Текст книги "За чертой милосердия. Цена человеку"
Автор книги: Дмитрий Гусаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 46 страниц)
День выдался теплый и солнечный, но заметно подступала осень. Светлые пятна лиственных пород уже выделялись на фоне темно-зеленой хвои сосняков и ельников. Они еще не начинали желтеть, однако чувствовалось, что еще неделька – и заполыхают леса, хотя и редким, ко ярким осенним разноцветьем. Только в это время года можно понять, что карельский лес не так уж беден и однообразен, каким он может показаться зимой или летом. Даже в самой густой хвойной чащобе неожиданно выбьется вверх и загорится ярко-красными гроздьями ягод гибкая рябина. Рядом, смотришь, молодая осинка гасит зелень своего жесткого листа, чтобы перед самым листопадом вспыхнуть таким пожаром, которому иной клен позавидует. Ровно золотятся березки, бледнеют и становятся почти прозрачными поникшие листья черемухи, ржавеет хмурая неприхотливая ольха, которая в мелколесье на куст похожа, но в густом лесу и в настоящее дерево норовит вымахать.
Так будет потом, а сейчас еще стояла та благодатная для природы пора, которую можно назвать и ранней осенью и поздним летом. Еще цепко держались на стебельках иссиня-сизые ягоды черники, а уже повсюду, куда ни глянь, рдела поспевающая краснобокая брусника. Грибов было так много, что твердые круглоголовые маслята попадались даже на обочинах проселка.
Внизу дорога огибала обомшелый скальный выступ и терялась в темном густолесье, которое на взгорьях сменялось бледно-зелеными сосновыми борами. Ламбин и болот не было видно, но они угадывались вдали по неожиданным четким провалам в раздольной и ровной щетине леса.
У Виктора было такое чувство, как будто он всю жизнь стремился в этот неведомый край и теперь вот увидел его. Он никогда не бывал здесь, но все, открывшееся ему, казалось знакомым, когда-то виденным, но лочему-то забытым. Знакомы были не только зелено-голубые дали, но и само волнующее, приятное чувство узнавания. Словно он уже когда-то переживал все это – смотрел, радовался, волновался. Где и когда – он не помнил, но то прежнее ощущение тоже было связано с лесом.
Снизу послышался шум мотора, из-за скалы вынырнул и деловито полез в гору зеленый «газик». Виктор заспешил к мотоциклу, включил зажигание, нажал на заводную педаль, и в это время, преодолев подъем, «газик» остановился.
– Авария? – высунулся из кабины лейтенант-пограничник.
– Спасибо, все в порядке! – Виктор нажимал на педаль снова и снова, но мотоцикл, как назло, не заводился. Пограничники – их было трое – сочувственно наблюдали, и положение Виктора становилось смешным. «Сейчас спросят – куда, зачем? А то еще и права на вождение потребуют... Вот дьявол, наверное, аккумулятор сдал».
В последнюю минуту отчаявшийся Виктор догадался подсосать из карбюратора бензину. Двухцилиндровый мотор взревел так, что заглушил мягкий и ровный шум поджидавшего «козлика».
– А я думал, и впрямь авария! – Лейтенант приветственно помахал рукой, и «козлик» понесся на восток.
Виктор тоже помахал рукой и осторожно, на первой скорости, начал спускаться к скале.
Достать лошадь в Заселье оказалось делом нелегким. Еще не был закончен сенокос, а уже пора начинать уборку картофеля. Прибежавший на шум мотора Мошников прямо с ходу стал жаловаться на недостаток рабочих рук. Он жаловался как-то по-своему – робко, поминутно заглядывая в глаза и как бы боясь, что его жалобы будут поняты неправильно. Лесопункт прямого отношения к подсобному хозяйству не имел, но для войттозерцев, посланных на сельхозработы, Курганов представлялся начальством, и ему пришлось выслушать немало жалоб и заявлений.
– Помогать надо, не спорю,– подступал к техноруку степенный мужик в побуревшей от пота гимнастерке. Как видно, он был на покосах за старшего.– Мы не отказываемся. Надо так надо. Но ты дай мне урок. Пусть будет хоть две тонны на душу. Но я буду знать – сделал и домой. День и ночь буду работать. А тут маешься вон сколько – и конца не видать. А другие, опять же, ни одной пясточки сена не заготовили, в лесу прохлаждаются.
Он так и сказал «прохлаждаются», и никто не улыбнулся, как будто работа в лесу была легким занятием.
Не очень уверенный в своем праве на это, Курганов приказал Мошникову добиться у орсовского начальства, чтобы рабочим был определен «урок», а сам обещал договориться с Орлиевым о замене давно работающих на сенокосе людей.
Виктор уже решил добираться к Чоромозеру пешком, когда возле дома, стоявшего в стороне от деревни, заметил лениво пасущуюся лошадь.
Средних лет женщина, копавшая на огороде картошку, на вопрос Виктора: «Чья это лошадь?», не прерывая работы, ответила:
– Чужая.
– Ну, а все же? Кому она принадлежит?
Женщина выпрямилась, вытерла подолом потное лицо и неохотно пояснила:
– Лесничества конь этот будет...– И вдруг громко закричала в сторону дома; – Дядя Пекка! Тут про коня спрашивают.
С сеновала спустился заспанный босой старик. Он долго щурился сначала на яркий свет, потом на женщину, потом на мирно пасшегося коня и, наконец, на Виктора.
– Тут вот приезжий про коня спрашивает.
Выслушав просьбу Виктора, старик принялся подсчитывать:
– Туды – двенадцать, обратно – двенадцать. Выходит двадцать четыре... Обыденкой думаешь или как?
– Сегодня же вернусь.
– Дорогу знаешь?
– Доберусь... Тут где-то зимник, говорят, есть.
– Есть зимник, есть... Куда ему деться?
Старик, широко и громко зевая, потер красное лицо, почесал спину, снова оглядел коня, женщину, кучку картофеля и вдруг поднял на Виктора испытующий взгляд:
– Два червонца, думаешь, не много будет, а?
– Думаю – много. Это же на такси в городе почти столько выйдет.
– Верно,– согласился старик.– А меньше нельзя... Вот она,– равнодушный кивок на женщину,– червонец дает... Захвачу по пути пару мешков картошки до Войт-тозера – червонец в кармане. Картошку-то она в город на базар отправляет,– пояснил он к явному неудовольствию женщины.– А тут дело не пустяшное. Двенадцать туды, двенадцать сюды... Дорогу тоже надо в расчет взять. Дорога тут, парень, такая, что трактор не пройдет, а ты говоришь – такси?!
– Я верхом думаю.
– Так уж, конечно, не в тарантасе,– согласился старик.– А коню-то все одно, те же двадцать четыре версты.
Спорить было бесполезно. Получив деньги, старик словно проснулся, забегал, засуетился. В несколько минут все было готово. Седла у него не оказалось, но зато в телеге был толстый удобный войлок с веревочными петельками вместо стремян.
– Значит, к «зэкам» добираешься?– спросил он, провожая Виктора, чтоб показать зимник. Виктор даже не сразу сообразил, кто такие «зэки», кивнул и потом поправился:
– Я на строительство железной дороги...
– Это, парень, не близко,– огорченно остановился старик.—Еще верст пять за Чоромом будет... Чего же ты сразу-то не сказал? Этак я, пожалуй, маловато с тебя взял.
– Ничего, батя,– улыбнулся Виктор,– коня я не загоню, тихо поеду.
– Этого я не боюсь. Мою скотину никто не загонит. Ты только к ночи возвращайся. Мне завтра домой надо... Вернешься – прибавишь, может, пятерку, а?
Вымогательства старика стали уже злить Виктора.
– Нет у меня больше денег,– резко сказал он и подхлестнул коня концом повода.
– Сейчас нет, потом отдашь. Я ить тоже из Войтт-озера. Свидимся. Ну, езжай с богом.
з
Еле приметный, заросший травой зимник прямо от деревенских угодий начал петлять. Солнце оказывалось то слева, то прямо перед глазами, то справа, и у Виктора было такое впечатление, будто он почти не продвигается вперед. Он понукал лошадь, сначала легонько, а потом все сильнее и сильнее подхлестывал ее, но старик, как видно, не преувеличивал, когда говорил, что загнать его скотину невозможно. При каждом ударе конь лишь вздергивал головой, но не прибавлял шагу. Такая езда утомляла, но зато в ней были свои прелести. Можно было, не думая о дороге, отпустить повод и разглядывать все по сторонам. Где-то здесь поблизости пройдет скоро железнодорожная линия. Места тут в общем-то сухие, но нелегко будет проложить ее по этим каменистым холмам. Сколько потребуется трудов? Тут насыпь, там скальная выемка, тут снова насыпь... И так без конца. А потом нивелировка полотна, укладка рельсов, линии связи, мосты, разъездные пути, водокачки, станционные постройки... Нет, не скоро еще «загрохочет линия и курьерский поезд примчится к нам». Белянин – хороший парень, но слишком уж большой оптимист!
Виктор вырос в краях, где лесом называли низенькие ольховые заросли, покрывавшие кочковатые пожни неподалеку от деревни. Летом там пасли скот, и весь выгон был так истоптан, заляпан коровьими лепешками, усеян овечьими катышками, что было даже непонятно, где находит себе пропитание деревенская скотина. Может быть, когда-то там и был настоящий лес, но в годы детства Виктора, кроме отчаянно шальных слепней, кислого запаха помета и хрупких, ссыхавшихся к концу лета кустов, там ничего не было. Поэтому маленький Витя очень поразился, когда однажды зимой деревенские мужики привезли откуда-то такие длинные бревна, что концы их пришлось класть на подсанки. Заиндевевший отец, усталый, но довольный, бросил на пол окостенелую от мороза сумку и весело подмигнул:
– Тебе лисичка гостинчик из лесу прислала...
Гостинчик был похож на горбушку обыкновенного
хлеба: был он твердый, холодный и удивительно вкусный. Непонятно только, почему гостинчик прислала лисичка– она ведь такая хитрая и жадная.
Тогда-то Витя узнал, что где-то есть и другой лес. Судя по всему, он был совсем не похож на их пожни, так как отец, в ответ на просьбу сына взять его с собой, изобразил на лице ужас:
– Что ты! Там медведь живет.
Медведь Витю не страшил. Но оказалось, что в лесу живут и волки, и баба-яга, и главное – разбойники... Их он боялся больше всего на свете.
Так они и жили порознь – таинственный лес и маленький Витя, который связывал с ним самое страшное, что существует в жизни.
Чувство, что лес – это какой-то иной, совершенно обособленный мир, осталось на всю жизнь. Его не развеяла даже война.
Два года он провел в лесу, сроднился с ним, однако всегда входил в него с каким-то особым настроением. В войну – с напряженным ожиданием опасности, после войны – с радостным ощущением того, что бояться больше нечего, что лес – вот он – родной, красивый, близкий, хотя и живущий независимой от человека жизнью, но полностью открытый тебе.
Близость Чоромозера Виктор угадал по гулу падающих на землю деревьев. Впереди рубили лес. Рубили, вероятно, вручную, так как не было слышно ни равномерного стука электростанции, ни рокота тракторов. Вялое, медлительное похрапывание лучковки, предостерегающий крик, короткий треск надламывающегося дерева и глухой мягкий удар о землю.
При каждом ударе конь вздрагивал, настораживался и подолгу шевелил ушами.
Потом все смолкло. Несколько минут Виктор, попридерживая коня, ехал в тишине, за которой все же угадывалось присутствие людей. Вот уже пахнуло дымком, и справа, чуть в стороне от дороги, глухой голос лениво запел:
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить...
Припев тягуче-однообразно подхватили еще несколько человек:
С нашим атаманом Не приходится тужить...
Виктор выехал на пригорок, и ему открылась широкая полоса поваленного, но не везде окарзованного леса. Просека уходила на юг, пропадая за следующим пригорком. Вдали по ее сторонам виднелось несколько куч неразде-ланных хлыстов, посредине горели костры. Одни из них ярко пылали, в других огонь еще не успел пробиться сквозь огромные, похожие не копны сена ворохи свежей хвои. Кучи дымились сизыми и плавно поднимающимися к небу столбами. Такие же удивительно сизые и однообразные люди стояли, сидели, лежали вокруг костров.
Пели у ближнего костра. Виктору показалось, что он даже различает хриплоголосого запевалу, лежавшего вверх лицом на таком же сизом камне, как и его добела застиранная одежда.
– Дальше нельзя!– остановил Виктора тихий голос справа.
На вершине горушки стоял часовой – молодой парень, с любопытством рассматривавший неожиданно появившегося всадника.
Небольшой участок зимника попадал в зону оцепления. Виктор объяснил, кто он и зачем едет. Услышав фамилию Белянина, часовой оглянулся на товарищей, стоявших справа и слева от него на расстоянии видимости, и, немного подумав, махнул рукой:
– Езжайте! Только не останавливайтесь!
Виктора заметили и у ближнего костра. Песня и разговоры смолкли. Люди медленно поворачивали напряженные лица вслед за движением проезжавшего мимо всадника. В их взглядах было такое выжидание чего-то необыкновенного, обнадеживающего, что Виктор не смог смотреть в их сторону. Он знал, что это преступники. Белянин говорил, что многие из них совершили во время войны тягчайшие преступления, которые в те времена могли караться лишь одним – смертью. Этим сохранили жизнь. Значит, им поверили, а восемь лет, прошедшие после войны,– большой срок даже для человека, не находящегося в исправительно-трудовых лагерях. И все же трудно было смотреть в их сторону.
...Вот и люди у костра уже остались за его спиной. Еще десяток метров, и изгиб уведет дорогу из зоны оцепления.
– Начальничек! Дай закурить!– вдруг услышал Виктор позади сдавленный голос. Он оглянулся. Сидевший на камне человек сквозь стиснутые зубы повторял все громче и громче:– Закурить дай! Неужто попироски жалеешь?
Виктор поспешно достал портсигар, загреб горстью половину папирос и приостановил коня. Мгновение – и папиросы оказались в руке у заключенного. Вот он уже снова сидит у костра на сизом камне, среди завистливо наблюдавших за всем этим товарищей.
– Напрасно вы, гражданин, порядок нарушаете,– сказал пожилой охранник с погонами старшего сержанта, когда Виктор проезжал линию оцепления.– Хватает им курева. Из озорства забавляются.
– Извините, пожалуйста... До Чоромозера далеко еще?
– Четыре километра.
– А капитан Белянин на месте, не знаете?
– Вчера вернулся. А так всю неделю в командировке был.
– Этой дорогой я попаду в лагерь?
–« Так прямо и езжайте. Лагерь в стороне будет, увидите.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 1
За тонкой рассохшейся дверью Белянин кого-то убеждал:
– Пойми, тебе же добра хотят! Почему ты не хочешь сказать правды?
Другой голос – глухой и тихий – заученно отвечал:
– Не было никакого побега. Я сам вернулся.
– Ну, хорошо. Пусть это и не побег, а самовольная отлучка. Тогда объясни, зачем ты это сделал? Должна же быть какая-то причина?..
И вновь глухой голос монотонно отговаривается:
– Нет никаких причин. Заблудился и все.
После небольшой паузы Белянин спокойно, как ни в чем не бывало, принимался пояснять, что такие доводы никого не убедят, что заблудиться он никак не мог, что должна быть какая-то причина, а если он не хочет, чтобы его отлучку посчитали за преднамеренный побег, то должен рассказать правду.
И опять следует короткий безразличный ответ:
– Никуда я не бегал. Заблудился и все.
По эту сторону двери сидит охранник – молодой, темный от загара парень с печальными голубыми глазами. Он безучастно теребит ремень карабина и делает вид, что все происходящее за дверью его не касается. Однако, как только замирает голос Белянина, он настораживается, нетерпеливо ждет и даже чуть заметно досадливо морщится, когда в десятый раз слышит одно и то же: «Заблудился и все!..»
Вначале Виктор слушал разговор за дверью с невольным участием к провинившемуся. Причиной этому был голос – глухой, равнодушный и в первый момент показавшийся странно знакомым... Но теперь он лишь поражался терпению Белянина, который, слушая на протяжении часа уныло-однообразные ответы, ни разу не вышел из себя. Виктор не знал обстоятельств дела, но уж нисколько не сомневался, что провинившийся упорно что-то скрывает.
– Не бегал я... Сам вернулся... Заблудился и все...– твердил он, и Виктор, как и охранник, уже не может сдержать досады.
«Другой на месте Белянина уже давно бы перестал с тобой возиться,– думает Виктор, отходя к низкому окну.
За окном – длинный серый забор с колючей проволокой, перечеркивающей покатые крыши бараков внутри зоны. За ними на горизонте – узкая зубчатая полоска дальнего леса.
Время едва перевалило за полдень, а Виктору кажется, что он находится здесь удивительно давно – настолько примелькались ему и забор со «скворечниками» для часовых, и крыши с белыми трубами, и вся эта начисто выкорчеванная серая земля вокруг лагеря.
В лагере малолюдно. Все, кроме дежурных, на трассе или на подсобных работах. Даже в «скворечниках» не видно постовых. Где-то лениво взвизгивает двуручная пила. Потом она смолкает, и начинают доноситься удары топора.
По правде говоря, у Виктора и нет серьезного дела к Белянину. Просто он уже считал капитана своим другом и рассчитывал, что тот вызовется проводить его на строительство дороги.
«Скоро уже пора возвращаться, а я теряю тут напрасно время,– думает Виктор.– Надо коня посмотреть да подкормить хоть чем-нибудь...»
За дверью тихо. Слышно лишь, как шелестят переворачиваемые листы бумаги. Охранник тоже вслушивается в этот едва уловимый шелест.
– Я скоро вернусь,– говорит Виктор охраннику, который удивленно смотрит на него и ничего не отвечает.
Конь стоял в тени одной из хозяйственных построек. Кто-то расседлал его и принес охапку травы.
– Давай, давай, подкрепляйся,– ласково похлопал Виктор коня по бугристой жесткой коже и подумал: «Неплохо бы и нам перед поездкой подкрепиться. Скорей бы Белянин освобождался».
Однако поездка на строительство не состоялась. И совсем не потому, что там на сегодня был назначен большой взрыв и проезд туда перекрыт уже с утра. Шагая к служебному бараку, Виктор еще не знал ничего этого, как не знал и того, что через одну-две минуты неожиданная встреча заставит его забыть все на свете.
Вот он поднялся на крыльцо, перешагнул порог. Навстречу ему по длинному коридору двигались двое. Вели заключенного. Виктор еще не успел разглядеть охранника, шагавшего сзади, но уже понял, что ведут того самого парня из кабинета Белянина... Сизая короткая рубаха без ремня, сизые брюки, сизая наголо остриженная голова и серое, удивительно серое лицо со шрамом и с бородкой.
Коридор был узок. Освобождая проход, Курганов потеснился. И в эту минуту глаза их встретились. Заключенный вздрогнул, выпрямился и даже чуть отшатнулся в сторону.
– Проходи, проходи,– неизвестно кому сказал конвоир.
Заключенный обернулся на голос, и Виктор увидел правую не обезображенную шрамом половину лица.
– Павел!!!—крикнул он, хватая его за плечо.
– Назад!– Конвоир даже взял наизготовку карабин и, видимо, устыдившись этого, тихо попросил: – Проходите, гражданин, проходите... Нельзя! А ты чего стал, проходи!– крикнул он Павлу, все еще стоявшему у стены, напротив Курганова.
Павел резко повернулся и, ни слова не говоря, зашагал по коридору.
«Неужели я обознался?– растерянно глядя ему вслед, думал Виктор.– Не может быть... Неужели он даже не оглянется».
Заключенный не оглянулся. Еще шаг, и он уже будет на крыльце.
– Эй, погодите! Я сейчас!– не зная, что делать, закричал Виктор, с таким отчаянием, как будто заключенного уводили на расстрел и Курганов никогда не узнает – Павел это или нет?
Конвоир приостановился. Однако заключенный уже был на крыльце, и ему пришлось поспешить за ним.
Виктор едва не сшиб выходившего из кабинета Белянина.
– Я уже подумал, что ты уехал,– обрадованно улыбнулся капитан.– Пойдем ко мне на квартиру!
Словно ничего не понимая, Виктор прошел в кабинет, сел. «Наверное, он стоял за этой печкой,– подумал он.– Потому-то его голос и был так плохо слышен».
– Ты молодец, что наведался!– Белянин тоже вернулся, положил на стол темно-серую папку.– А я, понимаешь, в Петрозаводске чуть ли не неделю пробыл... Что с тобой?– встревоженно спросил он, посмотрев на бледное лицо Виктора.
– У заключенного, которого ты допрашивал, фамилия – Кочетыгов?– наконец мрачно произнес Курганов.
– Ну, во-первых, я не допрашивал, я не следователь,– улыбнулся Белянин.– А почему это тебя интересует?
– Его зовут Павел? Он тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения?– Виктор все повышал и повышал голос, как будто обвинял в чем-то Белянина, который ничего не понимал и удивленно смотрел на него.– Он бывший партизан? Уроженец Войттозера?
– Да объясни ты наконец, в чем дело?– начал сердиться Белянин.– Что случилось? Ты знаешь его, что ли?
– Он мой партизанский друг... Друг – понимаешь?
Белянин ничего не сказал. Он лишь внимательно и
чуть недоверчиво посмотрел на Курганова.
Через полчаса Белянин знал все. Было не очень легко понять и разобраться, настолько сбивчиво и часто отвлекаясь на маловажные подробности рассказывал ему Виктор.
– Ну что ж,– сказал Белянин, прерывая затянувшуюся паузу.– Все это почти не расходится с тем, что записано в документах. Но здесь есть и другое – сотрудничество с врагом, измена воинскому долгу, добровольная сдача в плен.
– Такого не может быть, пойми ты! Это дикое недоразумение!
– Однако сам Кочетыгов не подал ни одной апелляции. Значит, он признал обвинение справедливым.
– Я никогда не поверю! Пойми, это все равно, как если бы мне сказали, что я изменник Родины!
Белянин лишь улыбнулся на его слова.
Оба долго молчали.
– Ты можешь мне разрешить свидание с Кочетыго-вым? – спросил Виктор.
– Вообще-то это будет нарушением режима. Кочетыгов находится сейчас в изоляторе. За самовольную отлучку.
– Неужели ты не можешь помочь даже в этом?!
Белянин подумал-подумал и, вызвав по телефону дежурного, приказал устроить свидание. Вскоре дежурный сообщил, что Кочетыгов от свидания отказывается.
– Отказывается?– переспросил Белянин, покосившись на Виктора.– А ну-ка, приведи его сюда!
Здесь, в Чоромозере, Белянин был каким-то иным. Вроде бы и тот же добродушный, приветливый человек, но начальственное положение наложило на него свой отпечаток. Его небрежно-снисходительное «А ну-ка...» больно резануло слух Виктора. Белянин, видно, и сам почувствовал это. Положив трубку, он сказал:
– Трудный он парень, Кочетыгов. Отколол с самоволкой штуку и заперся. Ясно, что домой бегал. Ему помочь хотят, а он ни «тпру» ни «ну». Если до высокого начальства дойдет, знаешь, как могут квалифицировать?!
Ввели Павла. Он вошел подчеркнуто отчужденно и, ни на кого не глядя, сразу же протиснулся в угол за печкой, подальше от окна. Виктор тоже сидел как на углях, не смея поднять на него глаз. Дождавшись, пока дежурный выйдет, Белянин неловко откашлялся и сказал:
– Ты что же, Кочетыгов, не узнаешь друзей, что ли? – Павел помолчал, потом вдруг поднял глаза, как будто собираясь сказать что-то, но, усмехнувшись, опять опустил их к полу, где на железном листе валялась придавленная папироса.
– Чего же ты молчишь? Бери стул, садись! Ты что, не узнаешь Курганова, что ли?
Павел сделал робкое движение к стулу, но опять передумал и лишь прислонился плечом к печке.
– Чего ж ты от свидания отказываешься?.. Да садись ты, чего ломаешься! – повысил голос Белянин.– Курить хочешь? На вот, кури.
– Спасибо, не хочу...
– Ну, как знаешь...– Белянин положил на стол начатую пачку «Беломора», спички.– Почему же ты отказался от свидания?
– Не о чем нам с Кургановым разговаривать...
– Как это не о чем?! Ты что говоришь? К нему пришел старый партизанский товарищ, а ему, видите ли, не о чем разговаривать?!
– Гусь свинье не товарищ! Какие могут быть друзья у «зэка»?
– Э-э, парень! – протянул, качая головой, Белянин.– Вон куда ты смотришь?.. Как же ты жить дальше думаешь? Ну вот, выйдешь через год на свободу, так и будешь один? К тебе люди с добром, а ты от них в сторону. Придется, парень, нам не один раз потолковать с тобой, пока есть еще годик в запасе... Как ты, не возражаешь?
– Потолковать можно,– усмехнулся Павел.– Только бесполезно. Мне уже не семнадцать, и кое-что повидал я. Цену словам знаю.
– Вот ты Курганова из друзей отчислил, а он верит в тебя, даже сейчас верит!
– Слова недорого стоят.
Тон, который взял в разговоре Белянин, при каждом слове коробил Виктора обидной, вызывающей несправедливостью.
– Афанасий Васильевич! – обратился он.– Вы не можете нас вдвоем оставить! Хотя бы ненадолго, а?
– Вдвоем? – переспросил Белянин.– Почему нельзя? Можно. Ты не возражаешь, Кочетыгов?
Павел безразлично пожал плечами. Лишь за Беляниным закрылась дверь, он придвинул к печке стул, сел, поднял с пола окурок, выправил его, потянулся за спичками.
– Зачем ты это делаешь? – Виктор торопливо достал свой портсигар, протянул его.– Бери!
Павел, словно не замечая Курганова, погремел коробком со спичками, прикурил, сделал две глубокие торопливые затяжки. Время шло. Вот уже Павел загасил окурок, положил его не в пепельницу, а открыл дверцу печи и бросил туда. Потом, подумав, поворошил там бумаги и, добыв еще несколько окурков, принялся растирать их, чтобы собрать табаку на самокрутку.
– Павел, расскажи, как это случилось?
– Что? – удивленно поднял голову Кочетыгов.
– Ну... то, что ты здесь...
Павел посмотрел на Виктора с нескрываемой враждебностью.
– Тебе лучше знать.
– Мне, почему? – испуганно спросил Виктор.
Презрительно усмехнувшись, Павел оторвал уголок
лежавшей на столе газеты, принялся свертывать самокрутку. Его усмешка была злой и неприятной: левая половина лица, пересеченная извилистым шрамом, который не могла скрыть даже бородка, оставалась неподвижной, лишь уголок губ чуть загибался книзу.
– Почему мне? Прошу тебя, не молчи, пожалуйста! Скажи, что ты имеешь в виду? Я ведь не знал, что ты жив. И никто не знал. Даже твоя мать считает тебя погибшим. Ты понимаешь, когда я вдруг увидел тебя... Я не поверил своим глазам... Ты жив... и вдруг здесь! Почему так случилось, расскажи... Я и до сих пор не верю этому. Ты был в плену?
– Нет, на курорте...
Павел погасил самокрутку, спрятал окурок в карман и вдруг резко повернулся к Виктору:
– Чего ты добреньким прикидываешься, а? И того ты не знал, и этого не знал... Ты про жребий давал показания следователю? Давал. Протокол подписывал? Подписывал. Чего тебе еще надо?!
– Павел! Я рассказал все, как было. Я даже не думал... Честное слово, я не знал, что ты жив! Клянусь тебе!
– «Как было»! Из-за этого «как было» я, может, и сижу здесь. В плену многие были, но не каждый по поддельному жребию попадал. Пойди докажи, что это не так. Я все мог опровергнуть, но когда этот самый протокол появился, тут уж деваться некуда. Тут такая линия получилась, что спасибо хоть крайнюю меру не дали. Сиди и не рыпайся. Да что с тобой говорить?! Зачем ты пришел? Чего тебе от меня надо?
– Я хочу помочь тебе... Если бы не этот жребий, ты смог бы оправдаться, да? Ты ведь так сказал?
– Мне не в чем оправдываться, понял! И убирайся ты отсюда ко всем чертям! Не нужна мне теперь твоя помощь...
Павел подошел к двери, открыл ее и сказал громко и сдержанно:
– Гражданин начальник! Свидание окончено.
2
Белянин проводил Виктора до конца трассы. Он понимал его состояние, старался отвлечь посторонними разговорами. Рассказывал о стройке, о том, с каким приподнятым настроением он, возвращаясь из Петрозаводска, проехал на рабочей «кукушке» по уже готовому, но еще не сданному в эксплуатацию участку дороги.
– Едешь и не верится! Давно ли мы проходили там? Каждый метр взад-вперед сотни раз исхожен. И вот тебе – линия, насыпь, паровоз, разъезды. Честное слово, дух захватывает! Поганая у меня работа и не по мне она. А все ж даже в ней бывают свои радости. Вот доведем трассу до Заселья, наш лагерь на расформировку пойдет... Кто на свободу, кто в другие лагеря. А дорога-то останется... Навсегда останется – ив памяти, и здесь, среди леса.
– Навряд ли это будет приятным воспоминанием,– сказал Виктор. Он вел на поводу лошадь, но не обращал на нее внимания. Конь понуро плелся сзади, успевая то тут, то там выхватывать пучок травы.
– Не скажи! Мне доводилось встречать людей, которые Беломорканал строили. Ты знаешь, как они его теперь вспоминают? С гордостью. Вот, дескать, какое дело своротили. Скольких преступников он настоящими людьми сделал?! Плохое забывается, а хорошее остается.
– Говорят, что наоборот,– возразил Виктор.
– Это у кого как! – засмеялся Белянин.– От характера зависит...
Трасса заметно продвинулась вперед. Она уже огибала высоту, на которой Виктора остановил постовой.
– Скажи, куда мне лучше написать? – помедлив, спросил Виктор.
– Ты все-таки решил написать?
– Да. Обязательно!
– Это ты правильно решил,– обрадованно поддержал Белянин.– Раз твои показания подложно использовались в качестве обвинения, ты должен написать... Пиши прямо в Президиум Верховного Совета. Там разберутся. Или на пересмотр дело отдадут, а могут просто помилование решить! Хорошо бы не одному тебе! Есть же, наверное, другие партизаны, которые хорошо знали Кочетыгова. Вот бы и они пусть написали!
– Конечно, есть! Да его сам Орлиев, командир наш, мальчишкой знает, с первых дней воевали вместе. И Дорохов, комиссар... Он теперь в ЦК партии республики работает.
– Хорошо, если бы и они написали. Ну, прощай! Да не трави ты себя особенно, Курганов. Нет тут твоей вины. Ну, желаю удачи!
Виктор, в надежде заставить коня идти порезвее, срезал гибкий березовый прут. Однако на этот раз больших усилий не потребовалось. Конь – то ли сам торопился домой, то ли почувствовал серьезные намерения седока – но после первых ударов неожиданно оживился и тяжело затрусил, отгоняя слепней потряхиванием головы.
«Нет тут твоей вины...»
Вначале слова Белянина успокоили Виктора. Действительно, в чем его вина? Он не солгал, ничего не выдумал, нигде никогда даже слова плохого не сказал о Павле,
Но чем больше Виктор раздумывал об этом, тем больнее и неприятнее становилось у него на душе. Конечно, он виноват. Он не может не быть виноватым, раз Павел безвинно страдает уже девять лет.
Если бы Виктор смог догадаться обо всем тогда, в феврале 1945 года!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Третий рассказ о войне
Февральским вечером перед самым концом дневной смены Курганова вызвали в цеховую контору к телефону.
Виктор выключил трансформатор, положил щиток, рукавицы, держатель и, удивляясь неожиданному вызову, побежал по длинному цеховому пролету, с двух сторон озарявшемуся неровными голубыми вспышками электросварки.
– Из горкома комсомола, что ли? – спросил он мастера.
– Не знаю... Третий раз тебе звонят!
Едва Виктор назвал себя, как незнакомый мужской голос сказал:
– Добрый день, товарищ Курганов. Я привез вам привет от ваших друзей. Я не ошибся, вы ведь партизанили в Карелии?
Большей радости для Виктора было не придумать. Скоро будет год, как он покинул отряд, и с тех пор ничего не знает о товарищах. Из госпиталя он писал им, но ответа так и не получил. Приехав на Урал, писал снова, даже обращался с запросом в штаб партизанского движения. Получив от какого-то неизвестного ему лейтенанта административной службы Кармакулова жорот-кий, разбитый по пунктам ответ, Виктор подумал, что его уже почему-то не считают партизаном. Было очень больно, но поверить в это ему было совсем не трудно, так как после той мартовской ночи, в которую погиб Павел, он жил с ощущением какой-то вины перед товарищами..,
