Текст книги "За чертой милосердия. Цена человеку"
Автор книги: Дмитрий Гусаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 46 страниц)
Лена лишь теперь догадалась, какое отношение к происходящему имеет она. Догадалась, и сама едва не расплакалась– так жалко ей стало и самого растерянного хозяина, и притихших детишек, и плачущую мать.
– Успокойся, Евдокия, ну что с тобой,– неловко трогая всхлипывавшую жену за рукав, упрашивал Мошников.
– Мамка, и-ись хочу! – захныкал пятилетний «идол».
– Сейчас, сейчас,– вытирая фартуком слезы, заторопилась Евдокия. Она засуетилась у плиты, снимая с огня кастрюлю. Быстро и ловко расставила тарелки, налила детям супу, и те принялись за еду. Нерешительно присела к столу и Галя, однако есть не стала, хотя тарелка была налита и ей. Она посматривала то на мать, то на Лену.
Лена не знала, уйти или подождать, пока улягутся страсти, чтобы спокойно объясниться с хозяйкой. Евдокия ее словно не замечала. Лишь один раз, когда ей понадобилось пройти к помойному ведру, чтобы слить воду из кастрюли со сварившейся картошкой, она слегка задела локтем Лену и сразу же извинилась. Хозяин тоже не находил себе места – то уйдет в другую комнату, то снова вернется на кухню. Если бы он вел себя не так беспокойно, Лена, возможно, и осталась бы...
– Простите меня, но я меньше всего хотела доставить вам неприятности... До свидания и, пожалуйста, простите!
– Чего уж там...– непонятно вздохнула хозяйка, не отрываясь от своих дел.
Лена медленно затворила за собой дверь. Если бы Евдокия знала, как ей не хочется уходить, не объяснившись, как тяжело у нее на душе, может, она и вернула бы ее. Может, она одумается, позовет?..
Лена тихо спустилась с крыльца, прошла мимо окон.
Она уже была на шоссе, когда позади вдруг услышала торопливые шаги.
– Товарищ Курганова...
Лена обернулась. Ее догонял Мошников. Он уже был в пиджаке, из верхнего карманчика которого виднелись разноцветные бумажки, футляр для очков и два карандаша.
– Товарищ Курганова! Вы простите, что так получилось... Просто у нее нервы... Знаете, семья, дети...
– Я понимаю,– кивнула Лена.– Я все понимаю.
– И еще просьба,– помолчав, сказал Мошников.– Мне очень не хотелось бы, чтобы кто-нибудь узнал об этом... Особенно ваш муж... Все это глупости, но они могут помешать... А нам ведь работать вместе... И потом – я ведь секретарь парторганизации... Неудобно, знаете, что жена... Чепуха ведь, явная чепуха...
– Хорошо, я никому не скажу.
– Ну, вот и все. Спасибо вам, товарищ Курганова. Извините, что задержал...
Он пошел к дому – узкоплечий, сутулый, уставившийся в землю огромными глубокими очками,
ГЛАВА ПЯТАЯ 1
Последний участок лежневки кончился. Груженый лесовоз тяжело ткнулся передними колесами в глубокую колею грунтовой дороги и сбавил скорость. Предстоял долгий подъем на взгорье, где «плечо» выходило на основную лесовозную магистраль. Самое трудное было позади.
Виктор взглянул на часы, потом на спидометр. Прошло сорок минут, как лесовоз отошел от эстакады. Сорок минут – и всего пять километров. Дорога была в таком состоянии, что только опытность шофера помогла старому «газгеиу» благополучно миновать все ямы и выбоины. Грунт был тяжелый – влажный пепельно-серый подзол, превращенный шинами в густую ползучую кашу. Он вбирал, всасывал в себя подсыпаемый еженедельно гравий и настилаемую хвойную подушку. Лежневый настил был сделан лишь в самых низких местах, и хотя он был старым, изрядно расшатанным, но машина там шла значительно легче.
«А что будет, когда начнутся дожди?» – с горечью думал Виктор, вслушиваясь в надсадное завывание мотора. Казалось, еще секунда – и мотор не выдержит. Но проходили не только секунды, но и минуты. Машина, дрожа как в лихорадке, тяжело брала многочисленные подъемы, ненадолго притихала, сбегая вниз, к лежневке, две-три минуты ровно и мягко тянула по деревянному настилу и вновь начинала свою адскую работу при выезде на грунт. И так все сорок минут.
«Выход один – строить сплошную лежневку... Это дорого, страшно дорого, но выбора нет... Осенью без лежневки пропадем»,– размышлял Виктор, краем глаза наблюдая за шофером, который облегченно вздохнул и принялся закуривать, когда машина одолела последний подъем и впереди зажелтела лента основной магистрали.
– У поворота останови, я выйду,– сказал Виктор. Шофер, вероятно, расслышал только последние слова и притормозил.
Спрыгнув на дорогу, Виктор ощутил, как удушливо жарко было в кабине лесовоза. От свежего, по-вечернему прохладного воздуха даже закружилась голова. Чуть позже, присев на придорожный камень, он с удивлением увидел, что до вечера еще далеко, что солнце еще стоит высоко над лесом, а воздух вначале показался ему прохладным лишь потому, что он, Виктор, весь мокрый от пота. «А шофер ведь целый день, восемь часов... И не просто сидит гостем, а каждую секунду в напряжении,– с теплым чувством подумал Виктор о шофере, который за сорок минут не произнес ни слова.– Их на лесозаготовках называют аристократами. Нет уж, лучше, по-моему, сучки рубить, чем париться в такой «душегубке».
Виктор вытер кепкой лицо, переобулся и медленно зашагал по магистральной дороге. Где-то там, на два-три километра ближе к поселку, должна начинаться лесовозная ветка, ведущая на участок Рантуевой.
Туда ему до конца смены уже не успеть. Да и неудобно появляться на участке, когда людям пора «шабашить».
И все же Виктор незаметно для себя прибавлял шагу. Участок Рантуевой оставался единственным из основных производственных участков, с которым он не успел познакомиться сегодня.
Рабочий день подходил к концу. Он оказался удивительно коротким. Даже не верилось, что уже прошло девять часов с того момента, как Виктор брел в тумане по береговой тропе и раздумывал, каким-то будет он, этот первый рабочий день!
«Вот и снова день прошел, а что сделано для бессмертия?» – неожиданно вспомнилась фраза одного из товарищей по академии, которую тот полураздумчиво, полушутливо произнес однажды, ложась спать в тесной комнате общежития. Постилло был одним из самых отстающих студентов на первом курсе. Он восемь лет прослужил в армии, и учеба давалась ему с великим трудом. Чтобы угнаться за товарищами, он должен был сидеть над книгами с утра до полуночи. Возможно, поэтому его слова вызвали особенно веселый хохот товарищей.
С тех пор это изречение стало чем-то обязательным в жизни шестерых однокурсников. Когда в полночь в комнате гасили свет, кто-либо из товарищей с издевательски тяжким вздохом обязательно произносил его. Постилло был лишен чувства юмора и принимал все за чистую монету. «Да, да,– с озабоченностью подхватывал он.– Действительно, что сделано для бессмертия? Ничего». А все кончилось для шутников совершенно неожиданно. Дипломный проект Постилло оказался самым лучшим в академии и был прямо на защите принят представителем треста «Ленлес» к внедрению в производство. В ту ночь один из самых настойчивых шутников в последний раз произнес: «Вот и пять лет прошло, а что сделано для бессмертия?» – «Да, да,– с грустью подхватил Постилло.– Совсем ничего, чудовищно ничего...» Привычный ответ на этот раз вывел из себя любителя шуток. «Да я не тебя спрашиваю, черт этакий! А нас, вот всех нас... Что мы сделали для бессмертия?»
В тот год Виктор уже не жил в общежитии. Женившись, он переселился в огромную и плотно заселенную квартиру старого дома, в котором Лена и ее тетя занимали одну комнату. Когда ему передали, чем кончилась шутка о бессмертии, он, вероятно, острее других воспринял обращенный к товарищам вопрос.
Если отбросить ложную скромность, то Виктор ждал от себя немалого. Он долго не знал, во что это выльется, но в нем всегда, еще со школьных лет, бродило так и не перебродившее за время войны стремление сделать что-то такое, чем могли бы восхищаться люди.
Это шло из детства. Он рос в обстановке, где девиз – быть первым! – лежал в основе воспитания. Быть первым не для себя, не для личного тщеславия, а для пользы страны, народа.
Это бурлившее в крови чувство позвало весной 1942 года семнадцатилетнего паренька, только что закончившего школу ФЗО, на войну, на самый трудный, как сказали в обкоме комсомола, ее участок – в партизанский отряд.
Война была не такой, какой она представлялась издали. Очень скоро Виктор понял, что быть первым на войне – это не только быть готовым к подвигу. Быть первым на войне – это суметь выдержать многосотверстные походы по лесам и болотам с опухшим от комариных укусов лицом, с натертыми до крови ногами. Быть первым на войне – это съедать, несмотря на никогда не утоляемое чувство голода, ровно столько, сколько положено нормой, хотя в мешке за спиной полно принадлежащих тебе же продуктов и плечи ноют от их тяжести. Быть первым на войне – это уметь в течение недель и месяцев спать на заиндевелых ветках хвои по два часа за один привал, так как большего не разрешал командир из опасения поморозить усталых людей.
И только после всего этого, если у тебя хватит сил, ты сможешь совершить подвиг, о котором мечталось в тылу.
Такова была партизанская жизнь.
В войну Виктор не сделал ничего такого, чем могли бы восхищаться люди. Так, по крайней мере, казалось ему. Два года он жил в ожидании той единственной своей минуты, которая должна стать самой важной не только для него, но и для всего отряда. Готовил себя к ней, и когда она наконец наступила, то все получилось совсем не так, как ему хотелось, и это принесло ему лишь новые душевные терзания.
После мартовской ночи, в которую погиб Павел Ко-четыгов, ему еще сильнее, чем прежде, захотелось совершить что-то такое, что дало бы возможность людям увидеть и узнать его истинную цену.
Однако война закончилась. Путь к осуществлению этого в мирное время стал еще более долгим. Девять лет, как девять трудных подъемов на едва различимую снизу вершину! И вот – то волнение, которое он испытывал перед каждым партизанским боем, знакомо переливается, бурлит и приятно согревает сердце.
Да, здесь, в Войттозере, он сделает теперь то, что не удалось ему сделать во время войны. И как хорошо, что судьба вновь привела его в эти края. Здесь он нужен людям. Это ощущение родилось у него вчера, во время разговора с Орлиевым на берегу озера, и с тех пор ни на минуту не оставляло его. Да, люди ждут от него чего-то большого и значительного...
Ждет Валя Шумилова – эта тихая и добрая девушка, еще не нашедшая своего настоящего места на лесопункте. Ждет старый мастер Вяхясало. Во время разговора его выцветшие глаза смотрели на Виктора так, будто лишь от нового технорука зависит, как пойдут дела дальше. Ждет механик передвижной ремонтной мастерской – тощий, словно завяленный, и такой сутулый, что если бы не высокий рост, то его наверняка приняли бы за горбатого. Он тяжко сопел и все время спрашивал: «Разве это работа, а?»
Даже на делянке, где утомительно однообразная работа приучила обрубщиц сучьев к беззастенчивой болтовне, Виктор услышал за своей спиной громкий разговор.
– Ну, девки, технорук у нас чистый жених...
– Будет Кланьке заботушка... а, Кланька?
– Ишо поглядеть надо, на што он гожий,– певуче отозвался мягкий, по-белорусски акающий голос.– Пущай сперва себя покажет...
– Опоздала ты, девка. У него, говорят, жена почище тебя – молоденькая да красивая.
– Жена нам не помеха. Отобьем. Было б за что тягаться...– и Кланька первой засмеялась.
Виктор понимал, что это обычная болтовня, что именно так, а может, даже и похлеще, принимают на делянке любого нового человека. Ведь день впереди долгий. И все же даже в такой болтовне слышалось ему подтверждение того, что и здесь в него верят, ждут, надеются на него.
Вчера это страшило. Он плохо спал ночью, тревожно раздумывал: «А вдруг не сумею ничего найти? Или не смогу сделать? И жизнь превратится в серую и скучную службу... Бывает же так у людей! Просто войти в жизнь лесопункта ведь мало, надо руководить, возглавлять, направлять...»
Сегодня все было позади. Прямо с утра Виктор почувствовал, что работы здесь непочатый край. За день он лишь бегло ознакомился с производственным потоком, но почти в каждом его цикле успел заметить такое, что, на его взгляд, требовало немедленного исправления.
Технологические просчеты встречались в большом и в малом. Взять хотя бы лесоотводы. Все лето люди, тракторы, машины копошатся в грязи, в низких болотистых местах. А по другую сторону лесовозной магистрали тянутся сухие сосновые боры – беломшаники. Боры тоже входят в Войттозерский лесфонд. Почему было весной не перебраться туда, не оставить нынешние делянки для зимы, когда мороз скует болота? Сколько трудностей, кажущихся сейчас совсем непреодолимыми, было бы снято одним этим решением! Правда, туда не проложены «усы», но ведь рано или поздно их придется прокладывать.
Виктор посмотрел на запад, где во всю ширь горизонта простирались еще не тронутые леса. Светлые сосковые боры изредка перемежались с темными пятнами елового густолесья, и лишь кое-где были заметны лиственные породы. Работать в таких лесах одно наслаждение. Вот здесь-то и можно будет организовать настоящий лесной поток, когда машины не потянутся, а побегут, покатятся с возами ровных, как на подбор, бронзовоствольных хлыстов... Туда-то и надо было перейти на летний сезон. Ну, а если уж остались в старых делянках, то прежде всего надо было позаботиться о дорогах. Лучше неделю-другую повозиться с дорогами, чем потом несколько месяцев ежедневно гробить машины. В этом прав Вяхясало, и удивительно, что Орлиев не поддерживает его.
«С этого я, пожалуй, и начну. Не сегодня, даже не завтра. Надо все изучить, взвесить, составить продуманный до мелочей план. До зимы еще три месяца... Может, выгодней окажется перейти туда, в западные делянки. Вот только затрет с прокладкой дороги... А может, придется ждать зимы на старом месте. Тогда уж надо будет налечь на строительство лежневок по-настоящему»,
2
То, чего Виктор так ждал и так боялся, произошло на нижней бирже, куда он после окончания смены вернулся с последним лесовозом.
Олю он увидел издали, из окна кабины. Она стояла рядом с Валей у того самого злополучного панкрашов-ского штабеля и, поддерживая на весу полевую сумку, что-то записывала в блокнот. Она была так далеко, что Виктор еще не различал ее лица; там могла оказаться любая другая из работающих на лесопункте женщин, но по тому, как тревожно заколотилось сердце, как кровь прилила к лицу, он почувствовал, что не ошибся.
Сквозь бурое от пыли ветровое стекло он увидел, как Оля подняла голову на звук приближающейся машины, окинула лесовоз быстрым взглядом и вновь склонилась к блокноту. Машина уже проходила мимо девушек, направляясь в дальний конец биржи. Виктор понимал, что ему самое время выходить. Он весь день искал этой встречи и теперь сам оттягивал ее.
– Дальше поедете? – спросил шофер.
– Нет, спасибо, выйду здесь...
Он вылез, прихлопнул дверцу и, собираясь с мыслями, ждал, пока лесовоз пройдет мимо... Медленно, очень медленно ползли перед глазами чешуйчатые еловые хлысты. Мысли Виктора бежали куда быстрее. О многом он успел передумать, многое вспомнить, пока наконец у самого носа проскрипел, переваливаясь с боку на бок, прицеп, и Виктор вдруг увидел, что стоит в пятнадцати шагах от Оли.
В ту же самую секунду она резко повернулась и пошла вдоль дороги к поселку.
– Оля! – окликнул он, понимая, что она уже заметила его, но сделала вид, что не узнала.
Трудно сказать, состоялась бы их встреча или нет, если бы рядом никого не было... Может быть, и нет. Но между ними стояла Валя Шумилова. Оля обернулась. На ее лице даже появилось что-то похожее на приветливую улыбку.
– Здравствуй, Оля!
Виктор не смог скрыть своего смущения и уже жалел, что они не вдвоем, что за каждым их словом и движением наблюдают посторонние, ничего не понимающие глаза.
– О, да никак это Витька Курганов?! – удивленно воскликнула Оля.– А я-то думаю, что за чин из лесовоза вылез! Думала, корреспондент какой! – Она широко, по-мужски, потрясла Виктору руку и рассмеялась.
– Неужели я похож на корреспондента? – улыбнулся Виктор и повернулся к Вале: – Разве я похож на корреспондента?
– Н-нет. Не похожи,– серьезно ответила та, оглядев сверху донизу рабочий костюм Виктора..
– Ну уж, корреспонденты тоже всякие бывают! – снова рассмеялась Оля. Ее смех насторожил Виктора – в нем слышалось что-то нарочитое.– Вон Юрка Чадов как приедет, так в кладовой нарочно спецовку, которая похуже, выбирает. Он почему-то считает, что от этого доверие к нему прибавляется...
– У меня, к сожалению, выбора нет. Что есть, то и ношу. Как ты живешь, Оля? Ведь больше девяти лет не виделись...
– Как живу? – переспросила она и, помедлив, вдруг повернулась к Вале: – Валя, как мы живем? По-моему, хорошо, а?
– Хорошо,– подтвердила та.
– Ну вот, видишь... А ты как?
– Я полностью присоединяюсь к вам,– пытаясь принять ее беззаботный тон, ответил Виктор* Этот тон вначале насторожил его, но теперь стал казаться единственно подходящим. ««Умница, Оля! Как хорошо она сразу все почувствовала! Действительно, к чему нам терзать друг друга, ведь все равно ничего уже не исправишь».
– К нам надолго? – спросила Оля. Он даже не сразу понял вопрос, потом рассмеялся:
– Насовсем, Оля... Совсем насовсем.
– Насовсем? – переспросила она и вдруг обратилась к Вале: – Ты идешь домой или остаешься?
– Останусь... Потом приеду.
– Ну, я пошла. До свидания, Виктор... Алексеевич, если не ошибаюсь.
– Не ошибаешься. Можно и я с тобой?
– А почему же... Дороги хватит и на двоих... Все веселей будет.
Некоторое время они шли по лесовозной дороге, потом Оля свернула на узкую тропку, петлявшую между кустами вдоль реки. Они и так шли молча, а теперь разговаривать стало совсем трудно. Впереди уже виднелся кусочек озера. Лес, озеро, низко висевшее впереди солнце вдруг напомнили Виктору тот вечер, когда они с Олей ждали самолет. Сколько же лет прошло с тех пор?
«Зря я увязался идти с нею,– подумал Виктор, вдруг почувствовав, как этот молчаливый путь постепенно настраивает его на воспоминания.– Чего я ищу? Объяснений? Но она не нуждается в них... Видно, она ко всему, бывшему между нами, относится умнее и проще, чем я.
Прошлое есть прошлое... Его нельзя ни оживить, ни исправить... Надо думать о настоящем».
Они миновали то место, где Виктор утром ощупывал жердью дно реки. Вот и мягко шумевшая плотина осталась позади. Вода в реке стала заметно светлее, а озеро все полнее вбирало в себя багровую густоту заходящего в легкие тучи солнца. Справа, в километре, виднелись крайние дома поселка.
– Ну вот, видишь, как весело вдвоем! – останови* лась Оля, когда тропка вышла на берег озера и круто повернула к поселку.– И не заметили за разговором, как дошли.
– Да, неплохо поговорили,– грустно усмехнулся Виктор.
– Скажи-ка мне, пожалуйста,– Оля поравнялась с Виктором, сняла синюю холщовую куртку, перекинула ее на руку, и они пошли рядом.– Тебя сюда направили, или ты мог выбрать и другой лесопункт?
– Вероятно, мог...
– Почему же ты не сделал этого? Ты знал, что я здесь?
– Знал. То есть, в тот момент, когда решался вопрос о назначении, я не знал... Но если бы знал, то тем более выбрал бы Войттозеро.
– Скажи, пожалуйста! – Оля уже не скрывала насмешки.– А я, признаться, уж не верила, что из-за меня ты готов на такой подвиг... Сколько лет верила, а когда перестала – он тут как тут... Интересно получается. Наверно, и жена твоя тоже ради меня в Войттозеро приехала?
– Оля, не надо...– попросил Виктор, чувствуя, как в нем поднимается неприязнь к ней.
– Нет, почему же? Она ради тебя, ты ради меня – вот и выходит, что оба вы обо мне и позаботились.
«Поссориться она хочет, что ли?» – подумал Виктор, увидев, каким жестким и надменным стало лицо Оли.
– Если тебе нравится, ты можешь насмехаться надо мной,– сказал он.– Может, ты и имеешь на это право... Хотя я всегда думал, что встретимся мы по-иному... Ну, пускай. Если доставляет тебе удовольствие,– смейся. Но почему ты пытаешься издеваться над моей женой, которую ты не знаешь и даже в глаза не видела,– не понимаю. Это так не похоже на тебя.
– Говорят, она у тебя хорошенькая? – как будто не замечая его обиды, весело спросила Оля.– Панкратов без ума от нее...
Виктор пожал плечами и отвернулся.
– Ну, не сердись,– Оля ласково тронула его за локоть.– Я пошутила... Раньше ты понимал шутки.
Когда до ближайших домов оставалось не больше ста метров, Оля замедлила шаг и тихо сказала:
– Я думаю, вам надо уехать отсюда. Вам легче. Вы все равно еще не устроились. Попросись на другой лесопункт и уезжай.
– Это еще почему? – Виктор каждое ее слово принимал все еще враждебно, ожидая скрытой насмешки.
– Так будет лучше и тебе, и мне, и твоей жене.
– Я приехал работать... А что касается... этого... то я много думал... Лучше в открытую, чем прятать...
– Твоя жена знает? – пристально посмотрела ему в глаза Оля.
– Жена? – переспросил Виктор и сбивчиво пояснил:– Всего я ей не говорил... но она знает, что мы... дружили с тобой... Но я расскажу ей потом, все расскажу, как было...
– Дружили?!—усмехнулась Оля. Услышать это слово от него было особенно обидно. Внешне они действительно только дружили: в отряде Орлиева были такие строгости, что им приходилось скрывать свои чувства даже от самых близких товарищей... Кто-кто, а сам Виктор хорошо знает, что их тогда связывало несравненно большее, чем простая дружба.
– Значит, ты считаешь, что мы только дружили? – спросила Оля, готовая тут же высказать ему все.– Ты, может, даже жалеешь о том, что было между нами? Жалеешь, да?
– Зачем ты спрашиваешь об этом? – с болью произнес Виктор, понимая, что любой его ответ обидит ее.
– Может, ты теперь даже стыдишься того? Может, считаешь нашу... эту самую дружбу... позорным пятном в своей благополучной жизни?
Она била в самое больное место, и Виктор молчал. Ее слова уже не вызывали в нем никакого протеста. Было лишь немного жаль того удивительно правильного тона, который был удачно ею найден на бирже. А сейчас Оля вела себя так, как вела бы себя любая другая женщина. Что ж, жаль, конечно, но она имеет право на это. Он во всем виноват... Но каяться, сожалеть о прошлом он не будет. И лгать, что не сожалеет о нем, тоже не станет. Все сложнее, чем кажется... Теперь даже не нужно ничего объяснять, она все равно не захочет ничего понять. Может, действительно, лучше уехать из Войттозе-ра? Хотя теперь уже незачем... Отношения с Ольгой определились, а Лене он откроет все сам...
Оля неожиданно рассмеялась:
– Интересно, как бы ты вел себя, если бы такие вопросы тебе задала жена? Тоже молчал бы, а?
– Она просто никогда не стала бы спрашивать об этом,– пробурчал Виктор, почувствовав, что в настроении Оли снова произошла перемена.
– Почему?
– Ей незачем будет спрашивать. Я сам все расскажу ей. Она все поймет.
– Напрасно ты так думаешь. Если она тебя любит, то обязательно спросит... И ой как спросит. Поэтому тебе лучше уехать из Войттозера.
– Пойми, Оля, не могу я уехать,– горячо заговорил Виктор.– Только сегодня, вот до разговора с тобой, я впервые почувствовал, что все эти девять лет подсознательно стремился сюда... Жил, работал, учился, чтоб вернуться сюда, ты понимаешь? Это так трудно объяснить, но когда-нибудь ты поймешь... Ты ведь и сама, наверное, ощутила это?.. Жила в Петрозаводске, а потом приехала сюда и, видимо, нашла себя здесь.
– Ну, у меня совсем другое... Семья. Если бы не сын, я никогда не вернулась бы в Войттозеро.
– Как, у тебя есть сын? – спросил Виктор.– Ты разве замужем?
Она помолчала, словно борясь с желанием объяснить что-то, и коротко ответила:
– Была...
– Как «была»? А теперь?
– Разошлись,– беззаботно сказала Оля и снова рассмеялась: – Разошлись как в море корабли... Чего ты удивляешься? Р^зве мало люди расходятся...
– Почему же мне никто не сказал об этом? Ни Чадов, ни Орлиев?
– Давняя история... Может, потом и расскажут. Так почему же ты все-таки не хочешь уехать из Войттозера?
Новость так поразила Виктора, что он смотрел на Олю и ничего не понимал. Оказывается, Оля была замужем. И уже давно. Так вот почему она в сорок пятом году уехала из Петрозаводска! Вот почему они не могли найти друг друга! Что-то похожее на чувство ревности, даже обиды, шевельнулось в нем, когда вспомнил, с каким волнением ждал ответа на свои письма и запросы.
– Как же так получилось, Оля? Уже через год, как мы расстались, ты вышла замуж?
– Даже раньше, в том же году... Чего же тут особенного? Встретила человека. Думала, все серьезно– Разве мало так случается. Вот и с тобой у нас почти так же вышло,
~ Но мы хотя бы не записывались.
– Ас ним мы тоже не записывались,– беззаботно махнула рукой Оля.– Сначала об этом не думали, а потом уж было незачем. Ладно, хватит..» Было и прошло... Почему ж ты не хочешь уехать из Войттозера? Ты начал говорить и не закончил.
Виктор с трудом припомнил, что он говорил. Но продолжать уже не хотелось. Как будто Оля вдруг потеряла в его глазах что-то очень важное и значительное. И вместе с тем неожиданное признание вроде чем-то сблизило их, уравняло друг с другом и сгладило прошлое.
– Мне кажется, в Войттозере я могу сделать что-то полезное.– В голосе Виктора уже не было ни пафоса, ни волнения, которыми прежде стремился передать ей основную причину того, почему он решил остаться в Войттозере.– Здесь есть над чем поработать.
Оля подождала, не скажет ли он еще чего-нибудь. Потом медленно надела куртку и пожала плечами:
– Ну что ж. Придется мне уехать отсюда.., Не хотелось бы, а придется...
– Но почему, Оля?
Она не ответила и зашагала быстрее. Они вышли на главную улицу поселка. У столовой Оля остановилась, посмотрела на Виктора и с грустной улыбкой покачала головой:
– Витька, Витька! Ничего-то ты не понимаешь!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Из открытого окна конторы слышался сердитый ор-лиевский бас:
– Ты мне такие штучки брось! Пока в план не войдешь, лучше и не заикайся про отпуск... Лесовозов я тебе не рожу, тракторов тоже. Поменьше пьянствуй да с бабами путайся, побольше о деле думай, если мастером хочешь остаться.
«Панкратова отчитывает»,– догадался Виктор.
В кабинете напротив сидевшего за столом Тихона Захаровича стоял уже успевший переодеться в суконную гимнастерку и хромовые сапоги Панкратов. В углу тихо, сосредоточенно сосал трубку Вяхясало. Вид у Панкратова был виноватый, даже чуть ли не угодливый, но по его хитрому взгляду Виктор понял, что Панкратов ни в чем себя виноватым не считает, а если и изображает таковым, то лишь затем, чтобы поскорее утихомирить расходившегося начальника.
Виктор не терпел ни хитрости, ни лицемерия, и поведение Панкратова ему не понравилось. Не согласен – возражай, защищайся, а не скрывай своего истинного мнения за внешней покорностью. Особенно было обидно за Орлиева, которого панкрашовская угодливость невольно унижала, а сам он вроде бы и не замечал этого.
– Вот так.– Тихон Захарович перевел тяжелый взгляд с Панкратова на Виктора и вдруг спросил:
– Чего ты чудишь?
Виктор непонимающе пожал плечами.
– Что там у тебя на бирже произошло? Ты что – другого дела не нашел, что ли? Зачем штабеля перекладывать приказал?
– А, вы об этом...– улыбнулся Виктор и начал горячо доказывать, насколько плохо обстоит дело с качеством подготовленных к сдаче штабелей, но Орлиев досадливо махнул рукой:
– Знаю. Ерунду ты затеял. Принимает сплавная контора штабеля– ну и слава богу... Пусть сами следят за качеством. Чего тебе надо?
Если бы в кабинете не было Вяхясало и Панкратова, Виктор, возможно, и не воспринял бы эти слова с такой обидой. Но на него строго и оценивающе смотрели умные, чуть сощуренные глаза Вяхясало, а Панкратов, собиравшийся уже уходить, даже присел на жесткий деревянный диван. Едва сдерживаясь от волнения, Виктор медленно сказал:
– Тихон Захарович, вы допускаете принципиальную ошибку. Так работать нельзя.
По тому, как сразу побледнело лицо Орлиева, можно было ожидать, что сейчас произойдет что-то невероятное.
Панкратов подался чуть вперед, готовый предотвратить несчастье. Даже Вяхясало вынул изо рта трубку и застыл, держа ее в согнутой руке.
Но невероятного не случилось. Тихон Захарович вдруг сморщился, глубоко вздохнул и отвалился к спинке кресла, прижав руку к сердцу.
– Панкратов, сходи к сторожихе, принеси водицы,– тихо попросил он и крикнул вслед: – Да скажи ей, чтоб впредь вода всегда стояла здесь. Безобразие! Разбили графин и купить не могут!
Панкратов вышел. Несколько секунд стояла тишина.
– Ты видел сегодняшнюю сводку? – кивнул Орлиев Виктору.
– Не видел, но догадываюсь.
– А так можно работать?
– Нельзя.
– Вот то-то и оно... А ты в штабеля зарываешься. Не до них нам, если уже шесть тысяч кубов долгу...
– Не согласен. Штабеля тоже не мелочь... То есть, в сравнении с долгом, конечно, мелочь... Но ведь и долг потому, что мы везде, на всех циклах работаем так же, как на штабелевке. Технически малограмотно мы работаем...
Виктор высказал свое мнение о неразумном отводе лесосек, о запущенности профилактического и среднего ремонта механизмов, о недооценке дорожного строительства – о всем том, о чем он думал, шагая по лесовозной магистрали.
Орлиев хмурился, недовольно сопел, но терпеливо слушал. Панкратов принес литровую банку с водой и стакан. Тихон Захарович отпил несколько глотков, отодвинул воду от себя и снова навалился грудью на стол, давая понять, что готов все выслушать до конца. За неплотно закрытой дверью в соседней комнате тоже притихли, и теперь голос Курганова, казалось, разносился по всему дому.
– Все? – спросил Орлиев, когда Виктор закончил.
– Все.
– Ну что ж... Критиковать ты умеешь. Хотя недостатка в критике мы и раньше не испытывали...
– Тихон Захарович, Курганов много правильного говорил,– подал голос осмелевший Панкратов.
– Помолчи,– глянул в его сторону Орлиев.– «Сань-ка-критикан» тоже много правильного говорит. Это я к слову. А с тебя,– он посмотрел на Виктора,– другой спрос. Ты не ревизор и не уполномоченный из треста. Тебе не критиковать, а исправлять все надо... Да-да, своими руками, горбом своим.
– Я разве отказываюсь? Я готов взяться хоть сейчас. Важно ваше отношение...
Орлиев словно пропустил его слова мимо ушей.
– В первые дни все всегда начинают с критики. А как же? Это очень удобно. Наладятся дела – тем больше славы. Не наладятся – опять же заручка есть.
– Тихон Захарович, разве я ради славы?!
– Я не о тебе и говорю, Курганов! Ты не обижайся, а лучше делом докажи, что ты не из тех, кто критику своей профессией сделал.– Он помолчал, побарабанил пальцами по столу.– Мысли твои дельные. Давай договоримся так. Денька через два-три соберем руководящий состав и заслушаем тебя. А ты подготовься как следует.
– Обязательно, Тихон Захарович! – обрадовался Виктор.
– Вот так и порешим... А что касается биржи – прошу туда не лезть... Ты сгоряча наломал дров, обидел приемщицу, и теперь только ненужные придирки будут. Не до того нам. Наладим поток, тогда время будет и за биржу приняться. Надо во всем видеть главное, по нему и бить!
