Текст книги "За чертой милосердия. Цена человеку"
Автор книги: Дмитрий Гусаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 46 страниц)
– Да... в Тихую...– донеслось из темноты.
– Так идите скорей! Чего вы там копаетесь?
Откинув сиденье, Гурышев подождал, пока Лена протиснется назад, передал ей чемодан и хлопнул дверцей:
– Трогай!
Минут десять ехали молча. Лена была и рада и не рада счастливому случаю. За весь вечер в сторону Тихой Губы не прошло ни одной машины, и она потеряла всякую надежду.
На автобус Лена опоздала. Оказывается, теперь он уходил из Войттозера на три часа раньше, чем летом. Не раздумывая, Лена вышла из поселка и зашагала по дороге в сторону Тихой Губы.
Она шла не отдыхая, не замечая вгорячах пи слякоти, ни темноты, ни тяжести чемодана. Впервые присела отдохнуть, когда скрылись позади огни поселка и постепенно заглохли все звуки, кроме ровного глухого шума леса. Этот мягкий, то наплывающий, то откатывающийся куда-то вдаль шум несколько часов сопровождал каждый ее шаг. Он похож на невидимый морской прибой. Он все время куда-то зовет, то рождая неясные надежды, то усиливая и без того тяжкое отчаяние. В такие минуты было особенно невыносимо. Хотелось, чтобы вместо долгого заунывного гула пронесся над лесом стремительный ураган,– и пусть бы все стихло!
Потом пришло чувство одиночества. Лена никогда не испытывала его, даже во время блокады. Она даже не знала, что это такое, и когда впервые подумала, что на многие километры вокруг пет ни одной живой души, ей стало жутко.
«Ну п пусть! Пусть я умру! Пусть завтра найдут ме* ня на дороге! Может быть, хоть это заставит его понять, что он сделал!» – уговаривала она себя, пытаясь обрести безразличие к своей судьбе, в которое так удобно вмещалась и обида на Виктора, и ее оскорбленная любовь к нему, и мучительный стыд перед другими за все случившееся.
Чуть успокоившись, она поняла, что ничего с пей не произойдет. Конечно, до Тихой Губы ей к утру не добраться. Но утром пойдут машины, они подвезут ее. Там она сядет в автобус до Петрозаводска и вечером будет уже в ленинградском поезде.
«Если бы он по-настоящему любил меня, он давно был бы здесь! Он не стал бы ждать даже утра... Он мог бы взять мотоцикл...»
Она знала, что Виктор любит ее. Но думать другое было для нее легче, и она пыталась уверить себя в этом.
Поэтому, когда сквозь шум ветра она услышала со стороны Войттозера далекое завывание мотора, она решила, что это обязательно он, и торопливо переместилась к самому краю дороги. «Пусть не думает, что все так просто и я так легко прощу ему!» – почему-то испугавшись предстоящей встречи, принялась уверять она себя, а сама вслушивалась и больше всего боялась, как бы слабый гул мотора не оборвался, не оказался бы слуховой галлюцинацией, которая, как она знала по книгам, часто приключается с измученными путниками.
Машина прошла мимо.
Растерянно глядя на удалявшуюся полосу света, на кургузую низкую машину, Лена вдруг поняла, что это, конечно, не Виктор, что на лесопункте таких машин нет. Это было так горько и так неожиданно, что захотелось упасть на мокрую землю и плакать, плакать, плакать...
«Газик» чуть съехал вправо и остановился, помигивая красноватым глазком. Кто-то огромный, едва различимый в темноте, вылез из машины и громко спросил:
– Девушка, вам куда? Не в Тихую Губу?
2
Чем дальше уезжала Лена, тем тревожнее и беспокойнее становилось на душе.
«Мог же он взять мотоцикл? Небось когда ему понадобилось ехать в Чоромозеро, он взял его!» – думала она, жалея, что все получилось не так, как могло бы быть.
Отмолчаться Лене не удалось. Гурышев обернулся к ней и спросил:
– Куда же вы, девушка, на ночь глядя, да еще и с чемоданом?
– В Ленинград.
■– Что же ночью?
– Так надо...
– А сами откуда? Из Войттозера?
– Да, из Войттозера.
Сосед вдруг беспокойно задвигался, тоже повернулся к Лене и спросил:
– Где же вы там работаете? Что-то я вас не помню?
– В щколе.
– А-а,– протянул он многозначительно и замолк.
Дорога обогнула по краю неширокое болото, на середине которого на мгновение блеснуло в лучах фар черное озерцо, и вновь нырнула в темноту леса.
– Ни о каких перебросках и не думай,– неожиданно сказал Гурышев.– Дело здесь не в том – сработались они или не сработались. Тут вопрос в принципе.
По-видимому, они продолжали прерванный разговор, так как сосед Лены сразу же отозвался:
– Орлиев и сам из Войттозера уйти не согласится. Уж я-то знаю его.
– Тогда тем более говорить об этом нечего! Не станешь же ты перебрасывать Курганова, если он прав и все люди на лесопункте поддерживают его? Ты видел, как дружно они встали за него?
– По-моему, они восстали против Орлиева. Если бы на месте Курганова был кто-то другой, то получилась бы та же картина. Что и говорить, Тихон повел себя в Войтт-озере неправильно. Это чувствовалось давно, а сегодня так ясно выявилось.
– Одно другому не противоречит. Конечно, дело в Орлиеве. Но ты видел, как отнеслись люди к Курганову, хотя на него был вылит такой ушат грязи! Это что-то значит, черт возьми! А ведь кое-что в словах Орлиева было и правдой, если подходить формально... И я убежден, что большинство это поняли!
– Ты имеешь в виду выступление Рантуевой? – спросил Потапов, но Гурышев ничего не ответил. Он помолчал, потом обернулся к Лене:
– Вас не укачивает? Если хотите, садитесь впереди!
– Спасибо, мне хорошо.
– Вы в Ленинград надолго?
– Не знаю,
– Что же так? Заболел там кто-нибудь?
– Заболел,– ответила она, радуясь, что в темноте не видно ее смущения.
– А м уж думал, вам не понравилось у нас, что вы уезжаете ночью. Похоже, удираете.
Последнее слово Гурышева больно кольнуло Лену. Она скорей почувствовала, чем увидела, что Гурышев улыбается, и рассердилась:
– Зря вы так о людях думаете!
– Это правильно! – засмеялся он, и разговор прервался.
Когда до Тихой Губы оставалось не больше двух километров, впереди на дороге выметнулись из-за горы ослепительно яркие фары. Они быстро-быстро неслись вниз. Шофер включил ближний свет и сообщил:
– Скорая помощь из райбольницы! Наверное, что-то случилось...
– Останови! – приказал Гурышев.
Он выскочил на дорогу, поднял руку. Встречная машина резко с визгом затормозила, несколько секунд постояла и вновь рванулась в сторону Войттозера.
– Что там? – спросил Потапов, когда Гурышев сел на свое место.
– У Орлиева сердечный приступ...
Лена оглянулась. Красные точечки машины скорой помощи были уже далеко. Вот они в последний раз мигнули и пропали.
«Газик», высвечивая фарами белые валуны и редкие густокронные сосны, взобрался на вершину горы. Внизу открылись пунктиры уличных огней Тихой Губы.
– Прямо с утра возвращайся в Войттозеро,– сказал Гурышев.– Сиди там хоть неделю, пока почувствуешь, что Курганов и без тебя справится. Орлиев, видно, надолго выбыл... Неспокойно у меня на душе... Навалились мы на него уж очень дружно. Боюсь, не сломали ли мы человека?
– Тихон и не такое видал,– неопределенно отозвался Потапов.– Да и навалились-то не мы, а он, скорей...
– Ты все же поласковей с ним будь... Кто бы подумал, такой кремень – и Едруг сердце!.. До свидания!
Завтра перед отъездом загляни в райком! Ну, девушка, а вас куда отвезти? – спросил Гурышев, когда Потапов вышел из машины у небольшого домика с палисадником.
– Я здесь сойду,– ответила Лена.– Где тут автобусы останавливаются?
– Так и будете на остановке ждать? – с улыбкой посмотрел на нее Гурышев.– Автобус на Петрозаводск только днем пойдет.
– Мне все равно.– Лена поставила па колени чемодан, по Гурышев остановил ее:
– Сидите! Езжай ко мне! – повернулся он к шоферу.– Сидите, вам говорю!..
Машина свернула на боковую улочку и остановилась у двухэтажного деревянного дома.
Гурышев молча взял чемодан Лены и зашагал к одному из подъездов. Своим ключом он открыл дверь, зажег в прихожей свет и сказал вышедшей из дальней комнаты низенькой и полной женщине в халате:
– Маша, познакомься... Это учительница из Войтт-озера. Жена технорука Курганова. Помнишь, он был как-то у нас... Он еще тебе очень понравился. Ну вот! А это его жена... Учительница... Твоя коллега, выходит... У них, понимаешь, случилось несчастье, и она едет в Ленинград... Ты, пожалуйста, устрой Игорька у пас на диване, а ей постели в детской... А сейчас, если можно, чайку нам. Ночи уже холодные пошли... Нет, нет! Всякие разговоры завтра. А сейчас чаю и спать. В общем, вы как хотите, а я спать сразу.
Первым побуждением Лены после таких слов было желание схватить чемодан и поскорей выскочить на улицу. По крайней мере, не стоять подобно уличенной во лжи девчонке, не краснеть под взглядом этой незнакомой и, видно, очень доброй женщины, а поблагодарить, извиниться за беспокойство и уйти.
Оказывается, Гурышев уже догадался, кто она. Он знает Виктора и зачем-то, как бы между делом, похвалил его. Возможно, он знает и о том, что встало между ними. Ведь он выехал из Войттозера несколькими часами позже. Зачем только она согласилась прийти сюда?
Но уходить было поздно. Электрочайник был уже наполнен водой, и шнур воткнут в розетку. Так и не очнувшийся от сна парнишка лет двенадцати, притулившись головой к отцу, уже прошагал заплетающимися ногами из комнаты в комнату, а хозяйка доставала из внутри-стениого шкафа свежее постельное белье.,.
В семь утра в квартире Гурышевых зазвонил телефон. Еще не совсем проснувшись, Петр Иванович быстро поднялся, привычно сунул ноги в домашние туфли и вышел в переднюю. Вот он снял трубку, позевывая, назвал себя и надолго замолчал.
Потом Гурышев постучал в детскую:
– Вы спите? Звонили из Войттозера... Только что скончался Тихон Захарович Орлпсв. Через час я еду туда.
Он подождал, надеясь, что гостья хоть как-нибудь отзовется, и постучал сильнее.
– Слышите? Вы едете со мной пли пет? Почему вы молчите?
На его голос из кухни вышла жена.'
– Чего ты шумишь? Она ведь ушла...
– Как ушла? Куда? Почему ты не разбудила меня?
– Собралась и ушла... Давно уже. Буду, говорит, ловить попутную... Я не знала, что для тебя это так важно.
– Извини, Маша... Знаешь, только что скончался Тихон Захарович Орлиев. Я еду в Войттозеро.
3
В ту минуту, когда Гурышев разговаривал с женой, Оля разбудила сына.
Славик поднимался неохотно, даже хныкал, и каждое утро Оля с болью на душе подходила к его постели. Занятия в школе начинались в девять часов, и он мог бы спокойно спать еще не меньше часа. Но другого выхода не было. Оля должна поскорее отвести его к Анне Никитичне, чтобы успеть в контору па планерку.
В это утро подгонять Славку не пришлось – он проснулся радостный, нетерпеливый.
– Мам, мы сегодня пойдем смотреть, как рождаются ручьи.
– Как это! – рождаются? Да не торопись ты, ешь, успеешь.
– Знаешь, как интересно? Нет ничего и вдруг есть. Прямо из-под камня. А1алюсенький такой. Можно ладошкой запрудить. Мы с Васькой знаем один такой. А Елена Сергеевна говорит, что и все реки так рождаются... Ничего нет и вдруг есть. Может, и наш ручей потом большим станет? Елена Сергеевна сказала, что мы всем классом пойдем смотреть его.
– Сегодня Елены Сергеевны не будет.
■– Почему?
– Она заболела... Простудилась и заболела.
– Мам, я забыл сказать. Она вчера к нам приходила.
– Когда приходила? Зачем?
– Когда ты на работе была. Она тебя спросила, а потом... Она, наверно, и плакала, что заболела. Гладит меня по голове и сама плачет. Смешно, когда большие плачут. Я вон сколько болел и никогда не плакал, правда?
– Правда... Ну, поел? Бери сумку и подожди меня на улице. Я приготовлю еды Барсику. После школы не забудь пообедать в столовой. Вот деньги!
– Можно, я у тети Ани пообедаю?
– Ну хорошо. Если пригласит, можно и у тети Анн.
– А как же? Конечно, пригласит. Она меня каждый день зовет. Я и уроки там сделаю.
– Идем... Славик, ты был бы рад, если бы к нам вдруг вернулся твой папа?
– Как это вернулся? Мой папа погиб на войне, я не хочу другого папы.
– Ты не понял меня. Самый настоящий твой папа... Если бы вдруг он не погиб, понимаешь? Если бы его тяжело ранили, и он все эти годы лечился? А потом выздоровел и вернулся. Разве ты не рад был бы этому?
– Еще бы!.. Только как же? Я всем в школе сказал, что мой папа герой и он погиб. Получилось бы, что я наврал, да? Получилось бы, что я хвастун?
– Глупенький ты мой! Какой же ты хвастун, если твой папа и был настоящим героем! Ну, ладно! Идем скорее.
Анны Никитичны дома не оказалось. Дверь была не заперта. Оля с удивлением оглядела холодную, непро-топленную комнату, неясная тревога кольнула ее сердце.
Школьная сторожиха, кипятившая в титане воду, сказала, что директорша как ушла ночью в поселок, так больше не приходила.
– Славик, сиди здесь и никуда не уходи! – приказала Оля...
Они встретились на тропке между школой и поселком. Анна Никитична, в расстегнутом пальто, со сползшей на плечи косынкой, медленно шла, ничего не замечая вокруг.
– Где ты была? Что случилось?
Увидев Олю, Рябова остановилась, концом косынки вытерла мокрые от слез щеки, потом медленно и тихо сказала:
– Нет больше Орлиева...
– Как нет? Что ты говоришь?!
Анна Никитична печально покачала головой.
■– Сердце. Совсем никудышное сердце.
Она вдруг неловко ткнулась лицом в плечо подруги и беззвучно разрыдалась.
В это время в Тихой Губе шел дождь. Мелкий, почти невидимый, он начался уже больше часа назад.
Зябко кутаясь в поднятый воротник пальто, Лена стояла на автобусной остановке, и единственно, что могло радовать ее в ту минуту,– покатый толевый навес, так предусмотрительно сделанный кем-то для нерасчетливых или бездомных пассажиров. И единственно, чего ей хотелось сейчас,– это как можно скорей уехать, чтоб не торчать здесь под недоуменными взглядами прохожих.
Но автобус до Петрозаводска будет не скоро – в одиннадцать. Второй, войттозерский, пойдет обратно лишь вечером.
В восемь часов из гаражей вышли грузовые машины. Несколько раз Лена поднимала руку, однако машины как назло шли ближними рейсами.
Оставалось одно – ждать. Конечно, ждать можно было бы и у Гурышевых.
Но оставаться там Лена не могла. Ночь прошла в мучительных раздумьях. Все сильнее одолевали какие-то неясные сомнения, и Лена почувствовала, что если она останется в той уютной семейной квартире до утра, то ей уже не уехать. Мягкая проницательная воля хозяина пугала ее. А уехать нужно, нужно обязательно. Хотя бы затем, чтоб там, вдали, спокойно обдумать все случившееся... Нет, тете она пока ничего не скажет... Она сначала все обдумает, примет решение... Тетя поймет ее. «Пусть он не надеется, что я так легко прощу ему! – повторяла она про себя, когда начинали закрадываться сомнения.– Может быть, я и никогда не сделаю этого! Да, я люблю его! Пусть! Но можно ли вообще прощать людям такое?!»
– Попутчица! Вкусны ли были грибы с заповедных мест?
Возле павильона, глухо урча мотором, стоял огромный самосвал с блестящим барельефом зубра на капоте. Веселый, улыбающийся парень, придерживая открытую дверцу, выглядывал из глубины кабины.
– Не узнаете? Помните, грибы у меня торговали?
– A-а! Здравствуйте! Извините, пожалуйста...
– Куда путь держите? В город, поди?
– Даже дальше.
– Жаль, что не ближе! А то прокатил бы я вас иа своем рогаче с ветерком да с песнями! Как устроились в Войттозере?
– Спасибо, хорошо.
■– Ну, до встречи.
■– Постойте! Вы не в Петрозаводск?
– Нет. Километров шестьдесят, если хотите, могу подбросить. А там мне в сторону.
– Верно? Можете? – недоверчиво переспросила Лена.
– Садитесь. Давайте чемодан! Чем не «люкс»? Тепло, светло, просторно... Жаль, приемники не ставят, а то бы я вас и музыкой угостил.
Парень не умолкал ни на минуту. Не успели выехать из села, а Лена уже знала, что он ездит за кирпичом для строительства леспромхозовских мастерских, что успевает в день сделать два рейса, что все дело в машине, а его машина – новая, месяц назад с завода получена.
Лена слушала, радовалась теплу, удобству и движению, а тревожное чувство не проходило.
Вот остались позади последние домики Тихой Губы, мелькнуло в последний раз озеро. Стало совсем одиноко и грустно. Дорога, лес, сизое мглистое небо.
У мостика через ручей машину остановил автоинспектор. Как видно, он хорошо знал и шофера и машину. Едва заглянув в путевой лист, сразу же вернул его. На Лену он не посмотрел, но парень охотно, даже с оттенком хвастовства пояснил – учительница из Войттозера. Жена технорука Курганова. Подброшу попутно до Половины.
Лена подумала, что если бы инспектор усмотрел что-либо противозаконное и высадил ее, она, наверное, нисколько бы не обиделась. На какой-то миг ей даже захотелось этого.
Прикурив с шофером от одной спички, инспектор пошел к своему черно-красному мотоциклу.
Машина уже миновала мост, когда инспектор что-то прокричал вслед. Шофер притормозил, высунулся, покивал головой и торопливо захлопнул кабину.
– Что там? – спросила Лена.
– Не расслышал. Вроде умер кто-то, что ли?.. Эх, попутчица, так и быть – прокачу я вас до Карбозера. Не велик круг, а автобус оттуда в десять тридцать отходит!
– Пожалуйста, не делайте этого. Мне некуда торопиться. Я подожду... Кто же там умер, а?
– Не знаю. Может, мне и послышалось. Чего это вы приуныли? Веселей глядите! Через час сядете на автобус* и все будет лучшим образом!
Заметив на глазах Лены слезы, парень затих и всю дорогу молчал, лишь изредка сочувственно посматривал на попутчицу.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 1
В тот вечер клуб был самым тихим местом в поселке.
Дорожка из свежей хвои начиналась у ограды, вела через настежь открытые двери в полузатемненный зал, где возвышался обшитый красной материей гроб, со всех сторон подпираемый наскоро сделанными венками.
Бесшумно ступая, люди входят, подолгу молча стоят в отдалении. Ни лишнего звука, ни шепота – тишина такая, что редкое забывчивое женское всхлипывание заставляет всех вздрагивать и поворачиваться в его сторону. Слезы на глазах у многих, но никто не плачет, никто не бросается с горестным причитанием, как это заведено в деревне, к ногам покойного. Все стоят и чего-то ждут. Как будто не верят случившемуся и ждут невероятного.
Так проходят час за часом. Одни сменяют других, и все время у дверей теснится плотная толпа молчаливых людей. Бессменно дежурят у гроба Рябова и ответственный за похороны Мошников.
Как и все, Виктор некоторое время постоял у входа потом тихо приблизился к гробу и, держа кепку в руке, склонил голову.
Бледное лицо покойного выглядело сейчас совсем иным, чем утром. Морщины разгладились, в волосах заметнее проступила ровная искристая седина, а брови совсем побелели. От этого лицо казалось удивительно ясным и просветленным, каким никогда Виктору не доводилось видеть Тихона Захаровича при жизни.
В газетах еще не было напечатано ни извещения, ни некролога, но весть о кончине Орлиева уже разнеслась далеко. Начали поступать телеграммы с соболезнованием. Их складывали на маленьком столике у сцепы.
Виктор вышел из клуба.
На мокрой скамье, при тусклом свете уличного фонаря, сидел Сугреев. Он, наверное, сидел здесь давно, так как в этой же позе Виктор видел его и полчаса назад. Только теперь рядом с ним примостились молчаливые Панкратов и дядя Саня, а напротив, покачиваясь и растирая шапкой по лицу пьяные слезы, стоял бригадир трактористов Лисицын. Никто на него не обращал внимания, но Лисицын всхлипывал и бормотал:
– Вот был человек и нет его... Был и нет... Так и все мы... Были и не будем...
Заметив технорука, он постарался потверже стоять па ногах и, закрывая торчащую из кармана бутылку, неожиданно сказал:
– По причине безмерной скорби... Был человек и нет его.
– Иди домой! – не поднимая головы, сумрачно приказал Сугреев.– Костя, отведи его! Нашел время куражиться!
– Слушаюсь! Молчу и повинуюсь. Был у пас начальник, а теперь, видать... Вот жисть, а! – выкрикнул Лисицын и, заметив нетерпеливое движение Сугреева, заторопился:
– Иду, иду! Сам пойду!
Когда он вышел за ограду, Панкратов виновато объяснил:
– Давно бы убрал его с бригадиров, да дело хорошо знает. А все ж снимать, видно, придется...
– Поменьше бы панибратствовал с ним,– сухо заметил Сугреев.– Побольше бы требовал, тогда и снимать не нужно было бы!
– Это тоже правильно! – согласился Панкратов.
Некоторое время молча курили. По хвойной дорожке
мимо них медленно и бесшумно двигались к клубу люди. Подходя к крыльцу, старательно вытирали ноги, мужчины снимали головные уборы.
– Был там? – тихо спросил Виктор Сугреева, кивнув в сторону клуба. Тот беспокойно заворочался и вдруг стеснительным, таким несвойственным ему тоном сказал:
– Понимаешь, не могу... Столько смертей за войну повидал! Сам два раза в танке горел, чудом спасся... А тут – не могу! Вчера еще спорили, живой был... Просто в голове как-то не укладывается.
– Это у тебя оттого,– несмело вставил дядя Саня,– что ты вчера крепко ругался с ним...
– Ерунду городишь! – оборвал его Сугреев.– При чем тут это? Если понадобится, я снова ругаться буду! Да и не только ругаться, а теперь, после вчерашнего, драться буду, понял?
Он помолчал и продолжал прежним тоном – тихим и сдержанным:
– Тут другое... Может, потому, что слишком много за войну смертей повидал, теперь и не могу... На похоронах будешь говорить? – повернулся Сугреев к Виктору.
– Буду, наверное...
– Тебе надо. Я слышал, он тебе рекомендацию вернул?
– Вернул.
– Об этом тоже надо сказать. Не для тебя, а для него, понял?
2
Виктор медленно шел по поселку, направляясь к конторе. Было уже поздно, но идти домой, в холодную, вдруг опостылевшую комнату, не хотелось. Там он будет один...
Он понимал, что час-другой ничего не изменят. Рано или поздно ему придется взять в бытовке ключ и убедиться, что комната действительно пуста... И все же лучше сделать это потом. Легче, когда есть хоть какая-то надежда. Почему какая-то? Разве он не верит, что Лена вернется? Возможно, это произойдет и не завтра, но она вернется обязательно. Завтра Лена получит его телеграмму. Приедет к тете Асе на Лесную, а телеграмма уже ждет ее. Надо только решить, что же ей написать в телеграмме? Объяснять, снова все объяснять? Орлиев вчера сказал, что объяснять – значит оправдываться. Неужели он действительно так считал? Не в том ли и причина многих наших бед, что мы считаем эти объяснения ненужными, иногда боимся или стыдимся их, а в результате даже хорошие люди не всегда понимают друг друга?
Да, в жизни много странного, случайного, непредвиденного. Но есть у нее и своя неумолимая логика, которую никто никогда не может безнаказанно нарушить... 1 (омнится, два месяца назад, когда они только что приехали в Карелию, Виктор задумывался над всем этим. Тогда он еще не знал очень многого, но предчувствовал, что его семейная жизнь не будет такой ровной и гладкой, как хотелось бы. Нет, он и тогда не думал, что прошлое можно будет просто обойти и вычеркнуть из жизни. В противном случае он, вероятно, и не приехал бы в Войттозеро. Вся беда в том, что он, оберегая покой Лены, не допускал ее к тому, что уже невольно составляло часть и ее жизни.
Будь у тети Аси на квартире телефон, можно было бы заказать разговор с Ленинградом. Час ожидания, и все сразу решилось бы. А может быть, Лена и сама позвонит ему? Не потому ли его так тянет в контору, что он надеется на это? Где она сейчас? Что делает? Скорее всего сидит в вагоне, смотрит в темное окно и думает, наверное, о том же. Если бы она знала, что произошло в Войттозере за это время!
Днем было легче. Там, на лесосеке, случались минуты, когда сознание полностью переключалось на конкретные дела. Разговаривая с людьми и отдавая распоряжения, Виктор то и дело ловил себя на том, что продолжает думать о Тихоне Захаровиче, как о живом. Привычное ощущение, что где-то там, в конторе, сидит Орлиев, который еще неизвестно как отнесется к его распоряжениям, было настолько сильным, что временами брало сомнение—неужели действительно Тихона Захаровича уже нет?
Несколько раз шоферы лесовозов сообщали, что на бирже и в поселке видели директора леспромхоза. Виктор понимал, что ему надо бы вернуться в поселок, но откладывал это с минуты на минуту, переходил от бригады к бригаде, перебирался с участка на участок, радуясь небывалой слаженности и молчаливому упорству людей. Сегодня ни одно из распоряжений не приходилось повторять. Люди подчинялись с полуслова, как будто частица орлиевской воли вдруг незримо для самого Виктора передалась ему.
Что это – сила привычки или последняя дань уважения к покойному? А может, ничего этого и не было. Просто люди хотели показать, что могут хорошо работать без понуканий, угроз и окриков. Ведь только в таком труде – дружном и осознанном – и можно испытывать истинное удовлетворение...
В конторе никого не было, но в кабинете Орлиева горел свет. Виктор прибавил шагу, пошел все быстрей и быстрей. На крыльцо он почти взбежал.
В кабинете сторожиха тетя Паша заканчивала уборку. Виктор тихо опустился на стул в общей комнате – почти на то место, где он сидел во время первой планерки два месяца назад. Давно это было! Так давно, что, кажется, тогда сидел здесь и не он, а кто-то другой – близкий, родной ему, но наивный и глупый...
Сегодня, когда он вернулся с лесосеки, Потапов ворчливо упрекнул:
– Ты что же? Так и будешь в лесу целыми днями пропадать, ровно в Войттозере и нет других дел? Не забывай – ответственность теперь на тебе!
Виктор промолчал. Он еще не отдавал себе отчета в том, что значат для него эти слова. Он лишь почувствовал, что вместе с ними на его плечи легло что-то значительное, волнующее и очень неопределенное.
«Ответственность!» Какое пугающее слово!
Тихон Захарович любил повторять его. Он пытался внушить всем чувство ответственности за все на свете, А сам по существу никому не доверял и брал на себя так много, что лишал других этого очень беспокойного и очень радостного чувства.
Людям надо верить!
Войттозеро – это не только сто двадцать тысяч кубометров древесины в год. Это, прежде всего,– тысяча человек: мужчин, женщин, взрослых и детей. И от того, чем живут они, о чем думают, с каким настроением поднимаются по утрам, зависят в конце концов и те сто двадцать тысяч кубометров, по которым там, наверху, и будут судить – ответственно ли относи гея Курганов к порученному делу.
– Витенька, ты здесь? А я тебя по всему поселку ищу. И в общежитии была, и в клубе справлялась...
Виктор только сейчас обратил внимание, что уборщица, закончив свои дела, уже ушла. Вместо нее посреди комнаты стоит усталая, запыхавшаяся тетя Фрося.
– Чего ж ты тут-то ночью? Да и один еще! Пашень ка меня надоумил: «Поди, говорит, позови к нам... Пусть хоть поест ладом да отдохнет...» Пойдем, Витенька, а?
– Спасибо, тетя Фрося. Неудобно мне.
•*– А чего ж неудобного? Чужие ли мы тебе? Пашенька мой вот как переживает. И все водка проклятая. Разве ж трезвый он позволил бы себе это?! А теперь и сам места не находит. С утра в Ленинград ладил ехать, да беда с Тихоном Захаровичем помешала... А беда – вай-вай – беда какая вышла!
– Не надо ему ехать.
– И я ему то говорю. Зачем ехать да деньги зря переводить? Леночка у нас умная, добрая... Она и сама приедет. Погостит у тетки и приедет. Мало ли что в жизни бывает! Пойдем к нам, а?
Тетя Фрося вдруг присела на стул рядом с Виктором и расплакалась.
– Пойдем, Витенька! Прошу тебя, пойдем! Чует мое сердце, если вы с Пашенькой не поладите, уедет он отсюда... Совсем уедет! Он ведь, знаешь, какой у меня? Куда ему ехать? Поговори ты с ним! По-хорошему поговори! Он ведь к тебе с добром относится, ты не думай. Чего ж вам друг перед другом гордыню показывать? Пойдем, Витенька, а? Ты прости, христа ради, что я в такое время пристаю! Только и тебе будет легче, я ему. Вы ж друзья были.
– Хорошо, тетя Фрося. Вы идите, а я приду попозже. У меня тут дело ненадолго.
– Ну-ну. Не задерживайся. Ждать будем.
Она ушла так же неожиданно, как и появилась.
Некоторое время Виктор стоял, вслушиваясь в ее быстрые, удаляющиеся шаги под окнами. Потом подошел к телефону, вызвал райцентр, телеграф.
– Вы можете принять у меня телеграмму?
– От посторонних по телефону не принимаем.
– Девушка, я вас очень прошу. Я не посторонний. Не будить же мне сейчас Веру. Я завтра уплачу... Телеграмма очень короткая. Всего два слова. Нет, три слова: «Приезжай. Жду. Виктор». Это так важно, девушка...
Через десять минут он вышел из конторы. Линия уличного освещения была выключена, и лишь кое-где в поселке еще светились окна.
Было темно, скользко. Но Виктор шел, не замечая ни слякоти, ни темноты. Он думал о том, как хорошо человеку, когда вокруг него столько хороших людей. Этим часто восторгалась Лена. Он, слушая, умудренно молчал. А ведь она права, хотя у нее это шло и не от житейского разума, а от юношеского восторженного чувства. Да, жизнь потом учит. Но как жаль тех, кто с годами и с действительной умудренностью утрачивает почему-либо ощущение этой радости, которая и поднимает человека на жизнь, на подвиг, на смерть.
Кто сохранил эту радость до конца дней своих, тот не зря прожил на земле.
1957—1963
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Д. Я. ГУСАРОВУ
Дорогой Дмитрий Яковлевич!
Прежде всего винюсь, что не сразу после получения журналов прочел Ваш роман. Смягчающее обстоятельство одно: заканчивал работу над телевизионными фильмами «Солдатские мемуары», буквально некогда было дыхнуть, в течение полугода вообще почти ничего не читал, был не в состоянии. Исключение составили шесть томов Тихонова, которые читал, готовясь написать статью о нем к восьмидесятилетию.
Двадцать второго ноября сдал последний фильм и сразу же взялся за Вашу книгу, и в несколько дней прочел ее. Должен Вам сказать, что при моем пристрастии к документалистике я в то же время с каким-то давним внутренним предубеждением отношусь ко всему, что являет собой жанр промежуточный. Меня пугает сам подзаголовок «документальная повесть», и мне нужно преодолеть в таких случаях себя, чтобы судить объективно: у меня где-то в голове всегда сидит ощущение, что – либо повесть, либо документальная, и два этих слова плохо соединяются. Вот с каким внутренним предубеждением по отношению к самому жанру я взялся и за Ваш роман-хронику. У меня давняя и прочная к Вам душевная симпатия, и я боялся собственного предубеждения, берясь читать Вашу книгу.
Однако выходит, что нет правил без исключений. Ваш роман-хроника кажется мне именно таким исключением, книгою, в которой автор совладал с большинством из тех коварных трудностей, которые подстерегают его в этом жанре.
Прежде всего хочу сказать, чтение Вашей книги – чем дальше, тем больше – вызывало у меня чувство глубокого к Вам уважения за решимость писать весьма суровую правду о весьма тяжелом в нашей истории времени.
Читал Вашу книгу и вспоминал некоторые собственные переживания – правда, не лета, а весны сорок второго года, ранней весны на Керченском полуострове, о котором я написал маленькую поэму, или длинное стихотворение, «Дожди» с такими строками:
