Текст книги "Паршивая овца [Мертвецы выходят на берег.Министр и смерть. Паршивая овца]"

Автор книги: Бу Бальдерсон

Соавторы: Г. Столессен,Андре Бьерке
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

3

На следующее утро я решил поменять комнату. Ночь выдалась очень беспокойная. От стен и полов веяло холодом и сыростью. И, несмотря на фланелевую пижаму и одеяло, я замерз до невозможности. К тому же в немногие часы, когда я спал – между тем, как где-то к полуночи утих последний и рано на заре не закричал первый ребенок, – мне приснилось, что я превратился в большого скользкого тюленя, лежащего на мокрой скале у холодного серого моря.

Перед тем как одеться, я докрасна растерся махровым полотенцем. И в результате чуть не получил приступ стенокардии. Так чрезмерное стремление избежать болезни лишь порождает ее.

Когда я убирал постель, вошла сестра Маргарета и спросила, хорошо ли я спал. Я сказал ей правду, в комнате очень сыро.

– Не может быть, – возразила она, – ты себе это внушаешь! Откуда сырость в такой солнечный теплый день?! Кто ищет сырости, тот ее найдет. Премьер-министр ночевал здесь и не жаловался. Во всяком случае, он не ныл так, как ты. Сходи лучше искупайся! Ты не забудешь прибраться?

Моя сестра Маргарета поддерживала в доме строгий порядок. Каждый, не исключая гостей, должен был убираться в своей комнате. Я хотел было спросить ее, не прибирался ли в своей комнате премьер-министр, но не успел. Впрочем, можно было не спрашивать. Конечно, он прибирался. Говорили, что о своем визите на дачу Министра премьер рассказывал коллегам вполголоса, почти шепотом. Тамошний режим, говорил он, напоминает ему порядки в странноприимном доме в Карлстаде, он посетил его когда-то в детстве на школьной экскурсии. «Все эти дети… И клозет снаружи… Наверное, я – неблагодарная свинья, но мне больше по сердцу мой Харпсунд. Хотя молодые сильные парни из правительства вполне могли бы проходить там курсы закаливания. Пальме бы их выдержал». Министр поведал нам, что на следующее утро премьер ни свет ни заря сел в лодку и гонял на ней по заливу часа два или три подряд, «наверное, так заведено у него в Харпсунде». Я лично в этом не уверен. Премьер, наверное, согревался. Или прикидывал, сможет ли бежать с дачи морем через залив.

Я взял щетку и совок и начал подметать. Занятие, надо сказать, для меня непривычное и трудное. Дома на улице Бастугатан ко мне приходит убираться два раза в неделю моя домоправительница. Когда работа уже подходила к концу, я зацепился совком за ножку кровати и все пришлось начинать заново.

Тут дверь открылась, и в комнату шаркающей походкой вплыл Министр. Он был в одних плавках, мокрый и скользкий, как тюлень. Взгляд его выражал удивление.

– Ты убираешься? Раньше я, конечно, убирался тоже. Но сейчас я подбрасываю ребятам деньжат, и они все делают за меня. Только ни слова Маргарете! Будем уважать ее воспитательные принципы!

Я продолжал работать, гадая, чье воспитание – свое или детей – он имеет в виду.

– Обычно я заметал пыль под бюро, но она там скручивается в такие длинные серые колбаски, и они все время выкатываются наружу, когда проветриваешь. Лучше платить малышам.

На полу, где он стоял, уже скопилось маленькое озерцо, грозившее соединиться с горкой пыли, и я поспешил прогнать Министра из комнаты, сославшись на то, что он мешает работать.

– Прекрасная погода! – прокричал он с порога. – Я тебе серьезно говорю, сходи искупайся!

Я ответил ему, что нигде и никогда, кроме как в ванной, с той поры, когда был ребенком, не купался, и что сейчас в моем возрасте и с моими болячками привыкать к холодным водным процедурам, пожалуй что, слишком поздно.

– Слишком поздно? – удивился он. – Ничто и никогда не поздно. Когда Эрландер стал премьер-министром, Пальме не был даже членом партии!

Во дворе мне попалась на глаза Черстинь – шустрая девочка среднего школьного возраста с соломенно-желтыми косами и навыками уборки, наверняка приобретенными в детской комнате для игр. Не мешкая, мы тут же вступили в переговоры. Надо сказать, я не вполне представлял себе, что имел в виду Министр, говоря о «деньжатах», его финансовая терминология вообще отличается туманностью, но уже первая предложенная мной ставка в 50 эре вызвала в девочки настоящий восторг.

– А папа ведет себя неумно, он платит нам по пять крон каждый день! Мы откладываем их на лошадь. Мы купим ему лошадь, чтобы он на ней изредка выезжал. В лавку и в другие места. Но мы готовим ему сюрприз, так что не проговоритесь!

На миг меня встревожила мысль, а что, если и мои «деньжата» дети тоже будут откладывать на приобретение какого-нибудь животного, с которым, так или иначе, мне придется иметь дело? Они, например, могут купить собаку, которая будет жить со мной в одной комнате и по ночам, может быть, даже спать в моей постели! Почем знать, у детей такие странные идеи… Но потом я все же решил, что все заработанные средства несомненно уйдут на покупку одной лошади и успокоился.

После обеда меня атаковали в гостиной трое малышей и не отпускали до тех пор, пока я не согласился почитать им вслух книжку «Милли Молли находит гнездо». Для развития детского интеллекта книжка давала мало, и как раз в момент, когда мы нашли наконец гнездо и я начал рассказывать детям то немногое приличное, что мог сообщить им о его назначении, в гостиную вошла сестра и сказала, что нам пора отправляться на кофе к Сигне и Магнусу – на губернаторскую дачу.

А я подумал, что дачники из Линдо пользуются малейшим предлогом, чтобы пообщаться между собой за кофейным столиком. Наиболее очевидными поводами для сборищ, конечно же, служили дни рождения, и мне, родившемуся в ноябре, не раз казалось, что уже сам факт моего появления на свет в этом месяце рассматривается дачниками как крайне недружественный акт. В самом деле, как смел я родиться в иное, нежели летом, время года? Когда дни рождения иссякали, праздновали именины, а в те редкие периоды, когда календарь вообще зиял бессмысленной, с их точки зрения, пустотой, в ход шли всевозможного рода придуманные юбилеи ничтожных событий. Мне, например, не раз доводилось садиться за стол на даче у министра юстиции по случаю празднования очередной годовщины его назначения председателем уездного суда в Тэрна в Норботтене – событие, которое, несомненно, заслуживало бы того, чтобы его праздновали жители всех остальных уездов страны, окажись служба Хюго Маттсона на этом посту более долговременной.

Причины столь оживленной светской жизни дачников коренились, насколько я понимал, и в географии поселка, и в его истории. Что касается истории, то дачники жили на острове уже очень давно – многие десятилетия. Губернатор, министр юстиции и Министр проводили в своих деревянных виллах еще первые школьные каникулы, а немногие представители более молодого поколения являлись, за исключением одного-единственного случая, владельцами дач, как минимум, в третьем поколении. Торжественные даты, таким образом, жили в их подсознании так же глубоко, как дни религиозных праздников у истово верующих.

География местности также несомненно поощряла великосветское кучкование близкородственных особей. Территория щедро нарезанных дачных участков располагается между шоссе и заливом и ограничена с севера пристанью, а с юга – лодочными сараями. Все прочее побережье острова было еще в эпоху изначального его заселения зарезервировано губернским правлением «для нужд экспансии близлежащих поселений городского типа», что некоторыми наивными рыбаками и крестьянами было воспринято как чрезмерная дальновидность – ближайший город лежал в трех милях от острова, на материке, и никаких признаков приближения к нему не обнаруживал.

Сигне и Магнус приглашали нас к двум часам, но и в пять минут третьего мы все еще никак не могли тронуться в путь. Сначала заупрямился Министр. Ему вдруг, прежде чем отправиться в гости, вздумалось искупаться. Потом, естественно, он потерял свои часы. На помощь ему кинулась целая армия детей. Когда часы наконец обнаружили (они лежали в купальных тапочках моей сестры) и мы уже дошли до дровяного сарая, неожиданно выяснилось, что волосы у Министра ужасно спутаны, и его послали назад, чтобы он привел себя в порядок и заодно взял с собой расческу.

– Как только он работает в своем министерстве! – вздохнула его супруга, но во взгляде ее я прочитал неослабевающее желание продолжить тиражирование Министра во все новых миниатюрных, пусть и слегка неряшливых, копиях.

Когда супружеская чета воссоединилась, мы двинулись к шоссе. Шум детской колонии позади слышался все слабее, и Министр весьма неглупо заметил, что одно из преимуществ отца четырнадцати детей как раз и состоит в том, что даже самые закадычные друзья не рискуют приглашать его в гости вместе с детьми.

Через несколько минут ходьбы мы вышли на Тайную тропу. Тайная тропа – это тропинка, вьющаяся между сухими колючими лапами сосен и замшелыми каменными глыбами. Она пересекает территорию всех дачных участков, не встречая на своем пути ни заборов, ни других возведенных человеком препятствий. Возможно, именно Тайная тропа более всего остального способствовала тесному общению дачевладельцев. Чтобы посетить соседа или соседа своего соседа совсем не нужно пользоваться пыльным и унылым шоссе, долго добираясь до него по тропинке. И можно не нарушать покой соседей, которые вас в данный момент не интересуют, и не ломиться через их участки. Пусть себе спокойно возделывают грядки или загорают на солнышке. Все, что вам нужно, – это Тайная тропа. Откуда взялось ее название, мне неизвестно. Может быть, ее назвали так в эпоху младенчества нашего века, когда поселившиеся здесь хозяева строго-настрого запрещали своим отпрыскам посещать соседей без спроса. Сейчас в Тайной тропе не осталось ничего тайного, если вообще когда-либо и было. И теперешние дети или, возможно, дети этих детей свободно попирают ее своими крепкими ногами государственных служащих, направляясь к какому-нибудь престарелому товарищу детских игр, чтобы выпить с ним пивка или угоститься чашечкой кофе в кругу его семьи, а может, вернуть садовые ножницы.

– Алло! Погодите! Будьте так добры!.. Подождите меня!

Мы благополучно миновали владения Министра и дошли до перекрестка, где Тайная тропа пересекает дорожку, идущую от соседней виллы к шоссе, когда услышали слева нервные восклицания. Нечто серое и неопределенных очертаний, взмахивая на бегу крыльями, катилось к нам меж стволами деревьев.

Это была наша ближайшая соседка Барбру Бюлинд.

Задыхаясь, она спешила от своей развалюхи-дачи, унаследованной от матери. Она опаздывала на добрых полчаса, с той разницей, что переживала из-за этого гораздо больше, чем мы. Прежде чем поздороваться, я спешно вспомнил, что фрёкен Бюлинд работала учительницей, хотя в последний раз, когда я ее видел, она не ходила на службу, находясь в длительном отпуске, предоставленном ей для написания какой-то научной работы. Когда она, вконец запыхавшись, добежала до нас, я еще раз убедился: женщина эта не распадается на составные части только благодаря своему серому костюму – вечному спутнику ее жизни. Наверное, в то время, когда она впервые надела его, кто-то похвалил ее стиль и строгий вкус. С тех пор, понимая, что не обладает ни тем, ни другим, она отчаянно держалась за однажды одобренное и понравившееся. Правда, нужно признать, серый костюм вполне соответствовал ее облику в целом – ее угловатой фигуре, крашеным в рыжий цвет вялым волосам и бледному лицу, все характерные черты которого – за исключением нескольких прыщиков вокруг рта – были безжалостно затерты макияжной кистью.

– Я так рада, что вы тоже задерживаетесь. То есть, извините, я хочу сказать, опаздывать одной так неудобно. У меня на жакете оторвалась пуговица. Я обнаружила это в самый последний момент, когда выходила, а потом, пока я искала подходящую и пришивала ее, стало уже почти половина третьего! Посмотрите, заметно, что она темнее, чем другие?

Министр заинтересованно наклонился вперед и стал изучать обильную грудь соседки, а я закрыл глаза, пытаясь представить ее в кругу тридцати раскованных городских школьников. Попытка, к полному моему ужасу, удалась.

– Ах, Боже мой!

Возглас вырвался так порывисто и испуганно, что я подумал: Министр зашел дальше, чем его просили.

– Я забыла дома мой подарок Сигне! Вы обождете меня? Всего несколько минут?..

Мы не стали ее ждать. Сестра взяла фрекен под руку и повела ее вперед по Тайной тропе, заверяя, что поделится с ней своим подарком – бутылкой кампари, которую нес Министр, держа за горлышко. И поскольку мне самому было обещано то же самое, вино в бутылке показалось мне изрядно разбавленным.

4

Мы шли, и скоро впереди между деревьями узкой золотой струной скользнул солнечный луч. Мы повернули вниз к заливу и зашагали по широкой тропе, связывавшей губернаторскую дачу с шоссе и с остальным миром. Сосны тут уступали место лиственным деревьям, и скоро мы увидели впереди летнюю резиденцию Сигне и Магнуса – желтый, полуразвалившийся, щедро облепленный верандами, окнами и всевозможного рода архитектурными излишествами двухэтажный дом, стоявший посередине запущенного, заросшего сада.

Губернатор встретил нас у покосившейся калитки и смущенно улыбнулся своим большим щучьим ртом. Глаза его дружелюбно и печально поблескивали за стальными дужками очков. Он провел нас по заросшей дорожке к террасе перед домом, где уже расположились гости и хозяйка встречала прибывающих приветливым воркованием.

– Как хорошо, что вы наконец пришли! Мы уже стали беспокоиться, правда, Магнус? Ужасно хочется кофе! Ну, это ни к чему, не стоило ничего приносить, это же обычный день рождения, и дата некруглая! Целая бутылка! Надо же, ты, Магнус, будешь ходить у меня на задних лапках. Как, это и от Барбру тоже? И от адъюнкта Перссона? Я просто растрогана.

Невысокая и округлая Сигне была в буквальном смысле слова полной противоположностью мужу. Вид обоих вместе невольно наводил на мысль, что перед тобой пара, в которой одна половина съедает все предназначенное другой. Мне, конечно, не дано знать, какого рода диеты придерживались у них в доме, – в любом случае в нем царили согласие и верность. Временами, глядя, как, взявшись за руки, они возвращаются домой из лавки, я жалел, что не обзавелся семьей.

– Адъюнкт Перссон, конечно, хорошо всех здесь знает? Вы встречались с фру Идберг прошлым летом?

Я оторопело смотрел на явившееся передо мной белокурое видение. За секунду до этого, качнувшись на бедрах, она плавно проскользнула ко мне и теперь в упор меня разглядывала, мигая своими длинными, иссиня-черными ресницами.

– Неужели вы, господин Перссон, так скоро забыли меня?

Лицо ее было, наверное, лишь чуть-чуть чересчур длинным, а рот – лишь чуть-чуть чересчур широк. Все прочее, упакованное в парусиновые брюки и тугой лазурно-голубой джемпер, создавало очень приятное впечатление и, не скрою, смотреть на нее было приятно. Хотя проскальзывавшие в голосе грудные, жалующиеся нотки действовали на меня, как лед на больной зуб. Никто не осмелился бы назвать ее юным созданием, но в дамских журналах пятнадцатилетней давности она вполне могла бы фигурировать в роли «молодой дебютантки». Сейчас, попади она на газетную полосу, ей охотно приписали бы «бодрый, спортивный стиль», еще лет через пятнадцать в ней будут находить «шик», а потом уже бессрочно в вечном обрамлении из черно-бурых лисиц она сможет претендовать всего лишь на «шарм».

Конечно, я хорошо помнил ее. В замешательство меня привело ее имя. Год назад она носила фамилию Лундберг. Как говорила мне моя сестра Маргарета, Ева часто меняла своих бедных, но неизменно стильных мужчин на новых, еще более стильных и не менее бедных. Поэтому я предположил, что фамилия Идберг принадлежит ее нынешнему дежурному мужу, если, конечно, она этим летом не взяла тайм-аут между замужествами и не носит сейчас свою девичью фамилию. А вот в чем я совсем не сомневался и что знал точно: Ева проводила на Линдо свой второй летний сезон и жила на собственной даче между виллами губернатора и министра юстиции.

Работая ресницами со скоростью крыльев жаворонка, она улыбалась мне томной улыбкой. И на миг я испугался – не пришло ли ей в голову, что как родственник Министра я могу быть каким-то образом причастен к его несметным богатствам? И уж не видит ли она во мне престарелого богатого холостяка, которого можно бы отлично использовать в качестве удобного порта заправки перед новыми увлекательными плаваниями в более экзотические гавани? Правда, я тут же вспомнил, что иначе она себя с мужчинами не ведет, что это входило в ее обычный рутинный метод обработки мужского окружения.

Сигне ловко дирижировала нашим обществом, привычно жестикулируя своей пухлой рукой.

– Вы, дорогой адъюнкт, сядете слева от меня в тень от зонтика! А вы, все остальные, рассаживайтесь, где кому понравится.

Я опустился на отведенный мне стул и окинул взглядом собравшееся общество. Уже сама возможность обозревать его с такого почетного места значила для меня немало! Я ведь сидел в кругу людей, считавших звание адъюнкта не более весомым, чем тополиный пух.

На краю, слева от меня, обильно потел на солнцепеке министр юстиции. Одежда на нем, как и всегда, была в сильном беспорядке. Голова, однако, сохраняла свое обычное благообразие. Особую привлекательность придавали ей тонко подстриженные усики и густая серебристая шевелюра. Маттсон сиял от удовольствия. Он пил черный кофе, и я спросил себя, может, и в самом деле есть доля истины в том, что Маттсон обычно отказывается от сливок только для того, чтобы лишний раз взглянуть на свое зеркальное отражение на донышке чашки? Рядом с ним на складном стуле с прямой спинкой расположилась моя сестра-министерша, увлеченно и с большим знанием дела обсуждавшая приготовленный хозяйкой торт.

Напротив меня сидел Магнус и, следуя командам Сигне, послушно передавал тарелки в указываемых ей направлениях. Вид у него при этом был несколько рассеянный, чтобы не сказать растерянный, и шафрановые булочки, направляемые влево, зачастую неожиданно оказывались направо, из-за чего весь распределительный механизм безнадежно расстраивался.

От сидевших рядом с ним дам – фрёкен Бюлинд и фру Идберг – помощи ему не было никакой. Барбру Бюлинд сидела как-то странно сгорбившись. Скорее всего, она пыталась скрыть от взглядов гостей свою грудь с пришитой на ней фатальной пуговицей. Вид ее источал одно лишь постное уныние, а участие в общем разговоре ограничивалось выдавливаемой время от времени нервной улыбкой. Ева Идберг также думала только о своем: как бы лучше всего распорядиться всеми своими телесными и интеллектуальными ресурсами в разговоре с Министром, который, судя по всему, отдавал должное ее усилиям.

На другом конце стола напротив них в одиноком и мрачном величии восседал профессор Кристер Хаммарстрем. Не склонный к болтливости вообще, этим вечером он превзошел самого себя. Мысли его витали, по-видимому, очень далеко. Он обнаруживал свое присутствие за столом только нервной работой пальцев, перерабатывавших торт и булочки в птичий корм. Больше всех за столом говорила сама хозяйка. Она делилась с нами местными сплетнями и, казалось, совсем не замечала, что по крайней мере трое из ее гостей озабочены чем-то совсем иным…

Большой кусок торта с кремом заставил ее на минуту замолчать, и министр юстиции Маттсон зычным голосом затрубил:

– А как поживает наша бедная старенькая Беата?

Все взглянули на фрекен Бюлинд. Та вздрогнула и очаровательно порозовела. Розовое очень идет к серому.

– Спасибо… Она поживает… хорошо.

Барбру Бюлинд была племянницей Беаты. И это, строго говоря, являлось единственным ярким фактом ее биографии. Назвав Беату «бедной и старенькой», министр юстиции, конечно, шутил. Он отнюдь не имел в виду выжившую из ума и никому не нужную старушенцию. Конечно, Беате было далеко за восемьдесят. Но ее ни в коем случае нельзя было назвать ни бедной, ни ничтожной. Здесь, на острове, при всей жестокой в этом отношении конкуренции Беата Юлленстедт носила самое громкое имя. Она была вдовой всемирно известного шведского драматурга, лауреата Нобелевской премии Арвида Юлленстедта, чьи произведения и теперь, через двадцать лет после его кончины, ставились на главных сценах всего мира даже чаще, чем при его жизни. Знаменитый в свое время, ныне он считался равным Стриндбергу или даже превосходящим его своим талантом. Беата Юлленстедт жила по другую сторону шоссе в своем красном домике среди яблонь и кустов смородины уже более пятидесяти лет. Как я понимал, она считалась чем-то вроде национально-исторического памятника, который все почитают, но редко кто посещает.

Покончив наконец с куском торта, Сигне энергично и властно вмешалась:

– Дорогая Барбру, как ты можешь так говорить? Я была у нее только вчера, и вид у нее был ужасный. Она так похудела! Платье на ней висит, как на вешалке! Она сказала, что на этот раз не придет. Это впервые-то за многие годы!

По-видимому собравшись с духом, Барбру Бюлинд возразила:

– Я не видела ее с начала недели, но в последний раз она показалась мне очень активной. И она сама говорила мне, что чувствует себя хорошо. Хотя она все время сидела. А худой она была всегда.

Сигне испытующе, пристально взглянула на нее.

– Ты сказала: с начала недели? Тебе следовало бы посещать свою тетю почаще, Барбру! – Голос Сигне звучал внешне благодушно, но слова говорили сами за себя.

Наступившее молчание нарушил министр юстиции, спросивший у хозяина, что мешает ему отремонтировать дачу?

– Краска отслаивается, и я заметил на крыше по крайней мере пять разбитых черепиц. Ты знаешь, сырость проникает в фундамент очень быстро. И быстро распространяется по нему, – с удовольствием продолжал он. – Через несколько лет ты будешь жить как в погребе.

– Вы не представляете, чего стоит содержать этот дом! – вздохнула Сигне. – То крыша течет, то нужно менять водосточные трубы, а потом снова протекает крыша. Мы пытались делать только самый необходимый ремонт, но и с этим, как говорит Магнус, ничего не получается. У нас просто нет средств! А переезжать отсюда не хочется… Здесь все равно жить дешевле, чем в городской резиденции. Я говорю, губернатор в наше время обязательно должен быть богачом! – Сигне резко помешала ложечкой я чашке, в голосе ее зазвучали по-настоящему горькие нотки. – И еще все эти обеды, все эти приемы! Я уж не говорю об ужасных налогах!

Она покраснела и поспешно взглянула на Министра, словно сказала что-то бестактное.

Я собирался взять еще сухарик, но, услышав о денежных затруднениях семьи, воздержался, и взгляд мой, оторвавшись от хлебницы, скользнул на сидевшего напротив Магнуса. Он внимательно прислушивался к тому, что говорит жена. Неожиданно я вдруг осознал, что всего лишь несколько раз в своей жизни видел на лице человека такую боль. Подобную гримасу я наблюдал только у попавших в отчаянное, безвыходное положение людей.

Заметив, что я наблюдаю за ним, губернатор скорбно улыбнулся и принужденно-шутливым тоном сказал:

– Мне, наверное, нужно брать пример с одного моего коллеги. Многие годы он покорно разбазаривал свое состояние на представительские цели, но под конец ему это надоело, и он стал абсолютным трезвенником. С тех пор по причинам исключительно высоконравственным в его доме стали подавать только безалкогольные напитки. Когда и это его финансам не помогло уже объятой страхом губернии было объявлено, что губернатор уверовал в учение Верланда и что отныне под крышей его дома будет приниматься только растительная пища. «Ты не представляешь, сколько фруктовой воды и моркови можно накупить всего на гривенник!» – восторженно говорил он мне. Когда, в конце концов, правительственная комиссия по сокращению штатов объявила, что его должность упраздняется, народ добровольно, по собственной инициативе, собрался на площади перед его резиденцией. Люди зажгли факелы и стали жарить свинину на импровизированных кострах! Народ веселился, пил пиво и танцевал всю ночь до утра.

– Застрахуй все и сожги! – пробормотал министр юстиции и сделал жест рукой, который при расширительном толковании можно было отнести и к дому, и к саду. – Продать не удастся. Вряд ли найдется дурак, кто это купит. Возмутительно! – вдруг неожиданно громко, покраснев, сказал он. – Эти негодяи пощадили такую развалюху и сожгли мой туалет! Хотя напрасно они старались! Он опять стоит, как новенький!

Тут я припомнил, что уже слышал о том, как возведенное им на даче удобство стало одной весенней ночью добычей безжалостного огня. Министр юстиции выстроил свой наружный туалет весьма оригинально – в виде романского собора с куполом. Неудивительно, что его затея, к неописуемой радости самого Маттсона, вызывала у дачников и у окрестных жителей одно лишь отвращение.

– Не представляю, как можно поднять руку на такое уникальное творение – можно сказать, культурно-историческую достопримечательность! – продолжал возмущаться он. – На такое способен только отъявленный ханжа. Эти острова с выродившимся населением отличная почва для самого отвратительного религиозного фанатизма. Нет, это сделал извращенец, абсолютный извращенец! Какой нормальный человек решится поджечь церковь?

Поскольку ответа на сей вопрос не последовало, судья фыркнул и продолжал:

– И кто из вас, черт побери, побывал у меня дома и увел ружье? Меня, конечно, радует, что вы не забываете о тренировках перед нашей традиционной стрельбой, это полезно, но…

Кажется, никто на слышал, как она подошла.

Потом это тоже стали воспринимать как знак сверхъестественности происходивших событий. Кто-то должен был слышать если не ее шаги по дорожке – дорожка сильно заросла травой, – то хотя бы стук палки.

Во всяком случае, она вдруг совершенно беззвучно появилась перед нами у угла дома рядом с верандой. Дача постройки начала века и Беата Юлленстедт – они очень походили друг на друга. Годы не пощадили обеих. В дни, когда Беата еще была полна сил – а было это не столь уж давно, – я помню, это была высокая женщина. Теперь время так сильно согнуло ее, что она производила впечатление горбуньи. Белая с широкими полями шляпа скрывала серое, изъеденное до кости, похожее на череп лицо. Казалось, жизнь уже покинула его, и лишь жалкие ее остатки скопились в темных глазницах, смотревших на нас, как лужи с высохшего русла реки. Складки широкого рукава мотались вокруг худой и жилистой руки, сжимавшей трость.

Она стояла у порога совсем тихо, наверное, метрах в десяти от стола, и неотрывно смотрела на нас. Казалось, она нас оценивает или, может, ищет кого-то взглядом…

Первой отреагировала на появление неожиданной, хотя и приглашенной гости Сигне. Она поднялась так резко, что едва не опрокинула стол.

– Тетя Беата! Такая неожиданность… такая приятная неожиданность! Но, пожалуйста, проходите и садитесь. Вы, должно быть, устали… так жарко. Я побегу приготовлю еще кофе! Магнус, дорогой, поставь, пожалуйста, тете стул!

Ожил и Магнус. Он загалопировал по газону на своих ходулях и скоро вернулся, прижимая к груди садовый стульчик.

Не обратив на все это никакого внимания, старуха даже не шевельнулась.

В ее немой и неподвижной фигуре было что-то непостижимое, зловещее. Я вспомнил, что Беата плохо слышит. Может, она не разобрала приветливых слов хозяйки? Но она видела мимику ее лица, улыбку. Или старуху настолько измотала ходьба, что она не могла сдвинуться с места? Но я не заметил, чтобы она задыхалась. Казалось, она не дышит вообще. Старуха стояла абсолютно неподвижно, как увядший цветок в вечерней тиши.

Мы уже все повскакивали со своих мест. Первой до старухи добралась Сигне. Несколько неуклюже потрепав старуху по щеке, она поцеловала ее, после чего, погоняемая демонами гостеприимства, пропала на кухне. Все другие выстроились в очередь. Никто, по-видимому, не спешил быть в ней первым. Один за другим мы подходили к ней по газону и немного торжественно и смущенно здоровались. А я подумал: все они знают ее с детства, и она, наверное, уже тогда казалась им старой и грозной. Они воровали яблоки из ее сада, их ловили, обливали потоками брани. И они же, наверное гораздо реже, ездили по ее поручениям на велосипеде на почту или в лавку, получая за это скромную плату. Впрочем, относительно последнего у меня имелись сомнения. Говорили, что Беата была порядочная скупердяйка и расставалась с денежками нелегко.

Я не знал, помнит ли она меня по нашим прежним коротким встречам, и поэтому прокричал ей на ухо мое имя и звание. Она взглянула на меня снизу. Во взгляде я прочел узнавание. Но я прочел в нем еще кое-что, и это меня удивило. Глаза Беаты излучали решимость и волю. Складки в уголках ее рта были так же тверды, как пальцы на рукояти трости.

Мы стояли перед ней, как горстка нашаливших школьников перед классной дамой. Барбру Бюлинд отошла к столу и занялась блюдечками и чашками. Магнус попытался усадить старуху, но та раздраженным жестом отвела его руку.

Во всяком случае, она после этого заговорила. Голос звучал твердо и ясно.

– Сегодня день рождения Сигне. Я знаю. Я не собиралась приходить и не принесла подарка, но желаю ей в будущем счастья. Если пожелания старой женщины еще чего-то стоят.

Она замолкла и, как птица, наклонила голову набок.

– Ты, Магнус, не должен запускать дом и сад. Родителям бы это не понравилось. Нужно оберегать то, что ты от них получил.

Заметив, что Магнус готовится возразить, старуха взглядом остановила его.

– Конечно, ты скажешь, это не мое дело. И что на все есть свои причины. Но когда становишься старой, хочется, чтобы все оставалось, как было раньше.

Она перевела взгляд на стол.

– Барбру, будь добра, подойди! Я хочу поговорить с тобой!

Одна из ложечек звякнула о блюдце.

– Вы, тетя, хотите поговорить? Пойдемте в дом и сядем! Здесь так много… так жарко. И вы сможете отдохнуть.

Голос звучал нервно, принужденно.

– Мы можем поговорить и здесь. То, что я хочу сказать, много времени не займет. Я прекрасно могу сказать это стоя. И не нужно никаких тайн. Я никогда ничего не делала в тайне от других.

Я восхищенно наблюдал, как появился и пропал на щеках Барбру Бюлинд розовый румянец.

– Пять лет назад ты получила от меня второй ключ от дома. Ты сама попросила его у меня. Ты сказала тогда, что тебе так будет спокойнее. Ты часто беспокоилась, когда стучала в дверь и ждала, пока я не услышу, не подойду и не открою. Я дала тебе ключ, хотя считала, что нет никаких причин для беспокойства.

Беата в упор глядела на обращенное к ней открытое, беззащитное лицо племянницы.

– Отдай мне мой ключ, Барбру!

Теперь во взгляде Барбру Бюлинд я увидел не только замешательство и неуверенность. В нем появился страх.

– Но почему?.. Разве не приятно знать?.. Все шло так хорошо… – вопросы повисали в воздухе, нащупывали путь, искали источник опасности.