Текст книги "За чертой милосердия. Цена человеку"
Автор книги: Дмитрий Гусаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 46 страниц)
– Физика у нас недостает,– покачал головой дед,—
Третий год не дают. Математичка по совместительству мучается, сорок часов нагрузка.
– Вы, дедушка, тоже в школе?..
– А как же? Двадцатый год, с самого открытия.
>– Кем вы работаете?
– Ты лучше, милая, спроси, кем я не работаю. Все, что прикажут, то и делаю. Ночью – сторож, днем – вроде коменданта и конюха, летом – и маляром, и столяром, и овощеводом на пришкольном участке. Сейчас как бы завхоза заменяю. Даже учительствовать доводилось, пока мой предмет не упразднили.
– Упразднили? – удивилась Лена.– Какой же это предмет?
– Предмет-то важный!..– старик прищурился и хитровато посмотрел на Лену.– Ты, поди, и не знавала этого предмета. Трудом он раньше назывался.
– Не застала,– простодушно согласилась Лена.
«Зачем она ввязалась в этот глупый разговор? – подумал Виктор.– Старик подсмеивается над ней, а она и не замечает...»
Но вмешиваться было неудобно, и Виктор отвернулся. За окном проносились все те же леса, мелькали телефонные столбы, трепетно дрожали в предвечернем мареве тонкие, низко провисшие ниточки проводов.
Телефонные столбы с черными двухэтажными цифрами всегда напоминали Виктору детство.
Он вырос в деревне. Ему было семь лет, когда мужики вдруг стали рыть за обочиной тракта небольшие глубокие ямы. Потом подвезли бревна и ровной линией вкопали их. Больше месяца сиротливо стояли эти столбы. Они успели потемнеть, высохнуть, начали трескаться на солнце. Провожая по утрам с бабушкой корову на выгон, маленький Витя спрашивал:
– Что это, бабушка? Зачем это?
Бабушка недовольно ворчала:
– Антихристова изгородь. Всю землю огораживают, прости нас господи.
Потом приезжие из города люди укрепили на столбах стаканчики, стали натягивать проволоку. Витя издали со страхом наблюдал, как парни с блестящими когтями на ногах («вот они, антихристовы люди!») подолгу висели на столбах, перекликаясь друг с другом. Парни ушли к соседней деревне, а Витя все еще не решался близко подойти к страшным столбам.
Слово «телефон» Витя впервые услышал от своего дружка школьника Вовки. Тот, узнав про «антихристову изгородь», загоготал на всю деревню:
– Это телефон, дура. В городе говорят – в деревне слышно. Понятно?
– А город далеко?
– Целый день на коне ехать надо.
Витя долго молчал, потом робко возразил:
– А как же тогда слышно, если далеко?
Для Вовки не существовало неразрешенных вопросов:
– А так вот и слышно, понятно тебе. По телефону все слышно. За тыщу верст слышно.
– А как же слышно, если далеко?
Вовка презрительно щелкнул его по лбу, повел к сельсовету и через низкое окно указал на прибитый к стене ящик с двумя блестящими звоночками. А когда Витя после долгого молчания задал свой вопрос в третий раз, Вовка рассердился:
– «Как», «как»?! Понимать надо. Сказано тебе, что в каждом столбе сидит по маленькому человечку, они друг другу все и передают. Послушай, как они воют.
Почти силком он потащил Витю к столбу, прижал его ухо к шершавой поверхности.
Это было страшно, но убедительно. Столбы выли, пели, гудели человеческими голосами.
– Говорят, слышишь, говорят,– таинственно шептал Вовка, тоже приникая к столбу.– Здесь, брат, про все говорят, как кому жить, куда ехать, что делать.
Витя и сам уже различал еле слышный шелестящий шепот.
– Вов, а обо мне тоже говорят? – замирая от волнения, спросил он.
– А как же?! Обо всех говорят. Сейчас только плохо слышно. А вот ночью – все до единого словечка.
И верно: потом, преодолевая страх, Витя не раз подкрадывался ночью, приникал ухом к столбу. Проходила секунда-другая, и сквозь шум, гудение начинал слышаться чей-то незнакомый голос, тихо сообщавший, что к Вите возвращаются неизвестно зачем уехавшие так далеко папа и мама; что везут ему такой же пистолет, как у Вовки; что бабушка теперь не будет ругать его за то, что он много ест хлеба.
Позже, в школе, Витя узнал, что никаких человечков в столбах нет, но на всю жизнь осталась необъяснимая
вера, что если приникнуть ухом к телефонному столбу и долго-долго слушать, то человеку откроются самые сокровенные тайны его будущей судьбы.
...Наивная Вовкина выдумка теперь вдруг обернулась почти правдой. Вчера по этим самым телефонным проводам решалась судьба Виктора. Может быть, и сейчас трепетно дрожащие ниточки ведут таинственный разговор о нем...
Как-то его встретит Орлиев?
Два года провел Виктор в партизанском отряде. Он ежедневно видел Орлиева, но помнил его сейчас одним и тем же – решительным, хмурым, молчаливым и быстрым в движениях. Изменился ли он с годами? Виктор был убежден, что нет. Ведь Орлиев не юноша, он человек
с уже сложившимся характером. И все же Виктору страстно хотелось, чтобы в Войттозере встретил его не замкнутый, суровый начальник, а мудрый и добрый товарищ, перед которым было бы так легко открыть все, что терзало душу все эти долгие годы..,
– Тихая Губа! – объявил шофер.
Парень в болотных сапогах, увлекшийся разговором с Леной и дедом, огляделся, потом быстро раскрыл короб, выбрал не меньше десятка самых лучших грибов и. сунул их Лене.
– Будете в Тихой Губе, заходите, сведу на заветные места!..– спрыгивая на землю, крикнул он и, помахав рукой, зашагал по мосткам.
Лена, растерянно переводя взгляд то на деда, то на Виктора, так и продолжала сидеть с ворохом грибов на коленях.
– Бери, бери, не стесняйся! Грибы ничего, хорошие. Как раз на поджарку с молоденькой картошкой,– успокоил ее дед.
– Куда же я их положу? У нас вон вещей сколько!
– Давай сюда, в кошелку. Много ли им места надо, поди, не помнутся! – Старик услужливо подставил плетеную сумку и сложил в нее грибы.– А вечером я их вам и принесу. Вы где останавливаться будете? В комнате приезжих? А коль хотите, и ко мне можно... Потом и квартирку дадут. Все со временем устроится.
– Спасибо вам, дедушка!
За Тихой Губой для Виктора начались памятные места. Дважды ему приходилось бывать в этих бескрайних войттозерских лесах, и оба раза оставили в его сердце незаживающую рану. Здесь он пережил самые решительные минуты в своей жизни...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Первый рассказ о войне
В июне 1942 года, после окончания партизанской школы минеров-подрывников, Виктор Курганов прибыл в отряд Орлиева, а через две недели партизанская бригада вышла в далекий рейд по тылам врага.
На пятый день с Виктором произошло несчастье.
Отряд Орлиева шел в авангарде. Неожиданно головной дозор дал сигнал остановиться. Впереди – минное поле. Попробовали обойти его слева – уперлись в узкое и длинное озеро, справа – в открытое болото.
– Делать проход! – распорядился командир, и все партизаны посмотрели на Курганова.
Гордый своей опасной, но такой почетной должностью, Виктор скинул с плеч вещмешок, положил его возле командира отделения Павла Кочетыгова и с двумя помощниками неторопливо пошел вперед.
Проход был готов, и Виктор уже возвращался по нему к отряду, когда в стороне раздался треск кустов. Прямо на минное поле выбежал вспугнутый лось. Раздался взрыв. С визгом пронеслись над головой Курганова осколки. Раненый зверь взревел и шарахнулся в сторону. Новый взрыв, новый истошный рев, новая попытка уйти из смертельного круга.
– Уходите! – крикнул Виктор помощникам.
Мины продолжали рваться. Лось все еще держался на ногах и, обезумев от боли и страха, несся вдоль минного поля.
«Глупый! Куда же ты? Назад беги, назад! Пропадешь!»– подумал Виктор, увидев, что лось мчится на него. Может, лось, заметив человека, искал у него спасения, а может, хотел перед смертью отомстить за эту коварную, безвыходную ловушку, но он несся прямо на Виктора.
Близко, совсем рядом, раздался новый взрыв. Виктор бросился на землю, но было уже поздно. Осколок глубоко, до кости, вошел в голень правой ноги.
Корчась от боли, Виктор вдруг совсем рядом увидел окровавленную голову лося. Отвисшая нижняя губа, огромные навыкате глаза, дрожащие розоватые ноздри. Молодой и сильный лось лежал на земле и все еще пытался ползти вперед, к проходу.
На помощь Виктору уже бежали партизаны.
– Назад! Не подходите! – закричал он, с ужасом наблюдая, что лось все еще продолжает тянуться к нему своей огромной косматой головой. Их разделяло два-три метра неразминированного пространства.
Это была первая смерть на войне, которую довелось видеть Виктору своими глазами!
Тщательно замаскировав следы, бригада поспешно двинулась дальше. Виктор идти не мог, его несли на носилках*
Поздно вечером остановились на привал. Бригадный врач не без труда достал осколок, прочистил рану, плотно набил ее стрептоцидом и наложил на ногу шину.
Когда боль понемногу успокоилась, Виктор вдруг понял, что напрасно он радовался там, среди минного поля, что самое страшное для него кончилось. Самое страшное – это ранение в ногу, когда ты в пятидесяти километрах за линией фронта, когда кругом враги, а бригаде нужно выполнять задание. Еще несколько часов назад он был таким необходимым в отряде человеком. А кому он нужен теперь?
Подошел командир отряда, внимательно осмотрел забинтованную ногу, спросил:
– Болит?
– Теперь уже легче,– поспешно ответил Виктор.
Орлиев легонько сдавил пальцами голеностопную
косточку. Виктор еле сдержался, чтоб не закричать.
Командир нахмурился и молча пошел к штабному костру.
«Кому я теперь нужен?» – с болью думал Виктор.
Он не знал, что в эту самую минуту о его судьбе совещались в штабе командиры и комиссары всех шести отрядов.
Большинство склонялось к тому, чтобы раненого в сопровождении шести – восьми бойцов отправить обратно на базу.
Молчал лишь Орлиев. Когда комбриг спросил его мнение, Тихон Захарович поднялся и, глядя на костер, сказал:
– Это наш первый раненый. Кто станет утверждать, что это и последний? Если мы будем с каждым возвращать на базу по отделению бойцов, кто воевать будет?
– Что ты предлагаешь? – спросил его комбриг.
– Оставить Курганова под присмотром медсестры где-нибудь здесь, неподалеку...
– Как оставить?! Зачем? – встревоженно заговорили сразу несколько человек.
– Потом... Или вызвать для них гидросамолет,– невозмутимо продолжал Орлиев,– или мы на обратном пути заберем их.
Наступило долгое молчание.
В доводах Орлиева было много убедительного. Но как оставить двоих, по сути дела, беззащитных людей в глухом лесу, на территории врага? А если противник обнаружит их? Гидросамолету нелегко будет пройти незамеченным в глубокий вражеский тыл, а посадка на лесном озере демаскирует бригаду, наведет противника на ее след.
Тихон Захарович, выждав, сказал комбригу:
– Самолет я предлагаю вызвать на ночь, намеченную для штурма гарнизона.
Комбриг кивнул и продолжал вопросительно смотреть на Орлиева: «Это хорошо, ну а если противник обнаружит раненого? Тому ведь не уйти, не скрыться? Что тогда?»
Орлиев понял молчаливый вопрос и решительно проговорил:
– Партизаны живыми в плен не сдаются.
– Кого ты думаешь оставить с Кургановым?,
– Олю Рантуеву.
– Почему именно ее?
– Она здешняя... Я хорошо знаю ее и верю, что она готова к самому неожиданному...
В ту же ночь было найдено глухое, пригодное для посадки гидросамолета озеро. В густом ельнике, в лощине между двух сопок наскоро соорудили крохотный полу-шалаш-полуземлянку, тщательно замаскировали ее, а на берегу в кустах подготовили сухой мох и хвою для опознавательных костров.
Виктор плохо понимал, что происходит вокруг. У него поднялась температура, шумело в ушах, хотелось пить, пить, пить... Запомнилось приятное ощущение прохлады, когда его из тесных носилок переложили на мягкую хвойную постель.
Позже пришел комиссар отряда Дорохов. Держа ладонь на лбу больного, он говорил, что надо потерпеть, что через неделю Виктор уже будет в госпитале, что рана его пустяковая, через два месяца он сможет плясать. Ладонь комиссара тоже была горячая, и от этого Виктору становилось лишь жарче, но он слушал, скрадывая дыхание и больше всего боясь, что комиссар вот сейчас встанет, уйдет...
– Скажите, я останусь один?
– Нет, нет... С тобой останется Оля.
Виктор приоткрыл глаза и, разглядев сидевшую у входа в шалаш девушку, улыбнулся.
Потом комиссар ушел. Они остались вдвоем.
В ушах глухо стучало. Этот равномерный назойливый стук вначале был похож на тикание огромных часов. С каждым разом он становился все слышнее. И когда казалось, что барабанные перепонки не выдержат следующего удара, стук разряжался долгим пронизывающим мозг шипением, и снова откуда-то издали начинало доноситься нарастающее тикание.
– Кто? – вдруг послышался настороженный голос Оли.
– Я, не бойся...
Виктор узнал по голосу командира отделения разведки Павла Кочетыгова.
– Зачем? Смотри, отстанешь? – спокойно и даже как-то привычно сказала Оля.
– Не отстану. Проститься пришел...– Павел, видимо, заглянул в шалаш, так как ветки, загораживавшие вход, зашуршали.– Спит? – спросил он.
– Наверное, нет. Температура у него большая.
После долгой паузы Павел вдруг сказал еще тише:
– Хлипкий он парень. Тяжело тебе с ним будет.
– Еще неизвестно, каким бы ты был на его месте?
– Сам виноват,– безжалостно сказал Павел.– Автомат был в руках? Был. Мог бы пристрелить лося или отпугнуть очередью, и ничего не было бы... Растерялся, видно...
«Врешь. Я не растерялся... Разве мог я выстрелить в него?..» – сквозь боль и шум в висках мысленно возразил Виктор и вновь до последней мелочи пережил тот момент, когда изодранный осколками, обезумевший лось из последних сил тянулся к нему.
– Хотел бы я быть на его месте,– вдруг громко, как показалось Виктору, очень громко сказал Павел.
– Это еще тебе зачем? – насмешливо спросила Оля.
– Лафа, а не житуха... Лежи себе... Везет другим!
– Нашел чему позавидовать!
Павел долго молчал, потом другим голосом – испытующе-стеснительным сказал:
– Целую неделю был бы с тобой...
Он, видимо, потянулся к Оле, так как снова зашуршали ветки, и Оля сердито сказала:
– Еще чего? Иди-ка, давай! Отстанешь от бригады!
Несколько минут прошли в молчании. Виктор уже
решил, что Павел ушел, как тот вдруг тихо произнес:
– Ты, Оля, не расстраивайся. Я обязательно вернусь за тобой.
Оля ничего не ответила. Павел подождал, потом резко протиснулся в шалаш и по-иному, беззаботно и снисходительно, как это делал всегда, спросил:
– Курганов, ты спишь? Ты не горюй, если самолета и не будет. Я приду за вами, вот увидите!
– Чего ты расстраиваешь больного?! – набросилась на него Оля.– Сказано, будет самолет, значит, будет. Подумаешь, спаситель нашелся! И без тебя обойдемся...
– Ладно-ладно. Не сердись. Мне же лучше. Не надо горб носилками гнуть. Ну, прощайте, не кашляйте!
Снова они остались вдвоем, теперь уже надолго.
Первые дни они почти не разговаривали. Пока у Виктора держалась температура, Оля по четыре раза в день давала ему порошки сульфидина, протягивала кружку с водой и вновь усаживалась у входа в шалаш. Когда подходило время обеда, она также молча расстилала перед Виктором полотенце, выкладывала сухари, ставила котелок с едой. Виктор не знал, когда она успевала разводить костер и варить кашу. Ему казалось, что Оля целыми сутками не сходит со своего места у входа в шалаш.
– А ты почему не ешь? – спрашивал онР
– Успею.
Однажды утром Оля поставила перед Виктором закоптелый котелок с дымящейся ухой.
– Окуни? – удивился Виктор.– Откуда?
■– Из озера.
– На удочку?
Оля кивнула в ответ.
– Я тоже лесу и крючки захватил,– почему-то сообщил Виктор и рассердился на себя: «Зачем хвастаюсь, дурак? Какой толк от удочки, когда подняться не могу».
– У нас у каждого партизана удочка при себе,– сказала Оля.– Ты ешь, а то остынет.
Вскоре жар начал спадать. Виктор почувствовал это, проснувшись ранним утром. В голове уже не шумело, даже рана в ноге ощущалась совсем не так, как раньше: боль, если пошевелить ногой, не отдавалась в висках, а затихала там же, где и начиналась.
Виктор, оберегая вдруг нахлынувшую радость, тихо лежал, глядя прямо вверх. Он словно впервые увидел свой низкий и тесный шалаш с косматым потолком из хвои, с двумя наскоро вбитыми в землю подпорками, с плащ-палаткой, укрывающей мягкую и душистую постель. Он, словно впервые, услышал настоящую лесную тишину, когда отчетливо улавливаешь даже бесконечную комариную песню. Вход был закрыт ветками, но там, в лесу, угадывалось безветренное, солнечное утро.
Виктор лежал, смотрел, слушал, думая о том, что через три дня прилетит самолет, что в госпитале ему быстро залечат рану. И он вернется в отряд. Вернется не новичком, каким пришел три недели назад, а опытным партизаном, успевшим заглянуть в глаза смерти.
Оля была на своем обычном месте. Привалившись плечом к стенке шалаша, она спала, неловко свесив на грудь голову. Рядом лежал автомат Виктора и две гранаты, вынутые из подсумка. Чуть поодаль – уложенные по-походному вещмешки.
Виктор никогда не думал, что смотреть на спящего человека так приятно. Раньше он ничем не выделял Олю среди сандружинниц отряда. Девушка, каких много. Высокая, худенькая, вся какая-то угловатая. Такую не назовешь красавицей! Даже больше: вначале Оля ему просто не понравилась. Стрижка под мальчика и вздернутый нос придавали ее лицу жесткое, неприятное выражение.
Сейчас в сером полусвете шалаша Оля показалась ему необыкновенно красивой. Все – и короткие, слегка вьющиеся волосы, и скуластенькое загорелое лицо, и маленький нос с еле заметной темной родинкой на переносице, и чуть вздрагивающие во сне пухлые доверчивые губы – все вдруг стало нравиться ему.
Неожиданно ему захотелось стать похожим на Павла Кочетыгова, никого никогда не бояться, носить даже летом белую кубанку, весело и язвительно вышучивать товарищей, влюбиться и приходить на свидания. Как это замечательно отправляться в разведку и знать, что о тебе– и только о тебе – думает и беспокоится девушка, вот такая же славная и красивая, как Оля.
В это утро все казалось возможным и легко выполнимым. Занемела рука, локтем которой Виктор упирался в постель, начало легонько покалывать в раненой ноге, а он, счастливый и возбужденный, продолжал рисовать в мыслях свою будущую жизнь на много лет вперед.
Вдруг он увидел, что Оля уже не спит и удивленно смотрит на него.
Словно уличенный в чем-то недопустимом, Виктор покраснел, откинулся на изголовье.
– Оля, у меня нет температуры,– сказал он.
– Совсем нет? – спросила она,
■– Совсем.
– Ну, на худой конец, нормальная должна же быть? – впервые за эти дни пошутила Оля и, достав градусник, придвинулась к Виктору,
– Нет, нет, теперь я сам,– заторопился он, заметив, что она собирается засунуть ему градусник под мышку.
С этой минуты жизнь в шалаше стала для него и радостной и мучительной.
Во время обеда он вдруг ловил себя на том, что некрасиво ест, с шумом втягивая с ложки горячую уху. Он старался есть неслышно, и от этого получалось только хуже. Было жарко, но он надел гимнастерку и все время кутался в плащ-палатку, чтобы Оля случаем не увидела его голых ног. От этого он потел, и обеспокоенная Оля, начиная тоже испытывать непонятное смущение, по нескольку раз в день протягивала ему градусник.
Возможно, если бы Виктор вел себя по-иному, Оля продолжала бы относиться к нему так же, как относилась до этого к десяткам других больных. Ей бы и в голову не пришло, что под ее опекой лежит в шалаше не просто раненый, а молодой и красивый парень.
Оля стала все чаще уходить из шалаша и, устроившись в тени, подолгу сидела в лесу. Хотя многолетние, начавшиеся еще в восьмом классе ухаживания Павла она никогда не принимала всерьез, теперь почему-то она старалась думать о Павле, о его ухарски-разудалых замашках, которые в боях к добру не приведут. До сих пор пули избегали Павла. Он ни разу не был ранен, хотя участвовал во всех боях и разведках, предпринимаемых отрядом. О храбрости Кочетыгова рассказывали и были и небылицы.
«Может, Павел и не был бы таким, если бы я вела себя с ним по-другому?» – вдруг задала себе вопрос Оля, и ей захотелось, чтоб поскорей прилетел самолет. «Отправлю этого Курганова, и все кончится... Все пойдет по-старому»,– думала она, хотя чувствовала, что все еще только начинается и к старому возврата уже не будет.
Наступила ночь, когда должен был прилететь самолет.
Виктор и Оля с вечера перебрались на берег озера и, расположившись в густых зарослях ольшаника, стали ждать.
Положив голову на вещмешок, Виктор сощуренными глазами наблюдал, как солнце медленно, слишком медленно, сближается с темной узорчатой каемкой леса на противоположном берегу.
Ему казалось, что стоит солнцу скрыться за горизонтом, сразу же прилетит самолет. Словно долгожданная жар-птица вынырнет он из-за леса и, прошумев над зеркальной гладью озера, причалит к самому берегу, вот здесь, у их ног.
– Пойду проверю костры,– услышал он голос Оли.
Солнце уже скрылось за лесом, а самолета все не
было.
«Вот сейчас... сейчас»,– думал Виктор. Но в ночной тишине слышались лишь редкие всплески рыбы да беспокойное кряканье уток у далеких уснувших камышей.
Сколько времени прошло, Виктор не знал, но когда на северо-востоке небо начало светлеть и золотиться, он вдруг подумал, что самолета может и не быть.
– Оля! – встревоженно позвал он.
– Что? – Оля, оказывается, была совсем рядом, за ближайшими кустами.
Виктору стало стыдно за свою несдержанность, и он после долгого молчания спокойно произнес:
•– Уже светает.
Она ничего не ответила.
Взошло солнце. Легким туманом закурилось озеро.
«Самолета не будет. Ни сегодня, ни завтра, никогда... Мы одни. Это ясно. Разве там, на Большой земле, до нас сейчас, когда немцы на юге наступают, наши оставляют город за городом... Там гибнут тысячи, десятки тысяч. А нас всего лишь двое. Она может спастись, она выберется. А я?» Теперь Виктор уже не верил и второму обещанию, что отряд на обратном пути зайдет за ними. Самолет – это самое легкое, это какие-то три летных часа, сотня литроз бензина.
Когда солнце поднялось высоко, Оля вышла из-за кустов и, глядя Виктору прямо в глаза, сказала:
– Пойдем назад. Вот дура я, ведь сегодня еще только шестая ночь. И как это я ошиблась?!
– Ладно. Нечего успокаивать,– проворчал Виктор, поднимаясь.– Не прилетел, и все! И не прилетит. Не до нас там.
– Завтра прилетит, вот увидишь... И как это я днем ошиблась,– поспешно возразила Оля, подавая ему самодельный костыль.
Весь день Виктор молча пролежал в шалаше. Не хотелось ни спать, ни есть. Побаливала побеспокоенная переходами нога.
А к вечеру он все чаще стал ловить себя на том, что ждет ночи. Он старался думать о самом худшем, о том, что через несколько дней они останутся без продуктов, что в один какой-нибудь день Оля уйдет и не вернется. Но где-то там, позади этих мыслей, неотступно стояла надежда, что сегодня ночью самолет обязательно будет. И от этого все самое плохое, что Виктор рисовал себе в будущем, не казалось таким страшным.
Вечером Оля вошла в землянку, вскинула на плечо автомат и предложила:
– Ты лежи, зачем ногу тревожить. Я одна схожу. Услышишь самолет – готовься, я прибегу.
– Нет, нет. Я тоже пойду,– возразил Виктор.
Она ничего не сказала, только посмотрела на него виновато и сочувственно.
Вторая ночь пролетела незаметно. Она была сырой и туманной. Виктор уже понимал, что самолета не будет и на этот раз, и все же ждал, досадуя на слишком короткую северную ночь, когда не успеет погаснуть закат, а уже загорается утренняя заря.
Отдыхая через каждый десяток шагов, они добрались до землянки. Уложив Виктора в постель, Оля как бы между прочим сказала:
– Самолет не мог сегодня прилететь...
– Почему?
– Ночь неподходящая. Видел, какой туман был над озером. Он не смог бы сделать посадку.
Это новое оправдание ошеломило Виктора. Да, ночь была туманной. Над озером висела плотная белая пелена, но разве там, за двести километров, могли знать об этом?
– Оля! Поди сюда.
Она послушно придвинулась, села на край его постели. Виктор нерешительно взял ее за руку.
– Скажи, Оля! Ты веришь в этот самолет?
Она не выдернула руки, даже не шевельнулась. Лишь в ее взволнованном ласковом взгляде на какой-то миг мелькнуло смятение.
– Скажи правду. Ты веришь? – он еще крепче сжал ей руку.
Виктор увидел, как на ее глаза медленно навертываются слезы. Потом Оля быстро смахнула их, улыбнулась:
– А как же, Виктор! Нам с тобой только верить и осталось!
В ее признании было мало утешительного. Но она сказала Виктору главное, и тогда это было ему дороже всего на свете.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1
Автобус приходил в Войттозеро около шести часов вечера и вскоре отправлялся обратно. Как и в других отдаленных селениях, задолго до его прихода около столовой собиралось немало народу.
Так уж повелось издавна, с тех пор, когда Войттозеро было еще обычной деревушкой, когда ее жители не знали еще автобусов, а путь до Петрозаводска на лошади занимал несколько суток. Тогда всякий приезд кого-либо из города был большим событием. С тех пор многое изменилось. Рядом с деревней вырос новый поселок лесопункта, приезжих людей в Войттозере стало больше, чем старожилов, а привычка выходить к автобусу держалась и далее незаметно перешла к новоселам.
...О живучести этого обычая и раздумывал Тихон Захарович, направляясь к автобусной остановке. Раньше он как-то не обращал на это внимания. Может, потому, что ему редко, очень редко приходилось кого-либо встречать или провожать – леспромхозовское и районное начальство приезжало в автомашинах, а сам он, отправляясь в район или в Петрозаводск, бывал так озабочен делами, что и не замечал ничего.
Был выходной день. Вот уже целую неделю стояла жаркая солнечная погода. Люди с утра ходили, кто на рыбалку, кто за ягодами и грибами, кто на покос, и теперь гуляли. По поселку разносились звуки радиол, баянов и шумные голоса. Вчера выдавали зарплату, а день получки у лесорубов – всегда праздник.
Так тоже заведено исстари – отмечать получку. Лесорубы всегда зарабатывали неплохо, и Тихон Захарович помнил времена, когда буйное пьяное веселье длилось по нескольку дней. Все это шло от сезонщины, с тех давних пор, когда заготовки леса велись только зимой. Люди приезжали сюда подзаработать, по три-четыре месяца без выходных работали от темна до темна и, получив расчет, пили за всю долгую и трудную зиму.
Тихон Захарович шел по поселку, вслушиваясь в праздничный шум, отвечая на приветствия, отказывался от приглашений зайти «на чашку чая», а сам с грустью думал: какая это цепкая сила – обычай.
Казалось бы, теперь все изменилось. Покончено с сезонностью. Почти все лесорубы живут с семьями в добротных домах, каждую неделю имеют выходной, два раза в месяц получают зарплату. Да и труд в лесу разве сравнишь с тем, что был двадцать лет назад,– электропилы, трактора, автодеррики, лесовозы... А вот поди ж ты – обычай живет!
Тихон Захарович шел по поселку, раздумывая, и все больше мрачнел. С начала года недодано шесть тысяч кубометров. Где их взять? Ведь всему лесопункту нужно трудиться двадцать дней, чтобы покрыть задолженность. А им хоть бы что – веселятся себе, горланят песни...
По случаю воскресенья народу у столовой было больше обычного. Одни, разбившись на кучки, вели тихие разговоры с отъезжающими. Другие сидели на просторном крыльце столовой и пили пиво. Третьи бесцельно бродили от группы к группе. В глубине двора, за небольшим вкопанным в землю столиком, «забивали козла». «Забойщиков» плотным кольцом окружали «болельщики», и Тихон Захарович лишь по голосу узнал среди игроков Панкрашова.
– С хорошим деньком, Тихон Захарович! – громко приветствовал Орлиева подвыпивший раскряжевщик Пажлаков.– Встречаешь кого иль провожать пришел?
– Встречаю.
– А я вот провожаю... Дочку в техникум провожаю. Праздник у меня, понимаешь... Первая, можно сказать, во всем пажлаковском роду с образованием будет.
– Папа, не надо! Люди смотрят! – смущенно попросила курносая и низенькая, вся в отца, девушка, стоявшая в окружении подруг и соседок.
– А что! – захорохорился Пажлаков.– Пусть смотрят... Нам стыдиться нечего... На свои кровные, можно сказать, и учимся, и гуляем... Правду говорю, а?
Никто ему не ответил. Пажлаков подождал, потом вдруг взмахнул рукой:
– А в общем, можно сказать, идем мы к светлому празднику трудящихся, царствию коммунизма. И по такому случаю давай, Тихон Захарович, хотя бы по кружке пивка... Я угощаю!
Приход Орлиева заметили все. Разговоры как-то поутихли, и Тихон Захарович ощутил на себе выжидающие взгляды.
Он вежливо отказался от угощения и, по пути здороваясь с людьми, прошел к играющим в домино. «Болельщики» потеснились, уступая ему лучшее место. Тихон Захарович тронул за плечо Панкрашова.
– Выйдем, дело есть.
Тот, потный, взъерошенный, долго смотрел на начальника каким-то ошалелым взглядом, потом, видимо, сообразил, о чем его просят, положил кости на стол.
Они отошли в сторону.
– Сегодня приезжает новый технорук,– сообщил Тихон Захарович.
– Понятно,– с готовностью отозвался Панкрашов, хотя по его лицу Орлиев видел, что он ничего еще не понимает.
– Надо встретить, как следует... Дома у меня кое-что приготовлено. Посидим, потолкуем. Позовем Вяхя-сало... Да, пожалуй, и хватит. Рантуева еще не приехала?
– Нет, кажись.
Панкрашов одернул гимнастерку, поправил ремень, приготовившись слушать главное. Но Тихон Захарович, помолчав, сказал:
– Встретим вдвоем... Вдвоем лучше. Пойдем, автобус уже скоро должен быть.
Панкрашов не без сожаления посмотрел в сторону шумного столика и направился с начальником к остановке.
2
Еще автобус, не сбавляя скорости, мягко пылил по улице поселка, а старик, успевший собрать свою поклажу и теперь прилипший к ветровому стеклу рядом с шофером, сказал:
– Ишь ты, народу сколь! И начальство! Видать, вас встречает..,
Виктор глядел на быстро приближающуюся толпу, искал глазами знакомую фигуру Орлиева и от волнения ничего не видел.
– Вон он, у крыльца,– пояснил старик.– Видишь, двое. Один, стало быть, Орлиев, а второй – Панкрашов...
Как только автобус остановился и шофер заглушил мотор, стало вдруг тихо и неловко. Виктор почувствовал себя сидящим как бы в витрине под десятками любопытных глаз. Двое стоявших у крыльца подошли к автобусу, и Виктор вдруг увидел, что стройный и высокий человек в военном это вовсе не Орлиев, что Орлиев – тот, который чуть пониже, и одет он в темно-серый гражданский костюм.
Орлиев сам поднялся в автобус.
– Здравствуй, Курганов! С приездом в наши края! —■ Его сдержанная улыбка тоже показалась Виктору совсем незнакомой.
– Здравствуйте, Тихон Захарович! – ответил он.
Орлиев помедлил и вдруг неловко обнял Виктора,
прижал его одной рукой к груди. Потом, словно застыдившись, похлопал его по спине.
– Вырос ты, парень, возмужал... Твои вещи? Ну, пошли! Панкрашов, давай сюда, помоги! – крикнул Тихон Захарович.
Тот словно ждал команды. Проворно вскочив в автобус, он пожал Виктору руку, поздравил с приездом и первым обратил внимание на Лену:
