Текст книги "За чертой милосердия. Цена человеку"
Автор книги: Дмитрий Гусаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 46 страниц)
– В «Мертвых душах»,– ответила с улыбкой Лена, уже успевшая привыкнуть к подобным неожиданным вопросам директора школы.
– Да, да, вспомнила. Это Петр Петрович Петух так Чичикова угощал... Вот был хлебосол, а? Как вспомню его кулебяку, так слюнки текут. Хотя, честное слово, и до сих пор не знаю, что такое кулебяка! Ни разу не пробовала... Говорят, что-то вроде рыбника, только с мясом... Мужчины, вы бы поскорей за свое дело брались, чтоб рыбничка попробовать. Неужто мне и за бутылку браться первой?
– Пашенька, наливай, чего ж ты?—Тетя Фрося счастливыми глазами оглядывала гостей, то и дело переставляя на столе закуски.
Павел откупорил бутылку водки, разлил ее по стопкам.
– Ну, кто скажет первый тост? – спросила Анна Никитична и повернулась к Виктору: – Может, вы, Виктор Алексеевич?
– Не надо тостов,– тихо произнес Павел. Он сидел покалеченной щекой к Оле. Это, вероятно, стесняло его, так как он прикрывал щеку ладонью, то и дело облокачиваясь на стол.
– Пашенька, ну почему же не надо? – вступилась тетя Фрося,
– Не надо, мать. Ни к чему это... Пусть каждый выпьет за то, за что ему хочется.
– Да что мы, пьяницы какие, что ли? – обиделась мать.– На поминках и то пьют за покой усопших. А мы молча, как в кабаке.
– Ну, если ты так хочешь, то мы выпьем за твое здоровье.– Павел посмотрел на огорченную мать и улыбнулся:– Чтоб ты жила на свете еще столько же... Хочешь?
Он протянул к ней рюмку. По очереди чокаясь с гостями, смущенная вниманием тетя Фрося прослезилась, а Лену даже поцеловала в лоб.
Когда все притихли, занявшись закуской, Лена попросила:
– Давайте выпьем так, как предлагал Павел, а?
– Ого,– засмеялась Рябова.– Оказывается, ты, Елена Сергеевна, любишь не только мужа и литературу. То-то ты меня так звала сюда!
– Нет,– серьезно сказала Лена.– Я не пьяница, но если уж за столом принято пить вино с тостами, то пусть наш тост будет самый необычный. Это же здорово – молча пожелать друг другу самого лучшего... И не только счастья, а чего-то конкретного в жизни, понимаете меня?
– Интересно! Что бы, к примеру, ты стала желать мне?—спросила Оля. Виктор заметил, как ее взгляд скользнул по нему и вновь выжидающе, чуть насмешливо застыл на Лене.
– Этого как раз я и не хочу говорить. Я хочу пожелать, подумать про себя.
– Почему?
– Наверное, потому, что говорить друг другу откровенное мы еще не умеем. Плохое боимся, хорошее стесняемся... Получается, что говорим мы хуже, чем думаем. А ведь тяжело так. Всем тяжело.
– В том немного беды,– мрачно усмехнулся Павел.– Хуже, когда говорят хорошее, а делают плохое...
– Она о честных людях, а ты о подлецах...– возразила ему Оля и вновь посмотрела на Лену.– Ты правильно сказала, очень правильно! Если бы хорошие люди были откровеннее, может, подлецы давно бы уже вывелись... Значит, каждому из нас у тебя есть свои пожелания счастья?
– Да. Что же тут странного? Разве мы не думаем друг о друге?
– А вдруг твое пожелание мне не годится? Или наоборот?
– Но мы ведь желаем друг другу только хорошего, не так ли?
– Поддерживаю тост,– громко сказала Рябова.– Павел, наливай, и давайте выпьем, как она сказала. Павел, слышишь?
– Тихон Захарович идет! – Сидевший в задумчивости Павел встрепенулся, сделал знак рукой, чтоб все помолчали.
На крыльце действительно раздались грузные шаги. Тетя Фрося вскочила, засуетилась, не зная, то ли броситься встречать дорогого гостя, то ли готовить ему чистую посуду и место за столом.
3
Все ждали, повернувшись лицом к двери. Вот шаги прогромыхали в сенях, замерли, потом раздался короткий стук в дверь и, слегка пригнув голову, в комнату шагнул Орлиев. Дверь была для него достаточно высокой, он мог бы и не пригибаться, но он почему-то сделал это.
– Ого, да тут целый пир! – Сощуренными от света глазами Тихон Захарович оглядел по очереди всех сидевших за столом.– Ну, старая, с радостью тебя... Теперь и сам вижу, что сын действительно вернулся... А с чем тебя поздравлять,– повернулся он к Павлу, вылезшему из-за стола,– я, брат, и не знаю. С возвращением домой, что ли?
– Спасибо,– напряженно улыбнулся тот.
Орлиева усадили на предназначенное ему место, в виде штрафа налили полный стакан водки, тетя Фрося поставила перед ним глубокую тарелку и наложила в нее всей имеющейся на столе закуски.
– Постойте, а за что же мы пить-то будем? – удивился Орлиев, заметив, что все со стопками в руках ждут его.– Тост уже был, что ли?
– Был. Каждый молча пьет за то, что он желает присутствующим,– пояснила Рябова.
– Это уж настоящий индивидуализм,– глухо засмеялся Орлиев. Виктор обратил внимание, что он держался сегодня как-то совсем по-иному, чем обычно. Охотно улыбался, хотя оживленность выглядела слишком внешней.– Это похоже на тайное голосование. Когда обсуждают, вроде бы все «за», а потом столько черных шаров появится...
– У нас черных шаров не будет... У нас все желают друг другу только самое светлое и хорошее! – горячо заверила Лена.
Орлиев посмотрел на нее, улыбнулся и тяжело поднялся над столом со стаканом в руке.
– Ну что ж, если так, то давайте.
Большими медленными глотками он выпил водку и, закусывая солеными грибами, вдруг в шутку спросил сидевшую рядом с ним Рябову:
– Замуж скоро выйдешь?
– В ноябрьские праздники...
Она ответила с таким серьезным видом, что все, кроме Павла, дружно рассмеялись. Даже тетя Фрося позволила себе чуть улыбнуться.
– Чего смеетесь? – недоуменно пожала плечами Анна Никитична.– Вы думаете, я шучу? К ноябрьским праздникам выхожу замуж и всех приглашаю на свадьбу.
– За кого, если не секрет? – весело спросила Оля.
– Ну, уж тебе-то надо знать за кого. Будто в мои годы бывает много женихов?.. Вот если бы Тихон Захарович посватался, тогда и у меня выбор был бы. А так всего-то и есть один женишок завалященький...
– Ты серьезно или сейчас решила? – Оля еще продолжала улыбаться, но в ее голосе уже послышались беспокойные нотки.
– Сейчас, но вполне серьезно. Подняла рюмку и решила. Вдруг, думаю, никто из вас не догадается пожелать того, что мне по душе. Взяла сама себе и пожелала.
– Просто поразительно, но вам я пожелала именно этого,– сказала Лена, глядя на Рябову широко открытыми, застывшими в удивлении глазами.
– Панкрашов, как жених, совсем не завалященький. Жених он первостатейный! – усмехнулся Орлиев.– Значит, скоро погуляем на твоей свадьбе?
– Конечно, погуляем, если жених не сбежит. Что вы на меня так смотрите, как будто я у кого-то жениха отбила? Он мой, собственный... Сама три года приручала, воспитывала, сама и маяться с ним буду! Тетя Фрося! Разве плохой у меня жених?
– Хороший, хороший! – одобрила старушка.
– Почему же они не верят мне? – спросила Рябова, пожимая плечами.
Ее раскрасневшееся улыбающееся лицо было таким непривычно растерянным и смущенным, что Лена первой не выдержала:
– Верим! Верим! – закричала она и бросилась к Анне Никитичне поздравлять. Следом за ней – Оля, тетя Фрося.
Даже Орлиев, картинно растопырив руки, обнял Рябову и неловко чмокнул ее в щеку.
– Э-э! Да ты и целоваться-то не умеешь!—выкрикнула Рябова, и в ее желудевого цвета глазах вспыхнул насмешливый огонек.– Вот уж не думала! Как холодной губкой мазнул по щеке! Вам, мужики, у Панкрашова научиться надо. Вот он целуется – огонь по жилам, мороз по коже!
– Аня, что с тобой? – перебила ее Оля.
– А что?
– Не пойму я тебя что-то,– засмеялась Оля.
– А чего непонятного?! Выйду замуж, нарожаю детей– все станет на свое место. Чего тут не понимать?
– Не будет у тебя детей,– сказал Орлиев.
– Это еще почему?
– Поздно спохватилась. Раньше думать надо было.
– Врешь! Не такая уж я и старая! Правда ведь, тетя Фрося? Разве я не смогу уже иметь детей?
– Можешь, можешь... Шурка Аникиева вон и в сорок лет первого родила.
– Видишь?! – торжествующе повернулась Рябова к Орлиеву.– А мне еще тридцать шесть. На зло тебе нарожаю целую кучу – толстеньких, рыжеватеньких, с веснушками... Чтоб все как один на меня были похожи. А тебя вместо крестного отца посажу, чтоб не пророчил. Ну, что притихли? Давайте выпьем за мою свадьбу, а то я трезветь что-то стала.
Орлиев заметно захмелел, и настроение его начало портиться. Грузно навалившись на стол, он долго, пристально смотрел на Павла, словно не узнавая его, потом медленно облизнул набухшие губы и громко спросил:
– Тебя реабилитировали или амнистировали?
Все притихли.
– Разве это имеет значение? – едва заметно улыбнулся Павел, глядя в неподвижные, мутно-свинцовые глаза бывшего командира.
– А как же? Если амнистировали, выходит, просто помиловали... А если реабилитировали, значит, всю вину с тебя сняли... Есть разница, по-твоему, или нет?
Улыбку как рукой смахнуло с внезапно побледневшего лица Павла. На секунду оно стало безжизненно белым, потом на нем начала медленно проявляться и расти другая улыбка – злая, искаженная шрамом и похожая на болезненную гримасу.
Виктор схватил Орлиева за плечо и закричал:
– Перестаньте! Как вам не стыдно?! Какое вы имеете право?!
Орлиев, даже не глядя на него, резким движением стряхнул руку.
– Тихон Захарович! Ряпушки свеженькой, сама ловила! – подскочила к мужчинам тетя Фрося.
– Погоди, мать! – Павел уже овладел собой и придвинулся к самому лицу Орлиева: – Ну, а если за мной нет вины, тогда что? – тихо спросил он, криво усмехаясь в одну сторону.– Не было и нет, тогда как? Нужна мне эта ваша реабилитация или нет?
– Нужна,– мотнул головой Орлиев.
– Она что, вернет мне те девять лет, что ли? Сделает лучше или хуже, чем я есть?
– Павел, не надо,– попросила Оля, обнимая его за плечи и стараясь отвлечь.
– Надо, Оля, надо! – не оборачиваясь, возразил Павел.– Раз уж он начал этот разговор, надо договорить до конца! Он нас три года водил за собой. Его умом мы жили и днем и ночью. Пусть теперь разъяснит мне, почему я должен искать оправдания, если ни в чем не виноват.
– Если не виноват, тебя должны были реабилитировать...
– Ах, так! – Павел несколько секунд в упор смотрел на Орлиева, потом медленным взором обвел всех гостей, тяжело передохнул и неожиданно ласково обратился к Оле: – Ну вот и договорились! Теперь все ясно... Налей-ка мне, Оля... Или постой, я сам.
Он сел, придвинул поближе неоткрытую поллитровку, налил половину стакана и выпил, держа бутылку в руке. Сразу же, не закусывая, налил снова. Горлышко бутылки нервно позвякивало о край стакана, водка проливалась на стол, на аккуратно, по-праздничному нарезанные ломтики черного хлеба, к которому Павел и не притронулся за весь вечер.
– Вот так, Оля, они и жили,– полупьяно бормотал он.– Воевали, в походы ходили, голодали... Только мы ему верили... а он нам нет... Мы всей душой, а он нет... Как же это так, Оля, вышло?.. Курганов, ты ведь тоже ему верил, а?
– Верил,– подчеркнуто громко отозвался Виктор. Он был так зол сейчас на Орлиева, что с удовольствием бросил бы в лицо все накипевшее в нем за эти полтора месяца. Он уже хотел налить себе для храбрости, но его остановил властный голос Орлиева, обращенный к Павлу:
– Дай сюда бутылку!
Вылив в свой стакан остатки водки, Орлиев одним махом осушил его, поднялся, на ходу сорвал с гвоздя у дверей плащ и шапку и, не надевая их, вышел в сени. Он ни с кем не попрощался. Лишь проходя мимо тети Фроси, коротко бросил:
– Не давай ему пить!
Вечеринка была испорчена. Для приличия посидели еще с полчаса. Всем не хотелось оставлять хозяев в грустном настроении, но веселья не получилось.
Долго прощались, чувствуя какую-то неловкость за случившееся. Уговорились встретиться в субботу еще раз, посидеть, поговорить, попеть песен. Рябова даже пообещала достать баян.
Когда они остались одни, Павел спросил мать:
– Ну, как ты теперь считаешь? Надо было нам гостей звать или не надо?
– А как же, Пашенька? Посидели, поговорили... Все честь по чести... А что пошумели маленько, так за столом это у всех случается... С подвыпивших людей велик ли спрос?
– Эх, мать! – покачал головой Павел.– Или ты очень уж у меня умная, или совсем-совсем ничего не понимаешь? В том-то и дело, что шуму у нас и не было. Лучше б пошуметь, да за грудки схватиться, чем так... Ударить и уйти... Ну, где ты меня спать положишь? Давай на полу, а? Как в детстве, помнишь?
1
По привычке Павел проснулся в шесть часов, но впервые за многие годы провалялся в постели до восьми. Отчаянно болела голова, и вставать не хотелось. Мать уже заканчивала топить печь, когда он взял полотенце и в ботинках на босу ногу пошел к озеру.
Утро было сырое, промозглое. Тростники у берега зябко шуршали на ветру ссохшимися пожелтевшими стеблями. Вода обжигала холодом опухшее лицо, леденящими струйками сбегала по спине к поясу, разгоняя сонливость и заставляя приятно поеживаться.
Что-то похожее он много раз испытывал в детстве по субботам, когда отец, покряхтывая от удовольствия на банной полке, нагонял такого знойного пару, что Павел с братьями не выдерживали, выскакивали наружу и, если озеро еще не замерзло, бросались в ледяную воду. Давно это было, какается, даже в какой-то прошлой и чужой жизни.
Но баня и теперь стояла на прежнем месте, только она уменьшилась и нависла подгнившей стеной над самой водой. Павел открыл затекшую дверь. Изнутри пахнуло устоявшейся березовой прелью. Теперь к знакомому запаху примешался запах гнили, давней копоти и запустения. Нехитрая черная каменка местами обрушилась, однако все остальное было на месте. Даже старый, проржавевший ковш стоял на скамье возле огромной бочки, в которой раньше раскаленными камнями грели воду.
Павел никогда не любил домашних хозяйственных дел, но теперь ему вдруг захотелось, чтоб вновь ожила, стала прежней эта заброшенная баня. Он тут же принялся укладывать на свои места провалившиеся внутрь топки камни. Ломкие, крошащиеся от перегрева он заменял новыми, найденными на берегу.
– Куда ты пропал?– мать заглянула в баню.– Зову, зову. Чай пить пора, картошка стынет...
Он ожидал, что мать обрадуется, похвалит его, но она лишь воскликнула:
– Ой, да никак ты каменку ладишь? – и тут же развела руками:– А мы, ить, Пашенька, в поселок ходим... Там баня хорошая построена... Рубль заплатишь – и никаких хлопот.
– Вы можете ходить куда угодно, а я буду тут мыться,– грубо ответил он.
Работать сразу расхотелось. Однако он не пошел завтракать, пока не закончил ремонт каменки.
За завтраком мать, желая загладить свою неловкость, ласково попросила его осмотреть крышу, которая давно уже течет, и из-за этого начал подгнивать сруб. Павел ничего не ответил. Дождавшись, когда мать уйдет в поселок, он собрал кое-какой имевшийся в доме инструмент и вышел во двор.
Дом заметно обветшал за эти двенадцать лет. Даже сколоченная перед самой войной лестница предостерегающе похрустывала, когда он взбирался по ней к ровной и прочной на вид, но местами уже обомшелой тесовой крыше.
Павел догадывался, о какой дыре говорила мать. В сорок третьем году, когда он пришел в разведку в Войтт-озеро и целую неделю жил дома, скрываясь на сеновале, он сам проделал в крыше эту дыру, чтобы можно было наблюдать за дорогой. Тогда он бесшумно оторвал одну доску и, когда нужно было, осторожно сдвигал ее в сторону. Из деревни ему пришлось уходить так спешно, что он не успел прибить доску на место.
Теперь доска куда-то пропала. Вероятно, ее сорвало и унесло ветром. Из-за нее подгнили и выкрошились по краям две соседние, и дыра действительно образовалась немалая. Менять нужно было уже три доски. А где их возьмешь в доме, в котором двенадцать лет не было мужика?
«Доски Орлиев должен бы дать мне бесплатно,– с усмешкой подумал Павел, сидя на крыше.– Но я не возьму их, нет. Я' куплю их, поставлю на место и потом, когда все выяснится, пусть это пятно на моей крыше будет колоть ему глаза».
Сверху поселок казался еще красивее. Ровные, правильно расположенные серые прямоугольники низких крыш: шиферных, толевых, драночных. Между ними – полоса дороги, штакетные заборчики... Машины, люди, дым над трубой красного кирпичного здания, откуда доносилось пыхтение локомобиля... Совсем незнакомый, чем-то даже чужой, но такой манящий мир открывался по другую сторону залива! Неужели для него, для Павла, он так и останется чужим? Вчера еще он верил, что все может быть по-иному. В конце концов он и сейчас может пойти туда, предъявить документы, подать заявление и ему, вероятно, не откажут, его возьмут на работу, дадут в руки топор и направят рубить сучья. Это-то уж он умеет делать! За последние годы он столько окарзовал хлыстов, что эта работа навек опротивела ему. Там он научился делать и другое: освоил профессию взрывника. Его никто не учил. Там вообще никого не учат. Там просто спрашивают: «Есть взрывники? Выходи!» Он вышел. Вот такая работа нравилась ему. Она была связана с риском, и это отвлекало от тяжелых дум, заставляло все время быть в напряжении. Хорошо бы и теперь найти такую работу, которая не оставляла бы времени для таких раздумий... Чтоб требовала быстроты и ловкости! Чтоб каждый день была новой и неожиданной...
К черту крышу! Пусть она гниет и расползается! Разве он собирается здесь жить?! Неужели не найдется на земле уголка, где ничто не будет напоминать ему о прошлом, где они с матерью заживут спокойно и счастливо?!
Павел слез с крыши и, переодевшись, зашагал в поселок.
2
– Здорово, зятек! Никак родственников перестал узнавать?
Всмотрелся Павел и признал: дядя Пекка Рантуев стоит перед ним и хитровато щурится из-под лохматых бровей. Жив старик и даже мало изменился, только седина пробежала по пышной бороде да пухлое лицо совсем красным стало, как будто в кипятке обваренное. Одет так, как и до войны не хаживал. Ладный солдатский бушлат, высокие кожаные сапоги, а на голове форменная фуражка со значком лесничества.
– Здравствуй, Петр Ильич! – обрадовался Павел, отвечая на крепкое рукопожатие.
Хотя и не очень понравилось ему насмешливое обращение старика, но в этом было что-то привычное, давнее. Войттозерский мужик никогда, бывало, слова не скажет просто – обязательно норовит при встрече подковырнуть соседа насмешкой, заранее зная, что и тот ответит тем же.
– Стало быть, вернулся с даровых хлебов? – спросил старик, пахнув в лицо Павлу легким запахом хмельного.
– Вернулся, как видишь..,
– Слыхать, на Чороме был?
– Был и на Чороме.
– Вот скажи ты! – воскликнул старик.– Я, ить, парень, не один раз за эти годы там бывал... Мой объезд совсем рядом... А ни разу не встретились, а? Сколько я вашему брату, «зэкам» этим самым, махорки перевел! Знал бы, так лучше тебе ее отдал. Как-никак родственник все же!
– Махоркой я не бедствовал,– сказал Павел, оглядываясь по сторонам. Они стояли в самом центре поселка, а старик кричал так, что за версту было слышно.
– Ну, что ж! – дядя Пекка поскреб затылок, левой рукой пошебаршил в кармане ватных брюк, подумал и вдруг решился: – Встретились, так выпить надо... Пойдем ко мне!
Зашли в магазин. Дядя Пекка бодро спросил две поллитровки и посмотрел в глаза Павлу так выразительно, что тот сразу все понял. У Павла нашлось двадцать пять рублей, и водку купили в складчину.
– О закуске не думай! – успокоил гостя старик, когда они вышли из магазина.– В хорошем доме закуска всегда найдется... Да и много ль двум мужикам надо!
Дом у старика Рантуева действительно был хороший. Павел помнил его еще с довоенных времен и теперь с трудом узнал. Раньше это был обыкновенный деревенский дом – огромный, темный, с хлевом под одной крышей. А теперь, спрятавшись жилой частью в тесовую обшивку, дом выглядывал крашеными окнами из-за высокого забора с воротами и калиткой. Во дворе лениво бродили откормленные куры, в конуре глухо отозвался на стук калитки недовольный кобель, под навесом жевала сено лошадь.
– Богато живешь, дядя Пекка! – удивился Павел.
– Работаем, без дела не сидим...– равнодушно ответил тот, отпирая на дверях огромный висячий замок.
В сенях навстречу им, радостно виляя пушистым хвостом, выскочила вислоухая черная сука с умными пристальными глазами и чутким подвижным носом.
– Вот она, моя кормилица, моя «Щенка»! – беря собаку на руки, ласково заговорил старик. Он погладил ее и, отпуская, похвастался: – Кажись, ить, пустое дело – собачка, баловство. А вот уж сколько лет по тыще рублей дает. Были годы, и по два раза щенилась. Знаешь, какой она породы?
Павел не ответил. Оглядывая избу, он только сейчас осознал, что Оля не живет здесь. Он вспомнил, что мать как-то говорила ему о переезде Ольги в поселок. Но было странно и непривычно увидеть это самому.
– Почему Ольга не живет дома? – спросил он, когда старик пригласил его к столу.
– Это ты, парень, у нее спроси.– Дядя Пекка налил сначала по полстакана, потом добавил еще понемногу и, сдвинув стаканы, уравнял их содержимое с такой тщательностью, что ему, пожалуй, мог бы позавидовать аптекарь.
– Ну все же, должна же быть причина? – повторил Павел, когда они выпили.– Давно Ольга не живет здесь? Или вообще ты не пустил ее домой?
– Как же не пустил, чего зря болтаешь! – взъерепенился сразу старик.– Не пустишь вас, поди-ка!.. Два года жила, пока мальчонка не подрос, да голодно было... А как сынишка на ноги встал да карточки отменили – и отец нехорош сделался... Нынче, как видно, не жди благодарности от детей. Ишь, теперь зарабатывает по две тыщи в месяц – можно жить и одной!.. Сиди, что вскочил! Отца при людях позорит, а того не понимает, что для нее же стараюсь...
Он, снова тщательно размерив, разлил по стаканам водку.
– Пить больше не буду,– остановил его Павел.
– Как же это ке будешь? – удивился старик.– А кому же твоя доля достанется? Неужто по бутылкам разливать будем?
– Говори, зачем звал!
Старик помедлил, покряхтел, поглядывая то на Павла, то на переливавшуюся холодящей зеленью жидкость в стаканах.
– Не знаю, парень, как теперь и говорить с тобой. Если тебе кто наболтал, что я плохо к твоему сынишке относился, ты не верь. Не было того... Ольгу, это верно, много ругал, пристыживал. Сама виновата...
– Какого моего сынишку? Что ты мелешь?
Старик уставился в глаза гостю и вдруг поднялся –> разгневанный, красный, взъерошенный.
– Ты что? В обратную сыграть хочешь?.. Совесть есть у тебя или нет? Ты же в могилу, парень, глядел! Испортил девке жизнь и нос отворачиваешь?! Твой ведь ребенок у Ольги, чего зенки пялишь?!
Павел не мог понять, спьяну ли старик несет чепуху или хитрит. Все это так неожиданно и невероятно, что он просто рассмеялся ему в лицо:
– На арапа берешь! Не делай из меня дурака!
– Ах ты, каторжная душа! – взвизгнул старик, хлопнув кулаком по шаткому столу. Стаканы звякнули друг о друга, и водка пролилась из них. Павел едва успел подхватить упавшую пустую бутылку.– Нет на вас, проходимцев, теперь закона об алиментах, так, думаете, и делу конец?! Нет, я тебя заставлю, я тебе жить не дам... Вся деревня знает, как ты девку обхаживал, ночи у моего дома просиживал. Кто ее в отряд этот самый партизанский увел? Ты! Сам Тихон Захарович письменно затвердил, чей у Ольги ребенок... Кто ей там, в партизанах, шагу ступить не давал?..
– Перестань, слышишь! – меняясь в лице, сказал Павел.
Старик вдруг расплакался, бессильно уткнувшись в широкие разлапистые ладони:
– Не будь ты поганым человеком, Пашка... Чего тебе еще надо? Женись! Умру я, все твое будет... Старшие дочки у меня пристроены, ладно живут... Они ничего не потребуют... Разве что Ирье чего-либо выделите...
Он плакал по-настоящему. Слезы накапливались между кривыми натруженными пальцами и стекали по бугристой тыльной стороне ладоней, оставляя мутноватый след.
Было смешно: крепкий, полный сил старик говорил о своей смерти, как будто она должна была наступить чуть ли не завтра. Однако именно это и заставило Павла поверить ему.
– Перестань... За кем Ольга была замужем?
– Какое там замужество,– всхлипнул старик, отворачиваясь и вытирая глаза.– Напраслина! Уж как я корил ее эти годы! Уж как корил!.. «Выходи, говорю, ищи жениха, чего жизнь себе портить». А она вроде знала, что ты живой... Об Ольге ты не думай, она крепко соблюдала себя! – добавил он, с надеждой поглядывая на застывшего в хмуром раздумье Павла.
– Ты не врешь мне, старик?
– Живым мне не быть на этом месте!—торопливо воскликнул тот и даже, подумав, перекрестился.– Какое тут замужество, когда из партизан брюхатая пришла... Чуть ли не год у сестры в Петрозаводске жила, домой стыдилась показаться... А так ты не думай – крепко себя держала... Парни лесопунктовские сколько на нее заглядывались. Всем от ворот поворот.
– Хватит тебе об этом! – взволнованно оборвал его Павел, начиная догадываться о чем-то.– Когда сын у нее родился?
– Восьмого октября... Аккурат после парада партизанского... Ушла на парад и оттуда прямо в больницу.
– Восьмого, восьмого... Где мы тогда были? – лихорадочно забормотал Павел.
– Я ж говорю, аккурат после парада,– повторил старик, вновь обеспокоенный странным поведением гостя.
– Не об этом я! – отмахнулся тот и вдруг попросил: – Добавь водки, давай выпьем!
Старик охотно наполнил стаканы. Торопливо выпили, помолчали, и Павел неожиданно спросил вновь:
– Ты ничего не соврал, не перепутал, а? Пойми, это так важно!
– Господи! – забеспокоился тот.– С чего ж я врать-то буду?!
– Ладно, старик! – поднялся Павел, чувствуя, как хмель все гуще окутывает его разгоряченное сознание, даже язык стал заплетаться.– Верю я тебе! Но учти, если соврал, большой грех на душу возьмешь! За всю жизнь не отмолишь!
– Куда же ты, Паша! Посидел бы, надо ж разговор-то закончить.
– Пойду, дело есть! Спасибо за угощение! Ну, старик, угостил 1Ы меня... Крепко угостил,– тяжело покачал головой Павел, пожимая хозяину руку.
– Жениться-то будешь аль нет? – уже с крыльца выкрикнул старик.
Павел, оглянувшись, лишь криво усмехнулся и еще быстрее пошел, пошатываясь, к калитке.
з
Днем в конторе лесопункта народу бывало немного, и поэтому девушки-счетоводы с любопытством встретили незнакомого возбужденного молодого человека, скорее ворвавшегося, чем вошедшего в бухгалтерию.
– Где мне увидеть Курганова?
– Виктор Алексеевич в лесу.
– Лес большой... Где он там?
– Скорее всего на участке Панкратова. Он часто там бывает... А может, и у Рантуевой.
– Как мне туда добраться?
– Выйдете на дорогу и садитесь в любой лесовоз, ко* торый идет с биржи... А там спросите.
Тяжело повернувшись, Павел вышел, нерассчитаино громко хлопнув дверью.
На панкрашовском участке Курганова не оказалось. Сам Панкрашов, сразу догадавшийся, кто перед ним, объяснил Павлу, что технор} к был здесь, но часа два назад уехал куда-то, вероятно, на нижнюю биржу, где идут подготовительные работы, так как через несколько дней лесопункт перейдет на вывозку леса в хлыстах.
– Если будете на работу устраиваться, проситесь ко мне,– предложил Панкратов, пока Павел ожидал лесовоз, чтобы поехать обратно.– На участке вот как нужны хорошие ребята. Не пожалеете... И база для роста большая!
– Подумаю,– буркнул в ответ Павел, хотя и не собирался работать на лесопункте.
На бирже Курганова тоже не было. Валя Шумилова, которой очень хотелось, чтоб Павел признал сс—ведь она очень хорошо помнила его еще по школе! – расспросила шоферов, и кто-то сказал, что недавно видел Курганова на дороге, недалеко от школы. Он стоял там возле военного «газика» с каким-то проезжим капитаном.
«Скрывается, подлец»,– подумал Павел, хотя сквозь хмель все-таки понимал, что у Виктора еще нет никаких причин скрываться от него.
Когда он пешком добрался до школы и Курганова не оказалось и там, неожиданно мелькнувшая мысль выросла в убеждение. Все Войттозсро вот оно, на виду! Каждого человека можно разыскать за полчаса. А он мотается уже больше двух часов и даже издали не видел Кур-ганова.
«Ничего, доберусь до тебя! Я все-таки загляну в твои черные глаза! Я хочу видеть, какими они станут, когда я спрошу тебя...»
Оглядываясь по сторонам, Павел стоял на дороге напротив школы Он не знал, что делать, а бушевавшие в нем ярость и гнев искали выхода. Вдруг, еще раз взглянув на школу, он обрадованно мотнул головой, перескочил через забор и напрямик, по опустевшим грядкам пришкольного огорода направился к зданию.
По тихому коридору он переходил от класса к классу. Потом остановился, прислушался к неторопливо-четкому голосу учительницы, взглянул на цветную вывеску «1 класс» и приоткрыл дверь.
Лена, стоявшая между партами, удивленно оглянулась. Он видел только ее, а белые, удивительно белые головки склонившихся над партами учеников казались ему маленькими шариками.
– Можно вас на минутку?
Испуганная, недоумевающая Лена вышла в коридор н плотно притворила дверь.
– Что-нибудь случилось, Павел?
– Для кого как,– усмехнулся он.– Мне нужно с вами поговорить...
– Хорошо. Только подождите, пожалуйста... Через пять минут кончится урок.
– Ладно, подожду.
Оставшись один, Павел вынул папиросу, закурил. Вспомнив, где он находится, сразу же погасил ее и окурок выбросил в открытую форточку.
«Ма-ма мы-ла Ми-лу»,– доносился из класса детский голос.– «Ми-ла ма-ла...»
Это повторялось так долго и так размеренно, что Павел едва не выкрикнул: «Ну, мыла мама Милу? А что дальше, дальше что?»
Чтоб скрыться от этого голоса, он прошел к раздевалке и сел на деревянный диван.
Наконец прозвенел звонок, и сразу же появилась Лена, улыбающаяся, чуть встревоженная, с портфелем и кипой тетрадей в руках.
– Пройдемте в учительскую...
– Нет, давайте здесь.
Мимо них в раздевалку пробегали первоклассники, хлопали по барьеру сумками и портфелями. При виде учительницы утихали, и, уходя, каждый обязательно останавливался у дверей:
– До свидания, Елена Сергеевна.
Лене приходилось то и дело отвлекаться, отвечать ребятишкам, и она предложила:
– У меня уроки кончились. Подождите минуточку, я оденусь. Вы проводите меня домой, и мы спокойно поговорим.
– Нет,– отрезал Павел.– Я вас долго не задержу.
Лена посмотрела на него и настороженно сказала:
– Я слушаю.
– Разговор будет о вашем муже... О бывшем моем друге Витьке Курганове.
– Я догадываюсь,– кивнула Лена.
Чувствуя, что прежний запал начал у него пропадать, Павел, искусственно подогревая свою злость, насмешливо заговорил:
– Догадываетесь? Это хорошо, что вы такая догадливая. Тем короче будет разговор.
– Можно потише? – попросила Лена, оглядываясь на учеников, уже с удивлением посматривавших в их сторону.
– Ладно. Будем потише.– Павел облизнул запекшиеся губы и, нисколько не понижая голоса, спросил: – Вы знаете, что у вашего мужа есть ребенок? Знаете об этом, а?
Ничего не понимая, Лена молчала, потом участливо тронула его за плечо.
– Что с вами, Павел? Идемте, идемте, я провожу вас домой!
– Может, вы знаете? – отстраняя ее, продолжал он.– Тогда нам и говорить не о чем?
– Прошу вас, уйдемте отсюда! Здесь дети...
