Текст книги "За чертой милосердия. Цена человеку"
Автор книги: Дмитрий Гусаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 46 страниц)
Маневр не удался. Почуяв неладное, финны вдруг начали поспешный отход и скрылись. Преследовать их не имело смысла – силы у людей и так были на пределе.
И вот целые сутки – тишина.
Двигаться становилось все труднее. Путь медленно и почти незаметно шел все вверх и вверх; спереди, справа и слева виднелись высокие каменистые увалы – бригада уже втянулась в широкую полосу, которая на географических картах значилась как Западно-Карельская возвышенность. В другое время на это никто не обратил бы внимания: обычная гряда холмов с редкими высотами, чаще всего плоскими, с нагромождениями камней и со светлыми сосновыми борами,– но теперь каждый шаг давался с таким трудом, что подъемы и спуски были мукой.
На одном из привалов, пока люди, не расставаясь с оружием и вещмешками, «паслись», ползая по недозрелой чернике, Григорьев собрал военный совет, вызвав всех командиров и комиссаров отрядов. Он не собирался выносить на обсуждение вопрос – как быть дальше? – хотя и сам он, и Аристов, и Колесник, конечно же, беспрерывно думали об этом. Пока еще этот вопрос не был дискуссионным – в радиограммах из центра не содержалось даже намека на изменение боевой задачи, а голод—он что ж? Он весом и доказателен здесь, в глухом лесу, в окружении противника, и наверняка представляется совсем не таким страшным издали, особенно когда подумаешь о тех трудностях, которые переживает теперь вся страна... Ежедневные сводки с фронтов были такими, что даже думать о каких-то своих лишениях было стыдно. В такие минуты хотелось одного – действия. И если Григорьев ждал изменений и новых распоряжений, то не ради возвращения назад «не солоно хлебавши», а ради возможности поскорее действовать.
Обсуждался вопрос – как быть с ранеными? Тащить их на себе дальше – лишь усугублять и без того тяжкое положение бригады. Отправить в этих условиях назад – это практически погубить не только их, но и тех, кто их понесет. Выход один – эвакуация по воздуху. Но штаб в Беломорске в отношении гидросамолетов ничего конкретного пока не обещает. Созрел план: на берегу глухого озера, пригодного для посадки гидропланов, оборудовать скрытый лесной лазарет, оставить там раненых и нескольких ослабевших партизан для их охраны. В Беломорск сообщить точные координаты. Если вывезти их не удастся, то бригада на обратном пути зайдет за ними. Надо полагать, за это время они подлечатся, окрепнут...
План всем понравился. Командиры и комиссары заметно оживились – неожиданно и просто с плеч спадала немалая забота. Все понимали, какой опасности подвергнется «лазарет», если финны обнаружат его, но об этом не говорили, это разумелось само собой и говорить не имело смысла – другого решения не было.
Лишь впервые присутствовавший на таком совете бригадный военфельдшер Чеснов неожиданно спросил:
– Раненых оставлять будем с оружием?
– Не понимаю вопроса,– удивленно посмотрел на него Григорьев, но Аристов неожиданно перебил:
– Зато я отлично понял! И до крайности поражен, что услышал это от советского военфельдшера! Видно, товарищ Чеснов плохо знает наши партизанские порядки. Ни один партизан не может оставаться без оружия в тылу врага! Понятно тебе, товарищ Чеснов? Мы пришли сюда воевать, и рассчитывать на какое-то милосердие врага – это позор! Как ты мог даже подумать такое, товарищ Чеснов? Разве вас этому учили в военно-медицинских училищах? Откуда у тебя подобные настроения?
– Кончаем, товарищи! – поднял руку Григорьев.– Все, кто в состоянии держать оружие, должны биться до конца... Подготовку лазарета поручаю начальнику штаба. Вместе с Петуховой подберете людей.
Время, отведенное для отдыха, заканчивалось, когда бригадный врач доложила, что числившиеся в ослабевших бойцы Федоров и Уличев скончались от полного истощения сил. Это было так неожиданно, что Григорьев не поверил:
– Как это умерли? Ведь их на руках донесли до привала. Неужели вы ничем не могли поддержать?
– Поздно. Сухая форма алиментарной дистрофии. Ее не сразу различишь...
Она продолжала что-то объяснять, а Григорьев слушал и думал: какая это нелепая, загадочная и даже неправдоподобная вещь – смерть от истощения. Идет человек, живой и внешне здоровый, такой же, как и все – исхудавший, землисто-серый, с пятнами шелушения на лице; идет себе и потихоньку начинает отставать; его подбадривают, уговаривают, освобождают от груза, забирают все, включая оружие; он еще долго тянется, шатаясь, как на ветру; его берут под руки, он идет, переступает ногами, а в глазах уже стеклянный, безразличный ко всему блеск, он словно ничего не видит и не смотрит даже под ноги; затем неожиданно вздрогнет, напружинится, как бы расталкивая ведущих его товарищей, тут же обмякнет. Его кладут на носилки, из последних сил тащат до привала – и, выходит, все зря, ему уже ничто, выходит, не поможет, даже размоченные сухари из скудных медицинских припасов.
И это – за неделю голодного пути! А что же будет дальше?..
– Следить надо, доктор! Тщательно следить! Накажите медикам, на каждом большом привале пусть делают обход и докладывают о состоянии бойцов...
Он понимал, что говорит самые общие и бесполезные слова, но что он мог сказать еще?
Слушавший все это Аристов быстро и размашисто писал что-то на листе бумаги. Когда Петухова отошла, он протянул лист Григорьеву:
– Надо немедленно радировать. Если ты не согласен, я подпишу один.
Григорьев прочел, молча подписал.
Вечером в Беломорск была направлена необычная радиограмма:
«Куприянову.
С 18 июля выполняем задание без продуктов питания. За это время сбросили с самолетов на день продуктов питания. Бойцы голодные, операции проводить негде, охотиться нельзя, противник двигается следом. Имеем два случая голодной смерти. Сегодня двигаемся направлении цели. Сообщу новые координаты.
Просим Вашего вмешательства о снабоюении нас продуктами на 10 дней, чтобы мы могли дойти до цели.
Григорьев, Аристов»
2
Вася Чуткин снова едва не попал в разряд «доходяг». Во время недавнего боя, когда вместе с отрядом он из последних сил мчался по лесу в надежде окружить противника, насевшего на хвост бригаде, то, прыгая с камня на камень, неожиданно оступился и подвернул ногу. Вгорячах особой боли он не ощутил, бежал как все, обливаясь потом и не отставая, ожидая, что вот-вот полоснет встречная автоматная,очередь и тогда кончится этот изнуряющий бег, можно будет наконец упасть, отдышаться, осмотреться, открыть ответный огонь, и уже не ты будешь для противника бегущей мишенью, а он для тебя.
Они бежали, а перестрелка слева не приближалась, она даже удалялась, уходила куда-то вперед, командиры тихим окриком «Быстрей! Быстрей!» подгоняли бойцов, сами первыми прибавляли шагу, и конца бегу не было. Наконец стрельба оборвалась как-то сразу, минуту или две они по инерции еще бежали, потом поняли, что финны оторвались и их не догонишь. Незаметно перешли на тихий настороженный шаг, и в этот момент Вася почувствовал глухую тяжкую боль в голеностопном суставе.
Пока еще он не думал, что это серьезно, и лишь удивлялся тому, что нога как-то странно подворачивается и не держит. Помнится, в детстве был подобный случай.
Похромал пару дней, и все. Правда, бабка ночами долго и сердито парила ему ногу в настое из березовых листьев, он даже дремал в бане, отвалившись к стене и просыпаясь, когда ногу опускали в шайку с новой порцией нестерпимо горячей воды.
Потом Вася подумал, что здесь нет и не будет ни бабки, ни шайки, ни горячей воды, и стало вдруг не по себе. Стараясь делать это незаметно, он легонько щупал стопу, даже сквозь кожу ботинка ощущал болезненную припухлость, и ему казалось, что будь голенище потверже, нога перестала бы подворачиваться и идти было бы куда легче. А боль – тут уж никуда не денешься, терпеть придется, коль сам оплошал.
О своей беде Вася никому не сказал и делал все, чтоб ее не заметили. На обратном пути подобрал себе сухую ольховую палку, благо в этом тоже не было ничего особенного – многие в бригаде уже обзавелись такими палками, сам комбриг с первых дней не расстается с легкой резной тросточкой.
Но от внимательных глаз Живякова ничего не укроешь.
– Что случилось? – спросил он, выйдя из цепочки и пропуская мимо себя отделение.
– А чё? Ничего...
– Почему хромаешь? Зачем палку взял?
– Ногу пришиб, когда бежали...
– Осторожней надо быть.– Живяков пригляделся к Васиному шагу, ничего особенного не заметил, но все ж добавил: – Смотри, парень...
Часа два Вася не шел, а мучился, но было в этом и свое благо – он как бы начисто забыл о голоде, голова была занята одним, как бы ступить половчее, чтобы боль была полегче, приноравливался и так и этак, ждал привала не столько для отдыха, хотя устал, наверное, больше других, сколько для того, чтобы снять наконец ботинок, осмотреть ногу и что-то придумать...
Ночью ждали самолетов. Противник не тревожил, в сторожевое охранение Васю на этот раз не назначили, он разулся, ощупал горячую стопу, приладил ее больным местом к мягкому прохладному мху и долго лежал, радуясь, что серьезного вроде ничего не случилось, что боль потихоньку легчает, и мысли его постепенно вернулись к прежнему, к тому, чем и он, и все другие жили последние дни. Вспомнилось, как еще мальчишкой был он послан от колхоза в пионерский лагерь, как там иногда на завтрак давали какао – до этого Вася лишь читал о нем в книжках. Оно действительно оказалось вкусным – густым, сладким и жирным: но не какао вызывало теперь в нем запоздалое сожаление, а целая гора белого хлеба с маслом, которая оставалась на столе, когда они по команде вожатой вставали и уходили из столовой. «Неужто я не хотел хлеба с маслом?» – сам себе удивлялся Вася. Он-то знал, что так оно и было, но сейчас сам не верил этому.
Вася стал вспоминать другие случаи, когда никто не смотрел ему в рот и можно было есть сколько хотелось, и выходило, что за свою жизнь он наделал немало глупостей. «Конечно,– рассуждал он,– съеденный тогда лишний кусок не сделал бы меня сытым теперь, но он наверняка сберег бы какую-то капельку сил. Не будь весной в Шале этих проклятых двух недель на корюшке, может, мы и не были бы такими доходягами».
Вася поползал вокруг своего пустого вещмешка, в по-лусумерках на ощупь обобрал все ягоды, потрогал в кармане подаренную комбригом блесну со шнуром и решил, что к восходу солнца надо попроситься на рыбалку. Озеро – вот оно, совсем рядом. Погода-то, конечно, плохая, и солнца никакого не будет, но вдруг повезет...
– Чуткин, ты где? – послышался из-за кустов голос Живякова.– Вот он, Екатерина Александровна. Чуткин, иди сюда, покажи доктору ногу.
«Успел уже!» – с неприязнью подумал Вася и, подхватив ботинок, поднялся.
Бригадный врач Петухова присела па землю, положила себе на колени Васину босую ногу:
– Что случилось?
– Да так... Оступился вроде.
Вася всегда почему-то стеснялся и своих недугов, и докторов. Было темновато, Живяков хотел посветить спичкой, но Петухова приказала сопровождавшей ее медсестре:
– Достань фонарик!
Прикрывая ладонью свет, та поднесла фонарик к самой ноге. Вася наклонился поближе и обрадовался: нога как нога, только чуть припухла вокруг лодыжки.
Петухова долго щупала, осторожно вертела стопу вправо, влево, спрашивая: «Больно так?», и поглядывала на Васю, который и сам не понимал – больно ему или кет, терпеть было можно, и он терпел. Врач даже рассердилась.
– Да ты что, не чувствуешь ничего, что ли?
– Чувствую.
– Почему молчишь?
– А чё говорить! Ходить могу, и ладно.
– «Могу, могу»... И не можешь, так придется. Карет-то мы с собой не захватили, сам видишь... Ну слава богу, ни перелома, ни вывиха нет. Обычное растяжение сухожилий... Тося,– обернулась она к сестре,– сделаешь массаж, спиртовой компресс и тугую повязку, хорошо бы фиксирующую, но как идти парню? Ботинки-то у тебя просторные?
– Добрые ботинки, только мягкие.
– Походишь пока без портянки, а ты, Тося, забинтуй его потуже. Хорошо бы попарить ногу, да негде.
Последние ее слова так пришлись по душе Васе, что он осмелел:
– Попарить и в котелке можно.
– Как это в котелке? – удивилась Петухова.
– Котелок у меня широкий. Пяткой вниз как раз влезет.
– А что? Почему не попробовать? – улыбнулась она и приказала: – Ступай к медицинскому костру. Тося, проводи его.
Нет худа без добра. Часа два Вася провел в бригадной санчасти, в тепле и сухости, грел в чужом котелке воду, переливал ее в свой, тайком, чтоб не заметили, подсовывал туда сорванные по дороге березовые листья, и ноге заметно полегчало. По крайней мере, так казалось ему, ибо вода бывала поначалу такой горячей, что пятка с трудом выдерживала, и верхняя жгучая боль словно бы перекрывала ту внутреннюю, глубокую и ноющую.
Ночью, когда тронулись в путь, Вася шел как все, не отставая и в открытую опираясь на палку. Была команда взять у него лишний груз, но он не отдал, ибо мешок-го уже мало чего весил, он походил на торбу деревенского нищего, а винтовку и патроны кто отдаст в чужие руки?
Утром был долгий привал, днем прилетели самолеты, в мешке вновь запахло съестным, жизнь потихоньку налаживалась, а перед следующим утром, когда опять остановились надолго, как гром среди ясного неба приказ:
– Чуткина откомандировать в распоряжение санчасти!
Повторилась такая же история, как и в начале похода, только теперь Живяков уже без зависти и даже с какой-то настораживающей грустью проводил Васю:
– Ничего, парень, держись...
– А мне чё? Делать им нечего, вот и вызывают. Ио-га-то вон совсем разошлась...
Конечно, Вася говорил неправду. И нога изрядно побаливала, и сам он был серьезно встревожен столь необычным приказом, но делать вид, что его ничем не 'прошибешь, давно уже стало привычкой. Особенно перед Живяковым, который, кажется, будет рад любой Васиной неприятности.
Раненые опять были собраны все вместе, в центре лагеря. Неподалеку, в полном почти составе, расположился разведвзвод, а с другой стороны тесной кучкой сидело человек двадцать партизан из разных отрядов. Все держались так, словно не было объявлено большого привала, и нужна лишь команда, чтобы люди поднялись и тронулись в путь.
Вася забеспокоился. Картина была слишком знакомая, и он без труда определил, что слева сидят «доходяги»– их узнаешь сразу, у них на лицах все написано, и сам Вася, наверное, был таким в глазах других в начале похода.
Начальства поблизости не было. Один раз пробежала от штаба к палатке санчасти и обратно Петухова, Чуткин хотел остановить ее, но она и слушать его не стала:
– Садись и#жди! Пойдешъ со всеми!
Наконец одна малознакомая медсестра то ли из «Буревестника», то ли из «Боевых друзей» сказала Васе, что организуется лесной лазарет, вместе с ранеными остаются ослабевшие, что их на Большую землю будут эвакуировать-гидросамолетами.
– А я-то тут при чем? – искренне удивился Вася.
– Твоя фамилия как? Чуткин? "Ты тоже значишься в списках как больной... Что у тебя? Нога вроде?..
– Ну уж дудки! Тоже мне нашли «доходягу»...
Вася так и не сел рядом с другими, держался где-то посередине между разведвзводом и ослабевшими. Стоял и думал, что до смешного не везет ему, второй раз отбояриваться придется. Стоило идти двести верст, чтобы снова попасть в число «доходяг». Само это слово представлялось ему оскорбительным. Конечно, у кого нет больше сил, тому все равно, тот и не такую кличку молча проглотит, но у Васи-то совсем другое положение.
Последнюю поверку ослабевшим делал начальник штаба бригады. Ладный, побритый, с портупеей через плечо, он быстро шел к ним в сопровождении Петуховой, командира разведвзвода Николаева и двух медсестер. Кто-то из «доходяг» подал команду «встать», некоторые начали подниматься, но Колесник остановил их:
– Сидите, сидите...
Он внимательно, чуть улыбаясь, оглядел всю компанию, покачал головой:
– Что-то многовато вас, ребята... Тут целая эскадрилья понадобится. Как настроение? Знаете, зачем вас собрали?
– Знаем,– глухо выдавил единственный Васин знакомый среди «доходяг», Сеня Ложкин, с которым зимой доводилось вместе патрулировать по Онежскому побережью.
– И все же, ребята, вас многовато. Нужно отобрать шесть человек, не больше. Я знаю, что вы не сами сюда явились, вас назначила медслужба, и все же спрашиваю – может, есть среди вас такие, кто еще чувствует в себе силы продолжать поход?
– Есть,– откликнулся Чуткин. Он незаметно приблизился и стоял теперь крайним справа.
– Кто такой? Доложись как следует!
– Чуткин из отряда «Мстители»...
Вася и сам не подозревал о своей известности:
– A-а, знаменитый рыбак... Тебя и не узнать! Ты что, не моешься, что ли? Совсем опустился, а ведь девушки рядом. Посмотри на себя, каков ты?
– У меня нет зеркала, товарищ капитан, чтоб смотреться...
– У девушек попроси... Что ты хотел сказать?
– Я готов продолжать поход.
– Что с ним? Почему он тут? – повернулся Колесник к Петуховой.
– Хромает. Растяжение связок правой ноги.
– Разве это так серьезно? – нахмурился Колесник.– У кого из нас не бывало? Два-три дня – и проходит.
– В покое – да, проходит... Но если тревожить постоянно, то дело может пойти на ухудшение.
– Лечите, помогайте... Так вот, Чуткин! Мы посоветовались с доктором и решили удовлетворить твою просьбу, разрешить тебе продолжать поход. Жаль, конечно, что в лазарете не будет такого рыбака, но что поделаешь! Можешь идти. О том, что слышал здесь, лишнего не болтай, понятно? Ну, есть еще, кто может продолжать поход? Давайте быстрее!
Пока Вася, из любопытства замедляя шаги, удалялся, нашлось еще два-три желающих, был среди них и Сеня Ложкин, но его желание не удовлетворили.
Живяков, как видно, или знал, или догадывался, зачем вызывали Чуткииа в санчасть. Увидев возвращающегося Васю, он даже покачал сокрушенно головой:
– Опять вернули... Теперь уж и не пойму я тебя, парень! Дурак ты или хитрец? Поди, хитрец, а? Все выгадываешь чего-то, а дураком только прикидываешься. Так, что ли, чего молчишь?
– Не, я дурак,– улыбнулся простодушно Вася.– Ты же сам говорил, что дуракам везет,
– Ты считаешь, что тебе повезло?
– А мне чё? Раз дурак, значит, должно везти.
Живяков сощурился, серьезно и вдумчиво поглядел
на Васю.
– Опасный ты человек, Чуткин... Потому опасный, что не знаешь, какую штуку от тебя ждать можно.
з
Лазарет устроили на берегу большого лесного озера, в трех километрах западнее партизанской тропы. В скальной расщелине, прикрытой со стороны озера густыми зарослями труднопроходимого березового молодняка, оборудовали шалаш, приготовили хворост для сигнальных костров, наметили место для поста скрытного наблюдения за озером и подходами к нему, все тщательно замаскировали, и партизаны ушли, оставив на берегу четверых раненых, шестерых ослабевших и двух девушек медсестер.
Отойдя метров двести, разведчики залегли и с полчаса лежали, наблюдая за лесом и вслушиваясь в каждый звук. Все было тихо, спокойно и неприметно. Потом командир вспомнил о тропе, которую оставили за собой, когда несли раненых, решил заминировать ее. На высоких местах тропа была едва заметна, примятый брусничник уже начал выпрямляться, один дождливый день, и все будет скрыто, но в низинах кое-где просматривались четкие следы. Эти-то места он и решил заминировать.
Когда уже поставили первую мину нажимного действия, неожиданно пришла мысль сделать обманную петлю, показать, что именно с этого места партизаны повернули обратно. Все вокруг попримяли, вытоптали, как это бывает на привалах, и проложили четкий след на север, снова заминировали в двух местах и, довольные придумкой, обходным путем вернулись в бригаду.
Они знали, что самолетов с продуктами не было, звук моторов они услышали бы и за пять километров, и все же первым вопросом к окликнувшему их постовому было:
– Продукты не сбрасывали?
– Нет. Ждут вроде...
Но в этот день продукты прождали напрасно. Разведчики вернулись к концу привала. Чтобы дать им хоть немного отдохнуть, Григорьев на два часа задержал выход. Задержка оказалась счастливой. Колесник составил радиограмму:
«Больных и раненых в количестве двенадцати человек оставили квадрате 86—06, Нужна эвакуация гидросамолетом»,
Григорьев подписал радиограмму и уже вызвал радистов, как неожиданно воспротивился Аристов:
– Мы слишком часто выходим в эфир. Это сообщение можно передать и завтра, во время очередной связи.
– Почему?—удивился Григорьев.
– Я убежден, что противник слушает нас. Говорят, уже появились такие установки, которые способны засекать работающие рации и определять их местонахождение.
– Какие там установки,– засмеялся Григорьев,– когда противник висит у нас на хвосте...
– И все же надо поменьше выходить в эфир.
– Эту радиограмму я прошу передать отдельно и как молено скорей,– вмешался Колесник.– Речь идет о судьбе двенадцати человек.
– Можно подумать, что один начальник штаба печется о судьбе людей,– не глядя в его сторону, сказал Аристов.
– Перестаньте спорить,– нахмурился Григорьев. Младший радист Мурзин стоял в нескольких шагах от командиров и, конечно, слышал этот никчемный разговор.– Коля, возьми и передай немедленно.
Радиограмму передали, и вслед за подтверждением о приеме из Беломорска сообщили, что вчера в квадрате 86—02 сброшено двести пятьдесят килограммов продовольствия.
– Вот это дело! – обрадовался Григорьев.– Уже сброшено и главное – прямо по нашему курсу, даже сворачивать никуда не придется. Вот так бы давно действовали. А ты, Николай Павлыч, еще не хотел связи. Нет, я верил, что у Колесника счастливая рука. Надо сообщить в отряды, что продукты сброшены, это воодушевит людей. Дело-то вроде налаживается, а? Как ты считаешь, Николай Павлыч?
Однако не успела бригада сняться с привала, как в небе появился финский самолет. Он летел на большой высоте, и казалось, пройдет мимо, но самолет начал делать большие, ровные круги. Целый час люди лежали неподвижно, слушая надоедливо ровное гудение мотора. Когда самолет наконец взял курс обратно на север, Аристов мрачно поднялся, протер очки и сказал Григорьеву так, чтобы слышал и Колесник:
– Вот она, счастливая рука, видишь?
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
(оз. Матченъярви, 26 июля 1942 г.)
От захваченного в Тумбе пленного финское командование установило, что в их тылу находится партизанская бригада, и определило ее численность в 750 человек. Однако оно не смогло выяснить ни боевой задачи бригады, ни дальнейшего маршрута ее продвижения.
Наличие таких крупных сил в глубоком тылу не на шутку встревожило штаб Масельгской группы войск, а затем – и Ставку главного финского командования. Как свидетельствуют печатные источники, Маннергейм ежедневно требовал рапорт о развитии операции по уничтожению «плавающего русского отряда».
Командующий Масельгской группой войск, генерал-майор Лаатикайиен первоначально возложил это задание на командира 4-й дивизии, а тот поручил ее командиру 5-го пограничного егерского батальона, придав ему усиление из других частей.
Но егерский батальон не смог охватить заслонами обширный лесной район, он едва справлялся с преследованием бригады, часто терял с ней соприкосновение, хотя партизаны двигались медленно. Создавалось впечатление, что партизаны словно бы поджидают новое подкрепление, и возникла необходимость плотно закрыть все проходы между Масельгским и Ругозерским направлениями фронта. Нужно было вводить в действие более крупные силы. В качестве основного резерва финского Главного командования на Масельгском направлении находилась 12-я бригада полковника Мякиниэми.
По приказу Ставки генерал-майор Лаатикайнен 25 июля возложил на полковника Мякиниэми задачу по уничтожению партизанской бригады. «Принять все меры к тому, чтобы ни одна группа, ни один партизан не вернулись на свою сторону»,– говорилось в приказе. Для этой операции в распоряжение Мякиниэми поступали:
– 2-й и 4-й батальоны 12-й бригады;
– егерские взводы из 1-го и 3-го батальонов бригады;
– два отделения из роты связи;
– два егерских взвода из 25-го пехотного полка;
– 5-й пограничный егерский батальон;
– разведотряд 4-й дивизии;
– разведотряд 14-й дивизии;
– 4-й эскадрон из Хямясского кавалерийского полка под командованием ротмистра Путконена.
Кавалеристы были выделены по личному указанию Маннергейма, который вообще был неравнодушен к коннице и считал, что при выполнении такой «подвижной» операции она найдет себя как нигде в другом месте.
Общая численность финских сил составляла около 2500 человек. Считалось – этого вполне достаточно, чтобы уничтожить 750 партизан, которых на самом деле было менее 600.
В ночь на 26 июля 1942 года полковник Мякиниэми приступил к выполнению задания.
2
Случилась новая неприятность – прервалась связь с Беломорском. Радисты бригады уже привыкли, что и на основных, и на запасных волнах одновременно работало
по три-четыре чужих рации, отстроиться от которых км не всегда удавалось. Однако и в этой какофонии они находили свой, нужный им сигнал, и хотя волна «гуляла», сигнал то затухал, то вновь пробивался сквозь писк чужой морзянки, они постепенно прилаживались, и прием проходил благополучно.
Теперь прием исчез начисто. Казалось, они слышали весь мир, десятки и сотни радиостанций, но того единственного, необходимого им голоса беломорского передатчика «Джек» поймать не удавалось. Удлиняли антенну, закидывали ее на самые высокие деревья, ставили запасное питание – все было напрасно. Отведенные по программе волны клокотали и свистели от напряжения и насыщенности, словно где-то вблизи кипел огромный котел,– и тогда у радиста Николая Мурзина возникло предположение, что противник прибегнул к глушению.
Когда радисты доложили обо всем комбригу, тот отнесся к их предположению с насмешкой:
– Ну, Маркони, и выдумщик же ты! А рация-то у тебя в исправности?
– Рация в полном порядке.
– Какого дьявола в порядке, когда связи установить не можешь! Тоже мне порядок... Как же они это делают? Разве это возможно?
– Возможно. При помощи сильного, точно направленного сигнала. Нам еще в школе радистов говорили, что немцы с начала войны так забивают английские передачи.
– Выбрали, дьяволы, самое подходящее время... Ладно, сворачивай свою бандуру, будем ждать. Что еще остается? Погоди-ка, а может, в Беломорске нас слышат, коль ты говоришь, что рация в порядке?
– Трудно сказать. Подтверждения о приеме нет.
– Откуда ж ему быть, коль ты их поймать не можешь. Вот что, Николай! Нашу радиограмму ты передай. И не один раз. Дай-ка я ее исправлю. Вот так: «Вас не слышу. Жду посылку на высоте 264,9. Выбрасывайте по-больше и заранее. Положение трудное».Нет, последнюю фразу сними, укажи лучше координаты. Действуй! А дальше работай в положенное время только на прием. Ищи Беломорск. Надо выждать, надоест же им в конце концов глушить попусту.
Эту радиограмму старший радист Александр Паромов передал без подтверждения о приеме сначала на основной, потом на запасной, а затем – и на аварийной волнах...
Для партизанского штаба в Беломорске потеря связи с бригадой была самой непоправимой бедой. Вершинин не знал, что и думать – о плохом не хотелось, да и не было к тому оснований, как ему казалось, но отсутствие вестей от Григорьева рождало невероятные предположения и час от часу угнетало все сильнее. Он давно уже понял, что чем дальше уходит бригада во вражеский тыл, тем меньше у него и возможностей, и прав активно влиять на ее действия даже при наличии ежедневной связи. Конкретные обстоятельства, в которые попадала бригада, ежедневно рождали проблемы; их почти невозможно предусмотреть заранее, их трудно даже представить себе на расстоянии по кратким фиксирующим радиограммам, и эти проблемы неизбежно приводили к тому, что у бригады возникала своя, обособленная инерция в действиях, влиять на которую становилось все сложнее и опаснее.
Вершинин верил в Григорьева. Он знал его упорство, находчивость и предельную самоотверженность при выполнении боевых заданий. Командир бригады был из породы тех, для кого не существует невыполнимого, если он убежден, что так надо. Такие люди, как правило, берут всю ответственность на себя и меньше всего нуждаются в поводырях. Для руководства партизанским рейдом эти его качества и были как нельзя более подходящими. Такой справится с любыми обстоятельствами. Успех дела в Поросозере зависел от внезапности. Для этого имелся один шанс из ста, ибо перейти незаметно линию охранения и скрытно провести целое соединение сто пятьдесят верст в условиях долгой стабильности фронта – вещь практически почти неосуществимая.
Теперь не было и этого шанса, а бригада все продолжала двигаться на юг. Ее обнаружение противником нисколько не смутило начальника разведотдела фронта полковника Поветкина. Он признался Вершинину:
– Честно скажу, я думал, что ее обнаружат значительно раньше. Чего ты огорчаешься? Это немалый успех сам по себе, иметь в глубоком тылу такую занозу для врага.
Тогда-то он и раскрыл новый замысел – бригада должна приблизиться и как бы нависнуть с севера над единственной финской дорогой, соединяющей Масельгское направление фронта с Поросозером и тылами. Это заставит финнов предпринять решительные меры, отвлечет крупные силы с фронта.
В этом предположении армейские товарищи, кажется* не ошиблись. По данным разведки и авианаблюдений, противник действительно зашевелился: усиливает гарни* зоны, ведет переброску частей в селения, расположенные на дорогах. Армейцы просили теперь ни в коем случае не рассредоточивать бригаду, держать ее до поры до времени в кулаке, и то, что они рассматривают бригаду не как реальную силу, способную к партизанским действиям, а как своего рода загадочный для врага объект или приманку,– было Вершинину неприятно. Но он не имел оснований обижаться. Наверное, на их месте и он сам поступил бы так же, коль того требуют интересы фронта. Не обижало его и то, что его собственная роль в отношении бригады свелась в последние дни к функциям снабженца.
Огорчало другое – снабжение никак не удавалось наладить, а теперь, с потерей радиосвязи, все еще больше усложнилось.
Вершинин торопил авиаторов. Те, когда выдавалась погода, вылетали безотказно, но теперь стало проблемой найти бригаду. Летчики уверяли, что на всей территории от озера Селецкого до Гимольского ночами горит столько костров – и «треугольников», и «ромбов», и в «линию», что нужны какие-то другие, более точные сигналы. Но как уговориться о них, коль нет связи? Вершинин дал указание не привозить посылок обратно, искать приметные точки, фиксировать их на карте и делать выброску. В одну ночь сделали две таких выброски, но сразу же запротестовали партизанские снабженцы – лимитов не хватит, на весь лес продуктов не напасешься. Дневные полеты стали сложными – в районе между Ругозером и Падаиами отмечено постоянное усиленное патрулирование вражеских истребителей.
