Текст книги "За чертой милосердия. Цена человеку"
Автор книги: Дмитрий Гусаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц)
– А что? Разве Григорьев хуже Тидена?
– Нет, я просто интересуюсь причиной.
Куприянов помедлил, от докуренной папиросы прикурил новую и коротко сказал:
– Значит, замена целесообразна.
С новым комбригом было интереснее и труднее. Веселый, подвижный, чуть ироничный к себе и другим, Григорьев умел все делать легко и решительно, как бы между прочим, а все получалось у него, как надо. Финны стали чуть ли не ежедневно бомбить Чажву – он, долго не раздумывая и не боясь подозрения в трусости, в один день перебазировал штаб в Теребовскую, сам начал обучать партизан стрельбе по воздушным целям и добился своего – один самолет сшибли, и налеты стали не такими нахальными. Во время отдыха ввел обязательную утреннюю зарядку на лыжах, сам первым выходил на нее и, несмотря на сорокалетний возраст, ни на шаг не отставал от молодых в трехкилометровом пробеге. Постепенно в эти занятия пришлось втянуться и штабникам, никому не хотелось попадать под язвительные насмешки комбрига.
Временами эта легкость пугала Аристова. Казалось, что все радостное в ней идет от удачливости, от какого-то непонятного везения, а строить жизнь целого партизанского соединения на таком весьма зыбком основании представлялось чуть ли не авантюрой. Невольно возникала настороженность. Помня историю с Тиденом, Аристов не позволял ей развиться, всячески помогал укреплению авторитета комбрига в глазах подчиненных, благо делать это было нетрудно – Григорьев так скоро пришелся партизанам по сердцу, что это рождало добрую зависть,– но в глубине души все время жила смутная тревога, что рано или поздно везение может кончиться.
Началом этого и стала во мнении Аристова неудача бригады при переходе линии охранения противника.
Рассуждая про себя, он приходил к выводу, что ничего страшного не произошло, было бы куда хуже, если бы бригаде пришлось проникать в тыл противника с боями и тем самым делать дальнейший поход на Поросозеро бессмысленным, однако ощущение, что кем-то что-то сделано не так, как полагалось бы, что эта первая неудача является предвестницей еще худшего, не покидала его. Аристов не привык и не умел покоряться обстоятельствам, считал это уделом слабых и почти преступлением перед долгом, за которое кто-то должен нести ответственность. Выходило так, что сам он в сложившейся ситуации оказывался виноватым без вины, ибо кто же, если не они с Григорьевым, ответственны за бригаду и за поход? Один – по долгу командира, второй – по партийной совести. С Колесника никто ничего и спрашивать не станет, он лицо второстепенное, и если сует свой нос в решение важных вопросов, то делает это от излишнего самомнения. Аристова злила та легкость, с которой Григорьев подчинился обстоятельствам. Перемену маршрута комбриг воспринял как дело естественное и привычное. По-чертыхался, поплевался на устаревшие разведданные, посоветовался, принял новое решение и – словно бы старого варианта никогда не существовало: вперед-вперед, быстрей-быстрей... Такая уступчивость не сулила ничего хорошего.
Вообще Григорьев в этом походе стал непонятен Аристову. До перехода линии охранения был мрачен, неразговорчив, на привалах много ходил по отрядам и взводам; неожиданно поднимется, кивнет связному: «Мака-рихин, пошли!» и пропадает где-то час, а то и два. После того как бригада наконец-то пересекла дорогу Кузнаво-лок – Коргуба и сделала рывок в сорок километров, Григорьев стал весел, оживлен, даже шутлив, словно главное сделано, все трудности позади. Штабную палатку велел ставить на самом приметном месте, чтоб в отрядах знали, что штаб тут вот, рядом, на виду у всех. Было в этом что-то ребяческое, похожее на пионерскую игру, но, чувствуя радостное настроение комбриГЙ и сам радуясь этому, Аристов лишь иронично заметил:
– Ты бы еще красный флаг повесил.
– А что, может, когда-нибудь и до этого доживем,– вполне серьезно ответил Григорьев и даже оглядел ближайшее дерево, словно прикидывая, как бы выглядел на нем флаг, если бы он был и если бы его можно было вывесить.
Когда повернули на юг и в квадрате 72—88 проходили мимо заброшенной лесной избушки, стоявшей на берегу ручья, Григорьев, дав команду продолжать движение, неожиданно свернул к ней, вошел внутрь, минут десять пропадал там и лишь потом, догнав штабную цепочку, пояснил Аристову, как бы извиняясь:
– Понимаешь, в двадцать седьмом году два месяца прожил тут. Одного финского лазутчика выслеживали.
Аристов даже покраснел от этой глупой, никому не нужной и недостойной сорокалетнего человека сентиментальности; тем более, что объяснение Григорьева могли слышать не только работники штаба, но и шагавшие сзади связные из отрядов. И, наверное, поэтому, щадя авторитет комбрига, он спросил не без усилия над собой;
– Ну и как, выследили?
– Нет. Вышел на другую заставу, там его и взяли.
– Не повезло, значит?
– Почему не повезло? Взяли же...
Потом – эта дурацкая причуда с рыбалкой на озере Гардюс!? От пойманной рыбы даже костей не осталось в тот же вечер, а риск какой? Шестьдесят человек проторчали полдня на берегу озера с удочками!..
Наконец – история с лосями, в которой командир бокового охранения проявил такое головотяпство, что оно граничит с прямым преступлением. Там, на ничейной земле, расстреляли Якунина за сон на посту – и поступили правильно! – а здесь, в тылу врага, оставили без последствий проступок куда более тяжкий.
Аристов уже не мог сдерживаться и твердо решил серьезно поговорить с комбригом на первом же большом привале.
Такой случай скоро представился.
2
Питались попарно – каждый со своим связным. В одном котелке варили пшенный концентрат, или гороховый суп-пюре, или то и другое пополам, заправляя двумя-тремя ложками свиной тушенки – получалось что-то непонятное на вкус, но жирное и плотное по ощущению. Другой котелок – для чая. Тут уж никаких смесей или эрзацев не допускалось. Пока был запас, берегли каждую чаинку, заваривая ровно на две кружки, но покрепче; давали хорошо настояться, плотно прикрывали котелок крышкой и даже на время окапывали его снизу нежаркой золой. Давно проверено, что без кружки чая нет у походного обеда ни вкуса, ни ощущения сытости.
Забота о пище была уделом связных, и эту свою обязанность они чувствовали до тонкостей. Варили каждый отдельно и вроде бы свое, а у всех получалось одинаковое – если каша, так у всех троих каша, коль суп – так суп, а если Аристов случайно примечал, что его связной Боря Воронов замешивает «болтушку», то мог быть уверен, что точно такой же обед будут сегодня есть и командир и начальник штаба. Была ли в этом договоренность между связными или сказывались какие-то иные соображения – понять трудно, но одинаковое меню у штабного костра вроде бы объединяло, рождало чувство, что все живут одним общим столом, к чему привыкли на базе. Да и расход продуктов был у всех равным и как бы сам собою контролировался.
Вечером 17 июля эта традиция впервые нарушилась.
Как всегда на долгом привале, штаб бригады оказался в центре огромного многослойного круга, образованного сначала редкими точками отрядных штабов, потом подальше – цепочкой взводных костров и, наконец, линией боевого охранения. Все это сложное построение нельзя было увидеть, ибо отряды и взводы, не говоря уже об охранении, располагались достаточно далеко друг от друга и тщательно маскировались, особенно с внешней стороны. Но именно так все оно выглядело на схеме, которую Колесник наскоро набрасывал, как только бригада приближалась к месту привала.
Пока связные разжигали костер и готовили пищу, начальник штаба обходил отряды, уточняя линию обороны, комбриг долго и тихо колдовал чуть в сторонке с радистами, ожидая выхода на связь с Беломорском, а комиссар просто пережидал, чтоб отправиться в отряды чуть попозже, когда уляжется суматоха, люди распределятся с делами и нарядами, комиссары отрядов и политруки взводов разберутся со всеми происшествиями и будут готовы доложить о них.
Сегодня можно было не торопиться. Привал ожидался долгим, с утра отряды должны по очереди отправляться в Тумбу на помывку и суточный отдых. В полночь надо обязательно прослушать последние известия, записать их, провести инструктивное совещание политработников, а завтра в каждом взводе – развернутую беседу о положении на фронтах. В последнюю неделю изрядно подзапустили это, надо наверстывать.
Костер долго не разгорался. Сидеть без дела, когда другие чем-то заняты, было неловко, да и трава не об^ сохла еще после дождя, и Аристов, несмотря на усталость, медленно прохаживался с записной книжкой в руке. Потом окликнул помощника по комсомолу Колю Тихонова, приказал на завтра готовить комсомольские собрания в отрядах, сделать упор на дисциплину в бою и походе, отпустил его и сразу же подозвал другого помощника, секретаря партбюро бригады Степана Кузьмина, велел на завтрашнем отдыхе проконтролировать выпуск в каждом взводе «боевых листков».
Помощники молча выслушали его и отправились по отрядам, оставив свой костер и ужин на попечение девушек из санчасти. С костром у девушек сегодня не ладилось. Аристов подошел к их костру, молча взялся за топор, нарубил и наколол сушняка, раздобыл бересты, наладил огонь, минуту-другую постоял и вернулся.
Наверное, он и себе не признался бы в этом, но предстоящий разговор с комбригом, который он сам же твердо решил начать сегодня, явно угнетал его. Там, на переходе, все представлялось ясным и необходимым, но теперь время словно бы сняло всю остроту и убежденность, как будто вместе с опостылевшим вещмешком спала с плеч и прежняя душевная тяжесть. В бригаде ничего не случилось. Бригада пришла, расположилась, ждет продуктов, настроение у всех приподнятое, и надо ли терзать себя и других какими-то объяснениями, разговорами, опасениями?
Но согласиться с этим – значило бы признать все прежние суждения несправедливыми, а себя неправым. Ведь разговор с комбригом уже начат, пусть намеками, полушуткой, но Григорьев не такой простак, чтоб не понимать этого. Да и как вести себя дальше, если промолчать? Имеет ли право коммунист и комиссар молчать, если он замечает слабости и упущения у комбрига, тоже коммуниста – правда, принятого в партию лишь перед походом.
Возможно, Аристов и не довел бы себя до прежнего накала, но в это время он увидел, что Боря Воронов вынул из мешка кусок багровой лосятины, который достался при дележе им двоим и о котором он успел даже и забыть. Думая о своем, Аристов какое-то время безразлично наблюдал, как Боря счищает финкой прилипший к мясу мусор, как, экономя воду, ополаскивает его из котелка, и вдруг, словно очнувшись, позвал:
– Борис, поди сюда!
Тот удивленно посмотрел на комиссара, подошел.
– Вари сегодня «болтушку».
Связной удивился еще больше.
– Николай Палыч, у нас осталось всего три брикета.
– Прекрати разговоры. Делай, как сказано... Мясо отдай в санчасть... Ясно?!
Вдогонку добавил:
– Пусть подкормят «доходяг»...
Это была вынужденная уступка, ослабевших в полном смысле этого слова пока еще, к счастью, не было; на марше люди как-то подравнялись, тянулись из последних сил, но в каждом отряде насчитывалось по десятку-другому бойцов, у которых продукты кончились до срока, и шли они на подножном корму. Таких Аристов и называл «доходягами». Втайне он ненавидел их, считал, что они сами должны расплачиваться за свое бедственное положение, клеймил позором при каждом удобном случае и ругал взводных политруков, что недоглядели, упустили, не проконтролировали.
Распоряжение связному было, конечно, отступлением от воспитательных принципов, но этот злосчастный кусок мяса был так ненавистен ему в плане иных, более высших и важных соображений, что он был рад неожиданно явившемуся поводу проявить принципиальность, последовательную и поучительную. Он был уверен, что его поступок не останется незамеченным ни в штабе бригады, ни в отрядах. Пусть его смысл по-разному истолкуют для себя комбриг и, допустим, какой-либо «доходяга», которого пригласят в санчасть и угостят дополнительной кружкой мясного навара. В итоге каждый из них поймет то, что ему полагается.
Оставаться у костра и смотреть, как Боря с сожалением понесет мясо в санчасть, а потом станет заваривать «болтушку», было бессмысленно.
Аристов раньше времени отправился в обход и, уже подходя к одному из костров отряда «Боевые друзья», вдруг подумал, что, вполне вероятно, ужин в штабе опять получится одинаковым. Григорьев такой человек, что, не задумываясь, откажется от своей мясной порции, за ним, конечно, последует Колесник, который, надо полагать, будет при этом иронично улыбаться.
Во взводах варили лосятину. И хотя сам по себе этот факт продолжал раздражать, но бодрое настроение бойцов, вызванное и предстоящим горячим ужином, и благополучным завершением длинного перехода, и радостным ожиданием первого сброса продуктов, о котором не говорили вслух, хотя и подразумевали, незаметно передалось Аристову, оттеснило прежние думы, и он, может быть впервые за этот поход, позволил себе вот так вот, запросто и без дела, посидеть у костра в плотном окружении, послушать незамысловатые партизанские шутки, посмеяться со всеми.
Сегодня обхода не получилось. Он как присел у костра во взводе Михаила Николаева, так и просидел до тех пор, пока за спиной не вырос Боря Воронов и не прошептал на ухо:
– Николай Палыч, вас комбриг просит, и ужин готов.
Вопреки ожиданию, ужин готов был только у комиссара. Связные Григорьева и Колесника все-таки варили мясо. Даже не варили, а тушили: сложили все четыре порции в один плоский котелок, плотно закрыли крышкой, закопали в угли, а сами занимались приготовлением к ночлегу.
Это было уж слишком! К черту мясо, пусть жрут! Но ничто в поведении комбрига не задевало Аристова так больно, как непонятное его дружелюбие к Колеснику. Что он нашел в нем? Что их сближает? Разве служба в погранвойсках?.. Так ведь все это теперь в прошлом: у Колесника – надолго, у Григорьева – навсегда. Шесть лет назад его уволили из погранвойск, исключили из партии... Неужели былая служба так дорога его сердцу, что он готов дружить с этим ироничным зазнайкой? Ишь, даже на общий котел перешли...
Аристов молча присел в сторонке.
Радостный Григорьев сообщил, что самолеты будут в полночь, сегодня и завтра обещано больше тонны, а это значит, если продукты пришлют калорийные, что бригада обеспечена на четыре дня...
– За четыре дня мы под Поросозером окажемся,– весело заключил комбриг, и его самоуверенность опять уколола Аристова. Невозможно было понять, то ли комбриг и впрямь за четыре дня рассчитывает пройти сто километров, то ли зачем-то приободряет себя и других.
Аристов промолчал. Колесник доложил о разработанном им порядке приема продуктов. Поскольку хозяйственный взвод был возвращен назад на третий день похода, то обязанности контроля, учета и распределения продовольствия он просил возложить на составленную им команду отрядных старшин.
Григорьев согласился.
Посидели, помолчали, Григорьев принялся переобуваться, достал сухие портянки, осмотрел сапоги, попробовал на прочность подошвы, остался недоволен, задумался с сапогом в руках, и Аристову показалось, что комбриг готов приняться за ремонт, только не знает, где найти необходимые принадлежности.
– Иван Антоныч, прогуляться не хочешь? – предложил Аристов.
– Да вроде бы и нагулялся за день.– Комбриг посмотрел комиссару прямо в глаза, понял смысл приглашения и стал обуваться.– А и то дело. Сходим к озеру, умоемся перед ужином. Сколько же времени? Ого, уже одиннадцатый. Колесник, проследи, чтобы через час ни одного костра не было.
– Николай Палыч, заваруха остынет,– напомнил Воронов.
Аристов сделал вид, что не услышал.
Не глядя друг на друга, комбриг и комиссар медленно, словно прогуливаясь в городском парке, вышли к расположению отряда «За Родину» и, сопровождаемые любопытными взглядами сидевших у костров партизан, направились вдоль линии обороны в сторону озера. В отдалении, стараясь оставаться незаметным, шел за ними связной Макарихин.
Разговор никак не налаживался. Перебрасывались случайными фразами, и оба чувствовали непривычную настороженность. Один ждал, когда же начнется, наконец, то главное, ради чего его и пригласили на эту необязательную прогулку; другого это самое ожидание путало, сбивало с решительного тона, к которому он готовил себя, на доверительный, в котором не видел много проку и никогда не чувствовал себя уверенным.
Когда вышли на побережье, Григорьев остановился, долго вглядывался в темную гребенку леса на другой стороне и неожиданно сказал:
– Знаешь, раньше в Сидрозере даже лосось водился.
– Уж не думаешь ли ты опять рыбалкой заняться?
– А что? Были бы сети, завтра можно бы и перегородить протоку... Лосося, конечно, не возьмешь, не время, а другой рыбы, уверен, взяли бы. Раньше селецкие мужики сюда рыбачить приезжали.
– Ты рассуждаешь так, будто прибыл в отпуск приятно провести время.
– Угадал,– засмеялся Григорьев.– Я тут, знаешь, сколько не бывал? В Паданах – каждый отпуск. А сюда давно не добирался. Последний раз приезжал из Туркестана... И точно – восемь лет... Как раз поселок Тумба строили.
– Коль уж ты сам, Иван Антонович, заговорил о Туркестане, то скажи, за что тебя из погранвойск уволили?
– Будто не знаешь? – усмехнулся Григорьев.– Знаешь, поди.
– В общем – знаю, а конкретно – нет.
– Нарушителя проворонил. Это – конкретно. А в общем... То ли дядя со стороны отца, то ли дядя со стороны матери – одним словом, кто-то из неблизких родственников оказался причастным к «поросозерской республике». Знаешь, была такая в годы гражданской войны. Типичный кулацкий выверт карельских националистов... Ты об этом и хотел поговорить? Не стесняйся. Об этом со мной столько разговаривали, что я уже привык. Только ты мог бы начать разговор и пораньше, в Шале или Се-геже.
– Я не об этом. Извини за любопытство.
Они тихо тронулись вдоль берега, навстречу красному зареву заката, и теперь Аристов чувствовал себя уверенней; он подумал, что Григорьев уже не станет уклоняться от прямого разговора, не укроется за шуткой или иронией, и спросил:
– Скажи, Иван Антонович, как ты оцениваешь положение бригады?
– Странный вопрос! Разве ты не присутствовал на последнем командирском совещании?
– Присутствовал. Совещание совещанием, а мне хотелось бы знать твое личное мнение.
– Значит, ты считаешь, что у нас с тобой должно быть два мнения – одно для всех, другое друг для друга? Так, что ли? Вот уж никогда не думал об этом.
– Брось, Иван Антонович! Ты отлично понимаешь, что я имею в виду.
– Как раз и не понимаю. Если у тебя есть что – давай, выкладывай. Зачем ходить вокруг да около?
– Есть.
– Говори, не стесняйся. Парень ты прямой и честный, не бойся – не обижусь.
Последняя фраза комбрига слегка задела Аристова своей снисходительностью, но разговор наконец-то попал в желаемый и удобный тон, и Аристов чуть ли не по пунктам начал выкладывать все, что зрело у него в последние дни. Свои претензии он все же не решился адресовать прямо Григорьеву, употреблял множественное число – «мы упустили», «мы проявили близорукость»,– однако и сам он, и комбриг отлично понимали, кто это «мы».
Григорьев выслушал не перебивая. Давалось это ему нелегко, по его открытому добродушному лицу пробегала тень то ли недоумения, то ли внутреннего страдания, светлые глаза прятались под нависшими надбровными дугами, взгляд сумрачно замирал на одной точке, но комбриг ни разу даже не сделал попытки прервать комиссара, шел себе рядом и терпеливо слушал.
Аристов выговорился и умолк. Молчание Григорьева уже беспокоило его. Ожидая возражений, внутренне он подготовил себя к более резкому напору, но комбриг, как бы очнувшись, остановился, посмотрел на него и грустно улыбнулся:
– Черт возьми, как легко быть умным задним умом, а? Все видишь, все знаешь – тут уж ошибиться никак нельзя! Ты не думай, это я не в обиду тебе, Николай Палыч. Я вот слушал тебя и думал, как бы я вел себя, если бы мы вдруг поменялись ролями... Может, и я стал бы так же драконить тебя. Как думаешь? А к Колеснику ты зря цепляешься, ей-богу. Парень он совсем неплохой, дело ведет грамотно. Ты уж меня ругай, если хочется, ладно? А его пощади, ему и так трудно – новичок! Знаешь что? Давай-ка умоемся как следует. Смотри, какая губа отличная. Потом и поговорим.
Не ожидая ответа, Григорьев начал спускаться к воде.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
(координаты 30—92, 17 июля 1942 г.)
1
Пост их взводу достался – лучше и не придумаешь: наблюдать со стороны озера. Берег в этом месте вспучивался каменным горбом и далеко, метров на двадцать, вдавался, словно волнорез, в воду. Пожар сюда не достал. Мысок кудрявился молоденькими березками, кустами малинника и шиповника. Ягод было мало, да и те еще не вызрели, лишь начинали слегка белеть, были тверды и безвкусны, но и это бесполезное пока соседство приносило Васе Чуткину тихое удовлетворение.
Укрывшись за валуном, он поглядывал на успокаивающееся озеро, радовался удаче с постом и неторопливо раздумывал, что голодная пора в лесу, слава богу, кончается. Если постоит вёдро, через недельку поспеет малина, а там, глядишь, пойдут и грибы. Нет, грибов в сухую погоду ждать трудно. Тут уж одно из двух – или малина, или грибы. Правда, бывают года, когда и того и другого не оберешь, однако ягоды в таком случае, хотя и крупные, но водянистые и кислые. Потом вспомнилось, что начало лета в этом году было холодным, даже снег выпадал, пришлось это на самую пору цветения малины, и Вася решил, что ягод ждать нечего, лучше рассчитывать на грибы; но для грибов нужны дожди, а коль зарядят они, то бригаде придется совсем плохо. Как ни раскинь – хорошего мало!
Вася раздумывал об этом, сокрушался, что вот с погодой, грибами и ягодами нескладно вроде получается, а душу все равно подмывало предчувствие близкой радости.
И радость эта не была для него чем-то смутным и неопределенным. Он четко знал, в чем она состоит. У костра его ждет кусочек мяса, потом прилетит самолет с продуктами, а завтра – день сытого и спокойного отдыха...
Но так уж повелось у Васи – хорошее даже в мыслях он приучал себя оставлять про запас, расчетливо полагая, что коль оно предстоит, то никуда не денется и думать о нем – немного проку. От радости никто не умер, а скольким погибали только потому, что слишком уповали на эту близкую радость.
А коль быть до конца откровенным, то Вася и сам сознавал, что, думая так, он лукавит. Разве его жизнь не состояла из беспрерывного чередования надежд и ожиданий? Сколько их похоронено за девятнадцать неполных лет? Они нарождались и умирали ежедневно, даже по многу раз в день. Большинство он хоронил сам – умом и рассуждением. Иные же держались подолгу, он расставался с ними неохотно, и уходили они медленно, оставляя в душе тоску и горечь невосполнимой потери.
Одна из них – мечта стать моряком, капитаном дальнего плавания – умирала уже пятый год, с тех пор как Вася после седьмого класса бросил школу. Нет, школы он тогда не жалел, учился он так себе, только лишь чтоб не остаться на второй год. Наверное, поэтому председатель колхоза из всех деревенских ребят и выбрал его. Приехал поздно вечером, в доме ужинали, мать растерялась, не знала, куда посадить гостя, бросилась искать чистую миску, чтоб попотчевать хотя бы парным молоком. Председатель был весел, добродушен, за стол сел и молока с черным хлебом похлебал, и даже похвалил – вкусное, дескать, в вашей деревне молоко, пастбища хорошие, травы ароматные. Потом, как бы между делом, спросил, обратившись к Васе по-взрослому:
– Ну как ты, Василий? Кончил семилетку?
– Кончил, кончил,– обрадованно закивала мать.
Председатель в ее сторону и не посмотрел, глаз с Васи не спускал.
– Дальше что делать думаешь? Решил уже, поди?
Вася молчал. Не станет же он так вот сразу выкладывать постороннему человеку то, чего никому не говорил.
Отец и мать притихли: им самим, наверное, интересно было узнать, что скажет Вася в таком серьезном разговоре.
– Федор,– обернулся председатель к отцу,– ты, поди, знаешь, что недавно эмт^зс нам тракторную косилку на лето выделил?
Откуда отцу, рядовому конюху, знать о таких новостях, но то ли от стеснения, то ли желая сделать председателю приятное, он еле слышно выдохнул:
– Говорили, вроде...– и раскашлялся.
– Паренька в прицепщики подбираю. Бойкого надо, разворотливого. Подрастет – потом и на машиниста сенокосилки выучится... Зимой на курсы пошлем, глядишь, трактористом станет, в штат эмтээс возьмут. Хорошее дело! Как, Василий, не хочешь пойти? – И председатель глаза в глаза уставился на Васю.
Тут Вася совсем смутился. Молчал он не потому, что предложение не нравилось: скорей наоборот – на такое внимание к себе он и не рассчитывал. С тех пор как каждую весну в колхоз стали приходить из МТС тракторы, кого из мальчишек не будоражила мысль – сделаться трактористом? Почетней должности и не было в деревне. Даже старики к парням в замасленных комбинезонах обращались только по имени-отчеству.
Председатель не торопил, дал подумать... А Вася уже боялся, как бы тот сам не перерешил или отец с матерью не воспротивились. Сколько раз подвыпивший отец похвалялся перед гостями в праздники: «Пока силы есть, учить буду парня. Время такое – ума надо набираться». Мать, счастливая, раскрасневшаяся, при этих словах согласно кивала ему головой...
Поэтому, когда председатель повторил вопрос, Вася не показал своей радости и посмотрел на родителей:
– А мне чё? Надо, так пойду...
Все сразу оживились. Вася тогда и не догадывался, что для отца с матерью этот приход председателя не был неожиданностью.
Ни машинистом сенокосилки, ни трактористом Вася так и не стал. Тракторная косилка колхозу не сгодилась—покосы мелкие, конная еле разворачивалась, а чтоб поступить на курсы трактористов – надо было ждать, пока исполнится семнадцать лет. Так Вася и работал все эти годы: летом – прицепщиком, зимой – куда пошлют, а чаще всего возчиком на лесозаготовках.
Из года в год все собирался – вот подготовлюсь и поступлю учиться на моряка; в Ленинграде, говорят, есть такой техникум, куда с семью классами принимают; но когда в финскую погиб на фронте отец – замерз, говорили, в окружении под Питкярантой,– и эта надежда отпала: не бросишь же семью.
Оставалось одно – ждать призыва в армию, а там уж добиваться, чтоб обязательно определили на флот. Говорят, там можно попасть в какую-то школу, после которой оставляют на сверхсрочную и люди становятся моряками.
Вообще-то Вася и сам понимал, что надежда эта слишком уж смутная, он почти и не верил в нее, но совсем расставаться с ней не хотелось.
То, что жизнь шла своей дорогой, а его мечта оставалась сама по себе, Васю не сбивало с толку. Он уже привык к этому. Даже война, оборонные работы, уход в партизаны нисколько не разрушили его надежду, а лишь отодвинули ее исполнение на «после войны», тем самым придав ей какую-то определенность во времени. Правда, пришлось внести поправку. Поскольку военным моряком теперь ему уже навряд ли стать, то он будет гражданским – торговым или полярным.
В одном отношении Вася долго чувствовал себя неловко – он никогда не видел моря. Конечно, он хорошо его представлял себе и по книгам, и по кинофильмам – особенно по картине «Балтийцы», когда торпедные катера идут в атаку и поднимают такую волну, что их самих не видно... Да и Онежское озеро – это не какая-либо лужица, штормы бывают такие, что каменные шокшинские берега вздрагивают. И все же настоящее соленое море оставалось большим пробелом в Васиных планах...
Теперь и это позади. Когда бригада переезжала в эшелоне из Няндомы в Сегежу, Вася увидел его – серую, близко сливающуюся с небом полоску воды, мелькнувшую за окном вагона и очень похожую на Онего в непогоду. Большего ему и не требовалось, тут важно было лишь увидеть, чтоб иметь право сказать, что видел...
Остальное придет после. А если и не придет, то разве он не вправе уже сейчас считать себя тем самым «неизвестным по фамилии, дальних плаваний моряком», который воевал на суше и о котором с патефонных пластинок так здорово пел Леонид Утесов?!
Вася не умел и не любил петь. Это была единствен
но
ная, пожалуй, песня, которая каждым словом и звуком жила в его памяти:
Вместе с ними в тучах пыли Шел и он сквозь дым и мрак,
Неизвестный по фамилии,
Дальних плаваний моряк...
На западе совсем разъяснело. Ветерок, приятно обвевавший лицо, постепенно затихал, он едва морщинил воду у ближнего берега, а вся остальная поверхность озера уже отсвечивала серой матовой гладью.
Противоположный берег потемнел и, опрокинувшись в воду, стал ближе и загадочней. Часов у Васи не было, но он чувствовал, что скоро должна прийти смена. В солнечный день он смог бы определить время с помощью компаса. Вася сам разработал этот метод и гордился своим открытием. В книжечке «Спутник партизана» объяснялось, как без компаса ориентироваться в лесу при помощи часов. Дело нехитрое, но для Васи совершенно бесполезное, так как часов у него не было. Зато у него был компас. Коль часы и солнце могут заменить компас, то не могут ли компас и солнце заменить часы?
Стоя однажды на посту, Вася впервые задумался над этим. День был солнечным. Рассуждая от обратного, Вася поделил всю окружность компаса на двенадцать часов, по тридцать градусов в каждом часе. Цифру 30°, означающую час дня, поместил под южной стрелкой компаса и тенью от тонкой соломинки определил направление солнца. Все удивительно совпадало. Стрелка мысленных часов показывала где-то около половины одиннадцатого. Потрясенный своим открытием, Чуткин принялся повторять опыт. Проверяя себя, он окликал прохожих, спрашивал время, и снова все сходилось. «Часы» работали безотказно, правда, с точностью в пределах десяти – пятнадцати минут. Но дело было не в точности, а в самом открытии.
Как жаль, что солнце уже скрылось за горизонт. Да, день заметно стал убывать – короткое лето покатится теперь к закату...
2
Справа у самой воды заскрежетал под сапогами мел* кий галечник.
– Стой! Кто идет? – вполголоса окликнул Чуткин^ развернувшись в сторону звука.
Ш
– Свои,– тихо ответили ему, и по голосу Вася узнал командира бригады. Осторожно выглянув из-за укрытия, Вася увидел, как Григорьев, постояв в раздумье, вдруг торопливо разделся до пояса, снял сапоги, вошел в воду и стал умываться. Комары тучей висели над ним, на фоне воды это было особенно хорошо видно, и комбриг все норовил забросить себе на спину побольше воды, это ему плохо удавалось, и комариная стая лишь слегка взмывала вверх и снова толклась у его спины.
– Николай Павлыч, иди освежись, вода прелесть! – позвал Григорьев, и Вася заметил, что наверху под деревом сидит, отмахиваясь от комаров, комиссар Аристов. В его очках отражалось красноватое зарево заката.
