Текст книги "За чертой милосердия. Цена человеку"
Автор книги: Дмитрий Гусаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 46 страниц)
– Твоя фамилия вроде – Чуткин?
– Да.
– Помню тебя по шокшинскому походу. Ты, парень, знаешь правило, что в походе спать можно только в расположении своего взвода? И с разрешения командира.
Чуткин знал это и промолчал.
– А если бы нас вблизи не было? Или, допустим, ты заснул бы вот так не на берегу, а в лесу? Заснешь и смотри– не проснешься. Ваш Якунин, думаешь, намеренно на посту спать улегся? Нет, конечно. Дал себе послабление, как и ты... Ладно, парень, не унывай, только больше такого не делай, если беды не хочешь.
Вася подавленно молчал. Если бы командир взвода выговаривал ему строго или начал ругаться, он знал бы, как ответить. Тем более, что и взводный не свой, а чужой... Вася-то и фамилии его не помнит. То ли Васильев, то ли Николаев... Но этот взводный был, как видно, неплохим мужиком. Непонятно только, чего ж он сразу не разбудил его. Разбудил бы и дело с кондом. Смешно получается – сделал доброе дело, не дал разбудить, а теперь вроде бы попрекает.
В штабе Васю встретили как героя рыбалки.
Каждый, начиная с Григорьева, счел своим долгом попробовать на вес или хотя бы потрогать его четырех окуней – особенно первого, рекордного. Трех окуней тут же забрали в общую долю. Потом Григорьев вручил Васе приз – медную тяжелую блесну, точь-в-точь такую же, на какую ловил сам. Удачливые рыбаки были тут же в шутку зачислены в бригадную рыболовную артель, председателем которой вызвался быть сам комбриг.
Для варки рыбы каждому взводу было разрешено развести по маленькому бездымному костерку.
Свою долю – большой кусок вареного окуня и кружку холодной ухи – Вася Чуткин съел вечером, перед выходом с озера Гардюс. Едва добравшись до отделения, он свалился под куст и проспал весь день. Спал он тревожно. Все время ему слышался тот непонятный и незнакомый голос: «А ты что – спать сюда пришел, что ли?..» Вася вздрагивал, напрягался и все ждал успокаивающего ответа: «Оставь его... Пусть спит». Но ответа не было. Вася просыпался, долго приходил в себя и, успокоившись, забывался снова.
3
В штабе бригады сложился определенный походный распорядок – за час до выхода с большого привала командиры и комиссары отрядов собирались на оперативное совещание. Докладывали о разного рода происшествиях, знакомились с маршрутом на следующий переход, начальник штаба намечал порядок движения, комиссар зачитывал свежую сводку Совинформбюро, потом – несколько минут общего перекура: сидели, вполголоса переговаривались, шутили – и расходились по своим местам.
Командиры так привыкли к этому, что приходили на оперативку, не ожидая вызова. И в отрядах знали: если командир и комиссар направились к штабу бригады, пора готовиться в путь.
У озера Гардюс все шло, как обычно.
К вечеру ненадолго разрешили развести костры, чтобы вскипятить чаю и что-либо сварить перед походом. День отстоял солнечным и жарким, хотя у самого горизонта на северо-западе кучились белые облака. Было тихо и безветренно, но знатоки утверждали, что сухой погоде пришел конец. Солнце сядет в зарю, а это верный признак, что завтра будет ветрено. А где ветер – там и дождь. Если не холодный и не затяжной, то и пора бы. Жара надоела. Третью неделю не просыхаешь от пота. На марше даже ночью преешь так, что кажется, пар от тебя клубится. А тут еще проклятые комары и мошка. Спать приходится, укутавшись с головой в плащ-палатку. Просыпаешься мокрый и очумелый. Тело жжет от укусов. Так и хочется шарахнуться прямо в одежде в воду, чтоб хоть на минуту почувствовать облегчение.
А тут еще подкралась новая беда. Если бы не этот проклятый гнус, ее заметили бы раньше. А так – попробуй разберись, от чего чешется все тело? Думалось, от укусов мошки и комаров, а оказалось – в рубцах нательной одежды вши завелись.
Вши – не гнус, и люди стыдились их. Каждый считал, что они у него одного. Скрывали беду, где-либо за кустиком пытались тайком от нее избавиться. Трясли рубахи, давили ногтями, стирали в холодной воде.
На озере Гардюс фельдшер отряда «Боевые друзья» Ольга Пахомова обратила внимание, что некоторые бойцы подолгу не засыпали, копошились под плащ-палаткой, потом, раздетые до пояса, уходили в кусты. Она заподозрила неладное и решила сделать поголовный осмотр. И сразу же подозрения подтвердились. После первых десяти – пятнадцати человек ей уже не понадобилось осматривать каждого. Она подходила и спрашивала:
– Есть?
Ее отлично понимали и кивали:
– Есть. Как в Греции – у нас все есть. Могу уступить.
– Много?
– Хватит. Больше, чем овец у доброго хозяина,– шутили ребята и сразу же чувствовали облегчение.
Она осматривала лишь тех, кто давал отрицательный ответ. Таких оказалось меньше половины.
Нужно было принимать срочные меры.
Пахомова доложила командиру отряда Грекову и начальнику санитарной службы бригады Петуховой. Та сразу же велела произвести осмотр во всех других отрядах. Картина оказалась схожей.
В отрядах – оживление. Теперь никому не надо таиться. Одежду прожаривают над кострами, шутят, смеются, словно проверка избавила каждого не только от угнетающей тайны, но и от самой беды. Лишь пожилые пессимисты невесело качают головами.
– Не к добру это... Вошь, она к беде заводится! Смотри-ка, трех недель не прошло, как в бане мылись, а уже развелось столько! А ведь она соленого поту не любит. Коль в поту завелась, то и впрямь к беде!
Санитарный осмотр в отрядах закончился как раз ко времени, когда командиры собрались на оперативное совещание.
Предстояло решить важный вопрос о дальнейшем маршруте. На юге, в пятнадцати километрах прямо по курсу бригады располагалась система соединявшихся друг с другом озер: Сидрозеро, Тумасозеро, Кевятозеро и Унутозеро. Как их обходить – с востока или с запада? Оба варианта имели свои преимущества и недостатки. Западный, конечно, более скрытен, но места там низкие, сырые, много труднопроходимых болот и две реки – Сидра и Тумба, через которые надо наводить переправы.
Восточный вариант более рискован, он приблизит маршрут к населенным пунктам Железная Губа и Юккогуба, в которых значатся небольшие гарнизоны противника. Но зато не понадобится никаких переправ, путь проляжет по сухим высоким местам, которые хорошо знакомы и комбригу, и многим другим партизанам, уроженцам Сегозерского района. Небольшой поселок лесорубов Тумба, который никак при этом не минуешь, с первых дней войны заброшен. В нем нет ни местного населения, ни финского гарнизона. Там люди могли бы хорошо отдохнуть, привести себя в порядок. Кстати, там есть бани, если они уцелели.
Один за другим выступали командиры отрядов, взвешивали «за» и «против», и никто не решался высказаться. Григорьев не понуждал их к этому. Он и сам все еще прикидывал, взвешивал и не мог решиться. В обсуждении он искал не столько большинства голосов, сколько свежих доводов и возражений.
Сообщение об итогах санитарной проверки явилось определяющим доводом в пользу восточного варианта.
Григорьев принял решение: скрытно форсировать дорогу в трех километрах от деревни Железная Губа и идти на Тумбу. В ночь с семнадцатого на восемнадцатое в квадрате 32—90 принять с самолетов продукты, войти в поселок, дать людям суточный отдых и помыть их в бане*
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
(г. Беломорск, 17 июля 1942 г.)
За год пребывания в Карелии Вершинин успел привыкнуть ко многому, но только не к странному тревожному состоянию, которое охватывало его в период летних ночей, когда терялось ощущение суток. Он жил в крохотной комнатке рядом со служебным кабинетом, мучился от бессонницы и потому привык спать почти не раздеваясь. После полуночи ложился на узкую железную кровать, закрывал глаза, и когда по ночам звонил в кабинете телефон, то не было случая, чтобы дежурный, сидевший за стеной в оперативном отделе, успевал подойти к аппарату раньше комбрига.
Сон приходил под утро, когда пора было уже и вставать. С шести часов начиналась утренняя связь с отрядами. До восьми можно бы и поспать – все равно обработка занимает немало времени. Но какой тут сон, когда ожиданием утренней связи живешь уже с вечера, а ровно в десять надо звонить члену Военного Совета Куприянову, и к этому времени суточное боевое донесение должно быть обдумано и составлено.
Вершинин понимал, что его вынужденный режим понапрасну взвинчивает нервы подчиненным. Каждый уважающий службу офицер не уйдет отдыхать раньше старшего начальника, в отделах люди томятся по вечерам, особенно в дни, когда ничего чрезвычайного не происходит, а поток дневной суеты уже схлынул и в гарнизонном Доме офицеров – концерт, кино или танцы. Вершинин был даже уверен, что подчиненные в такие минуты, конечно же, поминают его недобрым словом,– на их месте он и сам, наверное, поступал бы точно так же: они молоды, жизнь есть жизнь, и кому же не хочется повеселиться. Месяц назад, когда штаб только начинал формироваться в соответствии с новым расписанием, полученным из Москвы, комбриг намеревался изменить распорядок, установить определенные часы для службы и отдыха, однако потом, подумав, кто они и зачем сидят в этом тихом домике, он сразу перерешил: разве там, в отрядах, ради которых они и сидят тут, можно делить время на службу и отдых?
Вообще-то причиной бессонницы у Вершинина были не столько белые ночи, сколько обнаружившаяся язвенная болезнь.
Приступ начался в июне, когда возвращались из Москвы, с сессии Верховного Совета СССР. Всю дорогу Вершинин провел в салон-вагоне секретаря ЦК компартии КФССР, члена Военного Совета фронта Куприянова. Сидели, разговаривали, делились впечатлениями об однодневной, неожиданной для военного времени сессии, на которой главным вопросом была ратификация заключенных договоров о взаимной помощи между союзниками в войне против Германии. Потом незаметно перешли на партизанские дела. Вершинин побывал у начальника только что сформированного Центрального штаба партизанского движения П. К. Пономаренко. Тот выслушал доклад о карельских делах доброжелательно, но без особой заинтересованности – чувствовалось, что есть у него заботы и поважнее. План бригадного похода на Порос-озеро одобрил, попросил показать на карте. Вершинин подошел к висевшей на стене, утыканной разноцветными флажками карте европейской части страны, и весь партизанский рейд, к которому столько готовились, вдруг как-то поблек, стал казаться ничтожным – все расстояние от Сегежи до Поросозера легко прикрывалось одним указательным пальцем.
– Правильно! – выслушав, сказал Пономаренко.– Пора и вам начинать действовать...
Это прозвучало обидно – как будто в Карелии партизаны сидели без дела. Пономаренко и сам почувствовал неловкость и поправился:
– Я имею в виду... действовать масштабно.
К просьбам он отнесся внимательно. Тут же приказал выделить карельскому штабу десять раций «Север», обещал прислать начальника узла связи и нескольких ра-листов, а главное – без промедления договорился с армейскими снабженцами о выделении карельским партизанам лимита на дополнительные пайки.
Удача с рациями и пайками затмила все другие впечатления от этого короткого визита. Правда, к бригадному походу дополнительные лимиты запоздали. Прижимистые армейские снабженцы выделили партизанам далеко не самое лучшее – часть мясных консервов заменили рыбными, шпика оказалось совсем мало, пришлось компенсировать комбижирами, сахар – тоже не по полной норме, часть его заменили конфетами... Не потому ли вот уже несколько дней Григорьев, с каждым разом все тревожнее, запрашивает, когда можно ждать заброски продуктов, хотя по аттестату все получено по восемнадцатое июля включительно.
Тогда же, на обратном пути в Беломорск, все теперешние заботы были еще впереди. В уютном салон-вагоне было тепло, даже чуть душновато, дорога предстояла долгая, и им с Куприяновым было о чем поговорить.
Прошел почти год партизанской войны в Карелии, многое прояснилось, приобрело организационную струк* туру и даже опыт, но наступившее лето озадачивало новизной. Командование фронтом настаивало на операциях в глубоком вражеском тылу, на стратегических коммуникациях, где, как считалось, и действовать легче, и результаты могут быть ощутимее. Для этого надо было посылать отряды в далекие рейды. Двести – триста километров надо идти, неся на себе продовольствие и боеприпасы, чтобы на несколько дней оседлать шоссейку, разгромить автоколонну или взорвать мост. Это бы себя оправдало, если бы отряд смог оставаться в том районе длительное время. Но как наладить снабжение, вывозку раненых? Авиаторы многого не обещают. Тихоходные гидропланы могли бы делать посадку на озерах, но такое удастся один-два раза, не больше. Частые полеты быстро демаскируют партизан, особенно сейчас, когда наступили белые ночи...
Потом связь.
В начале июня в тыл врага ушли отряды Кравченко и Бондюка. У обоих есть новенькие рации, но уже через неделю связь стала гаснуть, а затем и вовсе пропала. Теперь сиди и гадай, что там произошло. Радисты подозревают, что все дело в каких-то природных помехах, но кто знает? Не случится ли такое и с бригадой?
Молодой, решительный в суждениях и поступках Куприянов с удовольствием носил форму бригадного комиссара. Все на нем было свежим, добротным, выутюженным, а орден Ленина и значок депутата Верховного Совета придавали ему особо значительный и молодцеватый вид. В Москве он охотно и чуть напряженно козырял в ответ встречным бойцам и командирам, глядя им прямо в глаза и смущая их таким вниманием. В этой уставной четкости угадывался прежде всего штатский человек, недавно надевший военную форму.
От бригадного похода Куприянов ждал очень многого, ежедневно контролировал подготовку, торопил, помогал чем мог, и его воля, уверенность, инициатива постепенно передались другим. Начала похода в штабе ждали как праздника.
Тогда, сидя в вагоне, Куприянов был доволен, что дела не задержали его в Москве, что к моменту выхода бригады он будет в Беломорске и сможет отмечать на своей карте суточные переходы. Он любил карту, за истекший год привык разбираться в ней не хуже заправского штабиста.
За ужином выпили. Теперь-то ясно, что Вершинину следовало воздержаться, в животе и без того побаливало, но уж больно располагающей была обстановка: впереди – целая ночь пути от Обозерской, где поезд словно бы на ощупь тащится по колее зыбкого, недавно отсыпанного полотна, за окном – тихий полусумрак, а на столике– неуловимо прозрачная бутылка с довоенной этикеткой... Тем более, что и закуска была отличная – колбаса, омлет со шпиком, рыбные консервы. Первая стопка приятно согрела желудок и отодвинула все предосторожности. Ужинали долго. Потом неторопливо пили чай, перескакивая в разговорах с одного на другое, перебирая командиров, комиссаров, начальников штабов партизанских отрядов, давая им оценки, вспоминая забавные случаи. В полночь прослушали выпуск последних известий, помрачнели, посидели молча и начали готовиться ко сну.
Вершинин уже отодвинул дверь своего купе, когда Куприянов неожиданно спросил:
– А что, Сергей Яковлевич, Колесник действительно хороший человек?
– Да, он способный боевой командир.
– А человек? Партизанам важно, чтоб и человек был хороший. Плохой не приживется...
Вершинин подумал и ответил:
– Мне он нравится. Прямой и честный парень. Разве что резковат и прямолинеен. За зимние походы орден Красного Знамени получил.
– Орден-то при чем? К орденам-то мы сами представляем, а я о другом спрашиваю. Аристову он что-то не нравится... Не лучше ли развести их, пока не поздно, а?
– Поздно, Геннадий Николаевич. До выхода осталось меньше недели. Неожиданной заменой начальника штаба мы и человека обидим, и породим ненужные толки у партизан. Григорьев убежден, что боевая обстановка примирит их.
– Ладно. Посмотрим. Ну, спокойной ночи!
Но, увы, та ночь спокойной не оказалась. Через полчаса начались болевые схватки. Вершинин принял таблетку, до утра провалялся с грелкой, но боль совсем так и не ушла, где-то под самой ложечкой она как бы сосредоточилась в одной ноющей и пульсирующей точке, вызывая изжогу, тошноту и головную тяжесть.
Вершинин знал, что стоит ему обратиться к врачу, как его немедленно повалят на госпитальную койку, начнут исследовать. Но именно этого ему меньше всего хотелось сейчас, когда пришла самая пора для действий отрядов, а штаб партизанского движения Карельского фронта по существу находился еще в стадии формирования; отделы, службы, люди все еще притирались друг к другу и, к сожалению, не всегда удачно.
В последние годы Вершинину не везло – испытал три перемещения по службе, а четвертого ему не хотелось...
2
Утро семнадцатого июля принесло радость. Наконец-то вышел на связь отряд Кравченко. Связь была неуверенная, с затуханиями и помехами, но из обрывков радиограммы можно было понять, что Кравченко находится в районе Кондоки, возвращается на базу и потерял взвод. Понять, что означают слова «потерял взвод» – потерян он в бою или оторвался от отряда в пути,– было невозможно. На запрос ответа не последовало, связь пропала, даже не поступило подтверждения о приеме запроса.
И все-таки это была радость – после долгого молчания узнать, что отряд дел, не сгинул в лесных дебрях, выполнил боевое задание.
Приказав ежечасно искать связи с Кравченко, Вершинин хотел тут же позвонить Куприянову, поделиться радостью, но потом подумал, что это известие будет солиднее выглядеть в общей суточной сводке. Оставался Бондюк. Если бы объявился и он, то у штаба была бы полная картина. Бригада Григорьева и семь отдельных отрядов находятся в деле, за линией фронта, нити их маршрутов уже протянулись далеко на запад, в трех местах пересекли государственную границу – пусть оккупанты не думают, что их глубокие тылы недоступны партизанам.
Утренняя радиограмма от Григорьева была требовательная как приказ:
«Иду в квадрат три километра севернее поселка Тумба. Шлите полночью продукты. Сигнал три красных ракеты в сторону Сидрозера».
Было в этом что-то настораживающее и странное. Допустим, с продуктами понятно – завтра истекает срок. Но зачем понадобилось бригаде поворачивать к востоку, втягиваться в узкое междуозерье, когда можно спокойно обходить Сидрозеро с запада? По данным разведки, лесопункт Тумба считается пустующим, ближайшие гарнизоны в двадцати километрах... Прямой опасности вроде бы нет. И все-таки это был непонятный маневр. Вершинин искал и не мог найти объяснения, но когда его помощник, подполковник Котляров, прочитав радиограмму, воскликнул: «Это глупо! Сам лезет в ловушку!», Вершинин строго посмотрел на него и оборвал:
– Мы судим по карте, а он принимает решения, исходя из обстановки.
Вспомнив, что именно этот совет – действовать по обстановке – он давал Григорьеву там, в Сегеже, накануне выхода бригады, Вершинин почувствовал себя причастным к этому неожиданному решению, которое наверняка имело какие-то мотивы – не мог Григорьев принять его необдуманно. Но почему он скрыл эти мотивы от штаба?
Наклонившись к столу и незаметно погл-аживая ладонью ноющую подложечную область, Вершинин приказал:
– Строго напомните всем командирам отрядов и ко* мандиру бригады перечень обязательных сведений для донесений: местонахождение, обстановка, состояние отряда, сведения о противнике, решение на завтра, в случае отклонений – мотивы. Все это в пределах пятидесяти слов, у Григорьева вечером запросите краткое объяснение. Проверьте готовность отправки продуктов.
В Сегеже в расположении отдельной авиагруппы находились партизанские снабженцы и офицер оперативного отдела Филатов. Они готовились к заброске продуктов.
Котляров ушел.
Через два часа он доложил, что только что удалось соединиться с Филатовым, что там все в порядке – самолеты обещаны, продукты упакованы, ровно в полночь назначен вылет.
Проведя короткую «оперативку» с начальниками отделов, Вершинин собирался на полчаса прилечь с грелкой, уже принес чайник с кипятком, как позвонил заведующий военным отделом ЦК компартии Карахаев и по поручению Куприянова предложил собраться в ЦК для обсуждения важного вопроса.
– Есть новости по поводу партизанской спецшколы,– добавил он, словно бы извиняясь за приглашение.
– Нужны какие-либо документы?
– Нет, приходи сам.
Шагая по улицам одноэтажного деревянного Беломорска, Вершинин размышлял о предстоящем разговоре по поводу спецшколы, прикидывал, какие новости ждут его.
Десять дней назад бюро ЦК республики одобрило предложение штаба о создании партизанской спецшколы на триста курсантов с двухмесячным курсом обучения. В каждой операции отряды несут потери. Пополнять их за счет необученных добровольцев стало бессмысленно, ибо сами потери во многом вызывались тем, что в отряды в начале войны пришло много людей, впервые взявших в руки оружие. Теперь, когда стало ясно, что война будет долгой и трудной, партизанское движение не может основываться на стихийном патриотическом порыве людей. Нужны подготовленные бойцы, знающие не только оружие, но и основы тактики, минно-подрывное дело, топографию. И пополнять отряды надо крепкими молодыми людьми призывного возраста. Людские ресурсы республики практически исчерпаны, в армию призваны все, кто подлежит мобилизации. Военкоматы неоккупированных
районов держат на учете каждого подростка, и как только ему исполняется восемнадцать лет, немедленно призывают его в армию. Потом перевести кого-либо из армии в партизаны – целая проблема.
К тому же просто перечислить человека в партизаны нельзя – дело это чисто добровольное, на него, как правило, решаются люди мужественные, смелые, беззаветные– как раз те, которыми дорожит фронт. Понимая это, армейские кадровики нередко цепляются за явно отсталую версию, что партизанское движение – якобы дело стихийное, оно должно расти и пополняться за счет населения оккупированных территорий. Они делают вид, что будто не знают о том, что на огромной оккупированной территории Карелии осталось всего пятьдесят тысяч человек – в основном стариков, женщин и детей.
Вершинин шел, раздумывая обо всем этом, а где-то глубоко в подсознании гнездилась и беспокойно напоминала о себе другая мысль – почему Григорьев изменил маршрут. Если на совещании будет Куприянов, то разговора об этом не избежать и нельзя будет просто пожать плечами в недоумении. Утром при телефонном докладе Куприянов не придал этому значения, а Вершинин не стал привлекать его внимание – доложил, как свершившийся факт, и все. Но если у Куприянова была свободная минутка и он постоял в раздумье над своей картой, то можно быть уверенным: такая немаловажная деталь не ускользнула от него.
В крохотном кабинете Карахаева собрались втроем: сам хозяин, Вершинин и нарком внутренних дел Баскаков.
Всегда доброжелательный, улыбчивый, начинающий слегка лысеть Николай Федорович Карахаев, как только расселись, без всякого предисловия сообщил, что сегодня Геннадий Николаевич говорил с Москвой, что идея создать спецшколу получила одобрение, в течение месяца надо провести всю подготовительную работу. К концу августа школа должна действовать.
– Поздравляю, Сергей Яковлевич,– улыбнулся он Вершинину и замолчал, ожидая вопросов и зная, что они обязательно последуют.
– Откуда набирать курсантов?
– Тут есть тоже приятная новость. Принято решение, что ЦК ВЛКСМ объявит призыв добровольцев в партизанские отряды. По пятьдесят человек на область.
Юноши, рождения двадцать четвертого года. Комсомольская мобилизация, одним словом,– он улыбнулся и поправился: – Извиняюсь, двумя словами... Ну как, доволен ты, Сергей Яковлевич, таким пополнением?
– Еще бы. Лучше и не придумаешь.
– Ну что ж. Давайте пройдемся еще раз по всем позициям и распределимся, кто чем займется. Первое – дислокация. Тут без изменений. Нет возражений? Нет. Второе – помещение. Одного дома маловато – придется потеснить охрану ББК и освободить второй. Это на тебе, товарищ нарком. Третье – преподавательский и командный состав. Какие соображения у штаба партизанского движения?
Вершинин напомнил, что потребуется не менее двадцати человек старшего и среднего командного состава и три десятка младших командиров. Хорошо бы иметь опытных, обстрелянных, и лучше всего – с боевыми наградами, это имеет большое воспитательное воздействие на молодежь.
– Ну, это ты уж слишком,– улыбнулся Карахаев.– Так тебе сразу – и старших, и средних... Боюсь, нам придется обойтись теми кадрами, которые имеются уже на нашем учебном пункте. Начальник – старший лейтенант Бондаренко, комиссар – политрук Козлов... Аттестация у обоих отличная. Преподавателями – подкрепим. Учебная программа – в расчете на десять часов ежедневно. Срок учебы – полтора месяца...
– Слушай, Николай Федорович! – удивился Вершинин.– Не понимаю, чем же наша спецшкола будет отличаться от обычного армейского учебного пункта?
– А ничем,– охотно подтвердил Карахаев.– Официально нам и утверждена не спецшкола, а партизанский учебный пункт...
– С этого бы и начинал,– засмеялся Баскаков.
– А разве я не сказал об этом? Ну, прошу извинить... Да разве в названии дело. Пусть будет учпункт, но наша задача держать его на уровне хорошей спецшколы. Ну, пойдемте дальше...
Так пункт за пунктом прошлись по всему плану, который Вершинин вместе с тем же Карахаевым готовили совместно. Не просто прошлись, а в каждый пункт вносили существенные изменения, от прежнего плана остались рожки да ножки, и было немного странным, что эти изменения легко, свободно, убежденно исходят как бы от самого Карахаева, но странность эта относилась не к существу предлагаемых поправок, ибо поправки шли свыше, а к непривычной совещательной форме разговора, какую избрал Карахаев. Вопрос вроде бы выносится на обсуждение, а все уже решено и согласовано.
После совещания Вершинин пообедал в цековской столовой.
Подходя к деревянному одноэтажному домику своего штаба, он через открытые окна услышал голоса и едва удержался, чтоб не постоять, не послушать – о чем так оживленно разговаривают его подчиненные. Он много раз ловил себя на желании каким-либо незаметным образом поглядеть, как живут и работают эти совсем недавно собранные под одну крышу и сидящие в одной комнате люди, как обращаются друг с другом в его отсутствие, короче говоря – увидеть их обыденную служебную жизнь такой, какой перестает она быть при его появлении. В том, что такая жизнь существует – он не сомневался. Он сам жил ею в двадцатые годы, когда был молодым командиром, и тогда она ему нравилась. Стала ли она теперь иной? Наверное...
з
В семнадцать часов разведотдел дал ежедневную сводку. В ней были обобщены в основном сведения армейской и авиационной разведок; из партизанских отрядов данные поступали скудно, ценные «языки» не попадались, да и связь работала неуверенно. Несмотря на многократные напоминания, командиры все еще не приучились по пути к месту действия вести разведку широко и основательно, ограничивались разведкой «на себя», а некоторые и вообще сбор разведданных считали делом третьестепенным, посторонним и даже вредным, так как захват «языка» мог привести к преждевременному обнаружению отряда.
Сделав необходимые пометки, Вершинин приказал начальнику разведотдела подготовить ориентировку для отрядов и отпустил его.
С восемнадцати пошли донесения. Вечером, как правило, новостей было мало, днем отряды отдыхали, вели разведку местности. Передвижения совершались в ночные часы. Вершинин прочитывал сводки, очень похожие одна на другую, и в этой похожести была если и не радость, то своего рода удовлетворение – слава богу, что ничего нового; днем и не должно ничего случаться, днем, если что и происходит, то чаще всего плохое, дневные события – не для партизан, их время – ночь; и как плохо, что ночи на Севере летом такие короткие и светлые.
Кравченко вышел на связь, сообщил, что задание выполнено, возвращается на базу, но о потерянном взводе ни слова.
Бондюк опять не отозвался. Чутье подсказывало, что за этим не скрывается ничего дурного. Скорей всего, не в порядке рация. Случись что – финское радио и газеты не промолчали бы.
В девятом часу принесли радиограмму от Григорьева:
«г Нахожусь указанном квадрате . Жду продукты, веду разведку сторону Юккогубы. Ночью войду Тумбу, где есть бани. Людям нужна санобработка . Срочно шлите продукты».
Это успокоило окончательно. Вершинин лишь слегка подосадовал, что Григорьев не счел нужным в утренней радиограмме сообщить эти короткие две фразы, которые делали логичным и понятным его решение.
В двадцать два часа он, не снимая сапог, лишь подстелив под ноги газету, прилег на койку, и сразу думы затянули его в тот привычный и все более мучительный круг, из которого он не знал, как выкарабкаться.
Вот уже год он руководит лесной войной, разрабатывает операции, дает задания, шлет распоряжения, отвечает на запросы «как быть», а сам эту лесную войну представляет лишь умозрительно, по рассказам командиров отрядов и по давнему, явно устаревшему опыту, когда он тоже воевал, но воевал не здесь и не так, как здесь; тоже голодал, мерз, ходил в атаки, был ранен, награжден орденом Красного Знамени, учился, дослужился до высокого чина, но все это теперь не имело, как ему казалось, своего настоящего значения до тех пор, пока он не увидит собственными глазами, что же представляет собой партизанский поход. Он руководит партизанской войной в Карелии, а сам Карелию практически знает лишь по карте, и все эти селения – Вокнаволок, или Поросозеро, или Юккогуба – жили в его представлении не первой, а второй, понятной русскому слуху частью своего названия.
На первых порах, пока и у самих партизанских командиров никакого опыта не было, его знаний вполне хватало; по крайней мере, их недостаток никем не замечался, и слава богу, что сам Вершинин первым задумался об этом. Он стал покрывать свою карту не только пометками и знаками, но и зримыми представлениями, старался все вообразить, запомнить, ничего не упустить, однако эти картины и представления были все же мертвыми, и оживить их могло участие хотя бы в одном партизанском походе.
Он знал, что этого никогда не случится. Похода ему не выдержать, возраст не тот, да и никто его не отпустит. Было бы странным, если бы он даже заикнулся об этом, но об этой странности трудно было не думать, когда отдаешь приказы, опираясь на опыт тех, кому приказываешь.
Думая дальше, он неизменно приходил к мысли, что все правильно, что по-иному не бывает и не может быть, что любой генерал уступает ротному командиру в знании конкретной обстановки на участке роты, что умение опираться, обобщать опыт многих, принимать решения и составляет основу командирского искусства. Но каждый генерал, прежде чем стать генералом, был взводным, ротным, батальонным, полковым, в его распоряжении – веками накопленная теория стратегии и тактики, правила военного искусства, а какая теория, какие правила есть у партизан, кроме собственного опыта, находчивости и смекалки?! Вся и сложность, что тут чаще всего приходится действовать наперекор правилам.
