Клуб помещался в длинном приземистом здании, стоявшем на большом пустыре, обнесенном забором из штакетника. В дальнем углу пустыря виднелись штабеля строительных бревен. Чуть в сторонке на бетонном фундаменте было уложено несколько венцов сруба, по которому можно было легко догадаться, что старый клуб уже не удовлетворяет войттозерцев, но строительство нового явно затянулось.
Киносеанс вот-вот должен начаться. Уже смолк ревевший на весь поселок динамик, установленный на коньке крыши, уже понемногу затихал битком набитый зрительный зал, а Виктор и Лена стояли перед окошком с чернильной надписью «Касса» и тщетно стучали в фанерную дверцу. Один из мальчишек, беспокойно перешептывавшийся в коридоре с приятелями, сообщил, что билеты уже кончились и заведующая в аппаратной.
– Я сейчас позову ее! – Не ожидая согласия, он метнулся к выходу.
Молоденькая розовощекая заведующая, поблескивая красивыми, слегка раскосыми темными глазами, извиняющимся тоном сообщила, что мест уже нет, но если товарищ Курганов хочет, она может поставить два стула в проходе.
– Знаете, я даже не ожидала...– говорила она, расставляя стулья.– Третий раз эту картину прислали, я брать не хотела... А народу, глядите, вон сколько... Вы уж простите, что рядом не могу посадить, проход нельзя загораживать...
– Ничего, ничего. Большое вам спасибо,– поблагодарил Виктор, смущаясь оттого, что все в зале оборачиваются, смотрят на них.– А Тихон Захарович здесь?
– Что вы!—удивилась заведующая.– Он редко ходит... Если что – не обижайтесь. Механик у нас в отпуске, картину крутить буду я...
Небольшой зал казался из-за низкого потолка длиннее и шире, чем был на самом деле. В сравнении с недавно побеленными стенами полотняный экран выглядел желтым и грязным. Но вот погас свет, вспыхнуло светлое пятно на экране, и он оказался теперь совсем не грязным и не желтым, а ярко-белоснежным. Рамка попрыгала сверху вниз, слева направо, приобрела резкость, потом громко заверещал аппарат, на экране медленно, все ускоряясь, запрыгали титры, появился звук, и картина началась. Она шла с перерывами. После каждой части загорался свет и снова повторялось все по порядку: рамка, резкость, мелькающие титры, звук. В этом была своя прелесть. Как будто каждый сидящий в зале сам активно участвовал в демонстрации фильма. В перерывах люди разговаривали, обменивались мнениями, из одного конца зала в другой перебрасывались репликами. А как только вспыхивал экран, все замирало. Звук был неважный, но зрители с напряженным вниманием следили за судьбой врача, приехавшего в далекую сельскую больницу.
В перерыве после второй части Виктор заметил Олю. Она сидела в середине зала по соседству с полной женщиной в зеленом жакете, рядом с которой возвышалась голова Панкрашова. Оля ни разу не обернулась, но Виктору почему-то показалось, что она знает о его присутствии. Даже больше того, он был почти уверен, что Оля и ее соседка разговаривают о нем. Не случайно соседка несколько раз словно скучающе оглядывала зал.
«О чем они говорят?» – с тревогой раздумывал Виктор, не спуская глаз с Оли. Сидевшая впереди него Лена успела познакомиться с пожилой парой, видимо, супругами, и уже рассказывала им о фильме «Сельская учительница», сценарий которого написан тем же автором.
Супруги ее слушали с подчеркнутым вниманием, а женщина даже попыталась припомнить.
– Была, была такая картина про школу-то... Помнится, и артистка там играла эта же самая... До войны смотрела. Тогда она помоложе выглядела... Про серый камень все пела....
– Вы, наверно, спутали,– прервала ее Лена.– До войны был фильм «Учитель». Там действительно играли Макарова и Борис Чирков. Тоже хороший фильм... А «Сельская учительница» уже после войны вышла.
– Верно, верно,– согласилась женщина, и муж ее довольно закивал головой.
«О чем они разговаривают?» – рассеянно слушая оживленную речь Лены, думал Виктор, уже нисколько не сомневаясь, что Оля и ее соседка говорят о нем. И вдруг решился: «Это надо сделать сегодня. Сейчас. Немедленно».
В перерыве после третьей части Виктор неожиданно тронул за плечо жену:
– Леночка! Я должен уйти! У меня очень важное дело к Тихону Захаровичу... Если не успею к концу сеанса, ты не заблудишься, дойдешь до дому?
– Не беспокойтесь, мы проводим ее, правда, Шура? – Мужчина посмотрел на свою жену и, когда та кивнула в ответ, дружески улыбнулся Виктору: – Мы очень рады, что познакомились с вашей женой!
– Спасибо.
Орлиев был дома. Он только что пришел и, сидя на кровати, снимал тяжелые, надоевшие за день сапоги.
– Тихон Захарович!—чуть растерявшись под его удивленным взглядом, сказал Виктор.– Я хочу рассказать вам одну историю... Я должен был сделать это раньше!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Второй рассказ о войне
Это случилось в марте 1944 года.
Орлиев принял рискованное решение – обойти озеро и ворваться в гарнизон с тыла, через узкую полоску между шоссе и озером. Силы были явно неравными – сотня партизан против двух рот белофиннов. Успех могла принести лишь внезапность. Впереди уже темнели дома Войттозера, минеры уже поползли к проволочным заграждениям, уже Орлиев отдал команду разворачиваться к атаке, когда от деревни с шипением взметнулась и словно повисла в небе зеленоватая ракета. И сразу ударили пулеметы.
Отряд начал отходить. Путь был один, по старой лыжне, по которой еще совсем недавно шли к гарнизону. Справа было шоссе, слева – озеро. Вдоль побережья тянулось минное поле. Все понимали, что отряд постигла страшная неудача и единственное спасение – уйти до рассвета за озеро. Опасность сближает людей – все старались держаться кучнее, а гремевшие позади пулеметные и автоматные очереди подстегивали и заставляли торопиться.
Медленный, начавшийся по команде отход грозил превратиться в бегство.
– Стой! Минеры, ко мне!
Это была первая за время отхода команда, и в ней прозвучала такая властность, что все остановились.
– Минеры, ко мне! – повторил Орлиев.
– Минеры... Минеры...– вполголоса понеслось по колонне.
Команда заглохла в голове цепочки. Непрекращающиеся автоматные очереди противника показались совсем близкими.
– Минеры есть? – вновь раздался голос командира.– Петренко? Есть Петренко?
Шорох грузных шагов Орлиева и снова:
– Кобзев!
Командир шел вдоль колонны, заглядывая в лица и в темноте не узнавая бойцов.
И в том, что никто не откликался на его вызов, было что-то угнетающее. Все это слышалось как бы сквозь невидимую стену, отделявшую Виктора от остальных. Мучительно болело простреленное плечо, рука немела, каждый удар пульса отдавался в висках.
«Почему они молчат? – морщась от боли, думал Виктор, чувствуя, что следующим выкликнут его.– Почему они молчат? Я ведь не могу. Я ранен... Почему они молчат?»
– Демикин...
Командир был уже совсем рядом.
– Убит,– тихо ответил кто-то. И Виктор все понял. С какой-то мучительной тяжестью, как будто это было давным-давно, он вспомнил, что все минеры, как и он, были посланы делать проход в проволочных заграждениях, и лишь потом догадался, почему никто не отзывается на выклик командира.
Словно очнувшись, он медленно, еле справляясь с лыжами, сделал несколько шагов к командиру.
– Курганов? Ты? – выкрикнул Орлиев, резко схватив его за плечо.
– Я...– морщась от пронзившей его боли, прошептал Виктор.
– Почему ты не отзываешься? Ты слышал команду? – отчетливо и жестко спросил Орлиев. Десятки темных, обрамленных маскхалатами лиц смотрели в их сторону.
– Я ранен...
Орлиев на секунду растерялся. Потом кинул быстрый взгляд на окровавленный маскхалат и строго спросил:
– Почему не перевязан? Где сестра? Рантуева, ты куда смотришь? – Он выждал, пока Оля примется за перевязку, вытер рукавицей потное лицо и повернулся к отряду:
– Кто сможет сделать проход? Есть желающие?
Некоторое время все молчали, затем сзади раздался неторопливый голос:
– Есть. Я могу попробовать.
Виктор узнал Кочетыгова.
– Мне нужно не пробовать, а сделать. Сумеешь? – спросил Орлиев.
– Сделаю,– ответил Кочетыгов, приближаясь к командиру.
«Ты же совсем не умеешь, я знаю,– мысленно возразил ему Виктор.– Ты просто хочешь быть лучше других...»
– Хватит. Завязывай потуже,– приказал он Оле, наматывавшей ему на плечо бинт. Не дождавшись конца перевязки, Виктор тоже придвинулся к командиру.
– Я сделаю проход.
Орлиев недоверчиво посмотрел на него, подумал и согласился.
– Хорошо, Курганов. Пойдете вдвоем.
Он приказал занять круговую оборону, закрепиться и держать бой до последнего.
Казалось бы, в положении отряда ничто не изменилось, лишь смертельная опасность на несколько минут стала ближе, но все почувствовали себя привычнее и потому увереннее. Оборону партизаны не любили, им редко приходилось прибегать к ней, и все же она лучше бесцельного и поспешного отступления. Склонившись и обняв обоих за плечи, Орлиев приказал Кочетыгову и Курганову:
– Пойдете вдвоем. Сделайте проход. Выйдете на озеро– дайте сигнал. А дальше?.. Дальше – другое задание. На середине – остров. Ты, Кочетыгов, должен его хорошо знать. В прошлом году там были дзоты с крупнокалиберными пулеметами. У нас один путь – мимо этого острова. И один путь для спасения – вызвать огонь на южную сторону, чтобы отряд смог проскочить мимо острова с севера. Понятно? Возможно, нынче в дзотах никого нет. Тогда мы прямо через остров. Короче, вам надо идти прямо на остров с юга. Мы будем держаться здесь, пока вы сделаете проход. Все! Есть вопросы?
– Нет,– ответил Кочетыгов и первым тронулся к озеру.
Минное поле оказалось неплотным, но левая рука Виктора плохо слушалась, и он подолгу возился с каждой из снятых мин. Кочетыгов светил фонариком, помогал и отмечал проход. До озера оставалось всего полтора десятка метров, когда наверху начался бой. Работать стало легче, уже не нужно было светить карманным фонариком: то и дело вспыхивали ракеты, рвались гранаты, трещали автоматы, гремели выстрелы из карабинов. Наверху, озаренные вспышками, отчетливо виднелись низкие слоистые тучи, и отсветы от них неровными бликами ложились на голубоватый снег. Наконец они вышли на озеро. Кочетыгов дал условный сигнал и, чуть подождав, помчался вдоль берега. Виктор, упираясь одной палкой, едва поспевал за ним. Так они бежали долго. Потом Кочетыгов резко свернул к острову и пошел медленнее.
Бой позади продолжался. По характеру перестрелки можно было понять, что белофинны не стремятся сейчас же, в темноте, разгромить партизан. Через два часа рассвет, и на этот раз время работало на них.
А впереди все отчетливее вырисовывался черный силуэт острова. Он уже возвышался над темной каймой леса на противоположном берегу и казался одним огромным, затаившимся дзотом.
– Далеко еще, Пашка? – задыхаясь, спросил Виктор.
Кочетыгов оглянулся:
– Половину прошли.
Бой позади утихал. Редкие выстрелы стали какими-то булькающими, словно стреляли под водой, а отсветы уже не доходили сюда. С каждым шагом все слышнее становилось шуршание лыж. Почувствовав, как повеяло в лицо холодом, Виктор подумал: «Туман поднимается. Это хорошо. В тумане отряду легче проскочить... Только бы не отморозить руку». Ее, онемевшую, он уже давно не чувствовал. Боль как будто затихла и отдавалась уже не в плечо, а в шею.
