Текст книги "Паршивая овца [Мертвецы выходят на берег.Министр и смерть. Паршивая овца]"

Автор книги: Бу Бальдерсон

Соавторы: Г. Столессен,Андре Бьерке
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

Теперь охота кончилась, он мог больше не скрываться, и ему некуда было бежать. И не нужно было ждать, прислушиваясь, не раздастся ли у входной двери в любое время дня и ночи настойчивый стук. Он потерпел крах и был у конца пути. И не боялся больше никого и ничего.

Тоска и страх в его глазах пропали, а на лице были написаны облегчение и почти покой.

29

– Можно вскрыть пакет?

Кристер Хаммарстрем утвердительно кивнул головой.

В пакете находились черный металлический предмет (позже я узнал, что это был оптический прицел), стреляные гильзы, пули, рубашка и настольная салфетка, – последние две вещи коричневые от засохшей на них крови, – а также письмо, написанное рукой профессора.

Это было признание в двух убийствах и описание сопутствующих им событий. Большей частью оно соответствовало той реконструкции происшедшего, которую дал Министр. Кристер Хаммарстрем написал письмо ранним утром, в миг, когда самоубийство казалось для него единственным выходом. Перед смертью, написано было в признании, он чувствует потребность высказаться и оставить отчет о том, что с ним произошло и почему.

Он был влюблен в Еву Идберг или, по крайней мере, считал, что был в нее влюблен. Он повстречал ее в клинике, где она занималась с больными лечебной гимнастикой и скоро вступил с ней в связь. Через полгода, однако, страсть остыла. Однажды в мае он отправился с женой на машине на Линдо, чтобы побыть там с неделю и внести ясность в свои чувства и в свое будущее. На даче без особо ожесточенной борьбы с собой он решил порвать с Евой, полностью доверился жене и встретил с ее стороны понимание и прощение. Возвращаясь домой в город, он столкнулся на крутом повороте с автомобилем, выехавшим на встречную полосу. Жена, пристегнутая к сиденью неисправным ремнем безопасности, и водитель встречной машины погибли на месте. Сам он остался невредим. Очевидцев происшествия не оказалось, но полиция, проведя обычное в таких случаях, рутинное расследование, никаких претензий к нему не имела.

Ева Идберг, напротив, тут же отыскала его и объявила: она очень хорошо его понимает, он умышленно убил свою жену, чтобы соединиться с ней, с Евой, но она, имея в виду все эти обстоятельства, даже в мыслях пойти на такое не может.

«Я был потрясен потерей жены, и обвинение показалось мне настолько вздорным, что я не придал ему особого значения. Я лишь с облегчением констатировал, что наконец-то Ева исчезнет из моей жизни. Но не тут-то было. Она постоянно искала встречи со мной – и дома, и в клинике. Эти встречи становились все более похожими на кошмар. Она упрекала меня, унижала и, как вскоре выяснилось, стала угрожать – все тем же жалующимся, рыдающим, нестерпимым тоном. Сначала она не просила у меня денег, во всяком случае, не просила прямо, хотя постоянно возвращалась к тому, каким мучением стала для нее работа в одной клинике со мной и как тяжело ей жить, не получая никакой денежной помощи от бывшего мужа. Тут я посчитал, что у меня есть шанс отделаться от нее, и предложил ей сумму, равную ее годовому жалованью, которую согласен ей выдать, если она покинет службу. Она приняла мое предложение, но очень скоро снова появилась в клинике, устроившись на временную работу. Теперь ей нужны были „разовые пособия“: для поездки на Канарские острова, для покупки автомобиля и прочих столь же дорогих начинаний. Однако гораздо больше мучили меня ее всегдашние, постоянные упреки, ее жалующееся, хныкающее сочувствие. Наконец я объяснился с ней, сказав, что не хочу больше быть ее палочкой-выручалочкой на все случаи жизни. И тут она показала свои железные коготки, намекнув, что голос совести уже давно подсказывает ей обратиться в полицию и рассказать там все, что она знает о гибели моей жены. Я не мог допустить, чтобы наши фотографии, особенно фото моей жены, появились в газетах. Будучи полностью уверен, что суд придет к тому же выводу, что и полиция, я все же понимал, что невинность мою с полной достоверностью установить невозможно и что денежные выплаты Еве ставят меня в глазах суда в, мягко говоря, положение неловкое. Я продолжал платить ей – мои доходы это позволяли – и пытался относиться к ней как к психопатке, хотя удавалось это плохо. Уже одно ее присутствие напоминало мне об измене, о том, что я мог бы вовремя починить ремень безопасности. В конце концов, я потерял всякий покой. Тогда я полностью ушел в работу и все больше суббот и воскресений стал проводить здесь, на острове, где Евы не было и я мог получить необходимую разрядку, копаясь в клумбах.

Два года назад Ева потребовала от меня большую сумму, чтобы купить „усадьбу и обосноваться в деревне“. В отчаянной попытке освободиться от нее я дал деньги. Под давлением постоянных требований даже мое, прежде такое солидное, состояние теперь стало быстро таять. И, только обнаружив, что купленная „усадьба“ оказалась ничем иным, как виллой местного аптекаря, и уяснив, что у меня отбирают последнее прибежище, я начал проигрывать в уме варианты избавления от нее.

Вначале это была только игра. Волнующая и интересная игра фантазии. Своего рода отдушина, к которой я прибегал, когда давление с ее стороны становилось невыносимым и я начинал ощущать, как разъедает меня изнутри горячая ненависть. Признаться, я всегда испытываю чувство радости, даже, может быть, всемогущества, когда медленно, терпеливо, тщательно подготавливая какой-нибудь план, потом успешно реализую его. Неважно, касается ли это хирургической операции, обустройства сада или… убийства! И вот прошлым летом игра пошла всерьез… и я попытался убить ее.

Этим летом положение стало совсем невыносимым. Она искала встречи со мной каждый день. Последний раз это случилось во второй половине дня перед тем, как я убил ее. Я и прежде терял самообладание и угрожал ей – боюсь, это происходило несколько раз на виду у всех в клинике. Но в эту среду я совсем потерял голову – настолько наглыми и безмозглыми были ее вечные обвинения. Я тут же на месте хотел прикончить ее тяжелым подсвечником…

…Теперь я хотел бы сказать, что сожалею о том, что сделал. Я жалею, что убил Беату Юлленстедт. Единственно, что утешает: она умерла быстро и избавилась от бессмысленных мучений в течение нескольких месяцев. И я жалею, что убил Еву. Но не из-за нее самой, ее мне не жаль, а из-за себя. Когда она лежала там, в спальне, мне казалось, ее открытый рот кривится в усмешке… Словно она и сейчас знает, что даже мертвая она способна превратить мою жизнь в сущий ад».

В постскриптуме Хаммарстрем объяснял, что, доверив бумаге свои мысли и чувства, он ощутил облегчение. Он даже засомневался, стоит ли ему делать тот последний шаг? Может, есть еще надежда?.. Но он не порвет письмо, он не знает, будут ли у него силы или возможности написать его еще раз. Но он не оставит письмо дома. В состоянии крайнего замешательства и переутомления, в каком он находится, лучший выход послать признание вместе с вещественными доказательствами самому себе по почте. Если он останется жив, он сам получит пакет, а если нет, пакет получит полиция, и истина все равно станет известной даже после его смерти, чего он и желает…

Крепкий молодой человек в клубном пиджаке придвинулся к Хаммарстрему вплотную и не спускал с него глаз.

Я услышал, как во двор дачи въезжают полицейские автомашины.

30

Поздним вечером в конце августа, когда я снова благополучно водворился в моей квартире на улице Бастугатан, мне позвонил Министр. Он был сильно взволнован.

– Алло! Ты не спишь?

Я ответил ему, что нет, что уже не сплю.

– Я буду отцом! Поздравь меня, она только что сказала! Я буду отцом!

Я взглянул на часы, вздохнул и подумал, что нет, никогда, видимо, не переведутся на свете люди с непритупленной реакцией на вечное чудо жизни. Сотворив уже не одно дитя, он по-прежнему каждый раз выражал все то же удивление и без проволочек спешил разнести радостную весть среди родных и знакомых.

– Я очень рад. Четырнадцать детей это все-таки… все-таки…

– Мало?

– Нет, не мало, но как-то незавершенно… число не круглое!

– Теперь они разрешат мне строиться там, на острове!

Я тут же решил защитить свои интересы.

– Твой покорный слуга надеется, что ты улучшишь санитарное состояние дачи?

– Санитарное состояние? А… ты прав! Я перестрою туалет. Сделаю его трехочковым. Этим я займусь сам. А ты пока будешь ходить к Хюго, он заново строит свой…

С испорченным настроением я пожелал ему доброй ночи и повесил трубку.

Проснувшись наутро, я включил радио, чтобы прослушать прогноз погоды, но вместо прогноза наткнулся на повтор новостей. «…Министр внутренних дел сообщил, что вносит на осеннюю сессию риксдага законопроект, предусматривающий значительное уменьшение участков, обслуживаемых муниципальными врачами, а также улучшение условий работы последних в том, что касается…»

Я взял свою любимую газету, читать которую для меня все равно что открывать только что пришедшее письмо от друга. Передовая статья была посвящена новому предложению Министра: «…буржуазные партии не раз предлагали многократное сокращение участков, обслуживаемых врачами. То, что министр внутренних дел наконец-то внял голосу разума, нельзя воспринимать иначе, как с чувством глубокого удовлетворения. Это еще раз доказывает, что неустанные усилия оппозиции далеко не напрасны. Если все время бить в одну точку, рано или поздно, но мы желаемого добиваемся…»

Да, добиваемся. Но лучше всего бить один раз, наносить один, но точный и сильный удар. В челюсть!

В 14.30 меня принимал мой кардиолог. По дороге к нему я купил «Еженедельный журнал». С обложки его улыбался Министр – рот до ушей, – а на развороте посередине поместилась вся его многочисленная семья. Сестра Маргарета была закутана в вышитую золотом парчу, а Министр красовался в строгом фрака со Звездой Севера на груди и меньшеньким на руках.

«Ну вот, – подумал я, – вот он уже и готов – идеальный министр нового буржуазного правительства. В конце концов, нужен же им кто-то, знающий, как вертится вся эта машина, они так давно не были у власти».

Доктор снял кардиограмму и внимательно послушал мне грудь. Освободившись от трубок, он удивленно взглянул на меня.

– Адъюнкт, ваши дела сейчас гораздо лучше, чем были весной! Вы где-то отдыхали? Насколько я понимаю, вы следовали моим предписаниям: отдых, никаких волнений, только покой, полный покой в кресле-качалке с какой-нибудь хорошей, но не слишком захватывающей книгой? Или вы, адъюнкт, изобрели новое чудодейственное средство?

Я вспомнил алый, как кровь, малиновый сок, ночные прогулки по непролазному лесу, аршинные заголовки в газетах и убийства по вечерам, тайник под кроватью и, Бог мой, я снова, снова едва не впал в мелодраматизм, как в тот вечер, когда убили Еву Идберг!

Я наклонился к нему и прошептал, прошептал нарочито громко, чтобы услышала медсестра:

– Убийство, доктор, убийство!

А потом вышел на залитую солнцем набережную Норр Маларстранд и почувствовал себя по-настоящему бодрым и здоровым. Я помахивал тростью, улыбаясь смотрел на всех этих длинноволосых юнцов, которых, слава Богу, не имею теперь счастья учить, и думал: «Нет, действительно, одно убийство в году, это не так уж плохо!»

Г. Столессен
Паршивая овца
(Пер. с норв. Н. Будур)

1

Как мы и договаривались, она прибыла после работы.

За окнами медленно умирал очередной ноябрьский день, и свет из моего кабинета вытекал, как воздух из сворачиваемого надувного матраса.

Единственная лампа, которую я зажег в комнате, стояла на столе, отбрасывая желтый круг света на стопку счетов и безмолвствующий телефон, блокнот с октябрьскими записями и мою кофейную чашку. По противному вкусу кофе можно было подумать, что и его сварили в октябре. Но на плитке в углу уже закипала вода в чайнике. Для нее, если она, конечно, захочет, я сварю новый кофе.

Я чувствовал себя прошлогодней репризой. Даже настенный календарь был прошлого года, что, естественно, создавало некоторые трудности при пользовании им.

Единственной новой вещью в конторе был автоответчик, прекрасная защита против звонков кредиторов. Он даже смог помочь мне заполучить парочку клиентов. Кроме того, теперь у меня была возможность в спокойные дни выйти в город прогуляться, а по дороге позвонить в контору самому себе и сказать пару теплых слов, которыми я сам же по возвращении мог и утешиться. А спокойных дней у меня, надо сказать, предостаточно.

По давно знакомым звукам я понял, что этаж, на котором располагалась моя контора, начинал пустеть. Зубодробильная машина за стеной уже давно спела свою последнюю на сегодняшний день фальшивую ноту. В коридоре со стороны лифта прозвучали шаги – тяжелые, как неоплаченные счета, дантиста и легкие, словно касание майского ветерка, его секретарши.

Если лифт в это время года и приходил в движение, то лишь для того, чтобы поднять самых ленивых клиентов с поверхности земли на один этаж вверх – в кафе. Но изредка он поднимался выше – в отель на верхних этажах. Впрочем, даже Комиссия по социальным вопросам была бы не в состоянии обеспечить отелю такое количество гостей, чтобы лифт в ноябре мог понадобиться более двух раз в час.

Так что когда лифт остановился на моем этаже, это не мог быть никто иной, кроме нее. Но я продолжал сидеть – темный силуэт на фоне окна.

Ее шаги на мгновение замерли у дверей, как будто она все еще не решила твердо, стоит ли ей вообще переступать мой порог. Но она перешла Рубикон, и в приемной зазвучали те же самые шаги. Дверь в кабинет я специально оставил чуть приоткрытой и теперь в щелку увидел ее руку, стукнувшую в дверь и тут же, не дожидаясь моего «входите», настежь распахнувшую ее.

На пол кабинета легла длинная тень. Но когда ее хозяйка сделала шаг в комнату, она тут же сломалась посередине и сложилась, как бумажная, перейдя на длинную стену.

– Ты экономишь на электричестве, Варг! – В голосе слышалась легкая насмешка.

– Я экономлю почти на всем. Кроме того, мне кажется слишком длинным путь к выключателю. Если хочешь, включи свет сама.

Она покачала головой.

– Я уже в том возрасте, когда лучше всего себя чувствуешь при приглушенном освещении.

Я понимал ее. Ведь она работает в государственных учреждениях, где яркий свет режет глаза правым и неправым, людям по обе стороны черты.

Моя знакомая из Регистра жителей – ее имя было Карин, а фамилия Бьерге, – как всегда, была практично одета. Темно-синие в широкую полоску брюки облегали привычные к конторским креслам широкие бедра, темно-красный вязаный приталенный жакет сочетался с белой блузкой, украшенной простой золотой брошью и зеленым поплиновым плащом, который она расстегнула, войдя в кабинет. Как мне показалось, со времени нашей последней встречи ее волосы стали короче, а лицо более усталым. Но ведь и времени прошло не так уж мало. Из практических соображений мы предпочитали общаться по телефону. А после одной ее довольно резкой реплики несколько лет тому назад я старался звонить только в крайних случаях. Но сейчас она сама позвонила с просьбой встретиться, и, по моим предположениям, сделала она это не для того, чтобы показать мне свой счет за телефон.

Я встретил ее стоя у письменного стола. Пожал ее маленькую холодную руку.

– Кофе?

Она посмотрела на меня.

– Да, спасибо.

По ее взгляду я понял, что и она заметила на моем лице следы времени. А ведь более частые встречи могли бы избавить нас от таких вот неприятных минут.

Я варил кофе, а она пыталась поудобнее устроиться в моем старом кресле для клиентов. Теперь она на собственном опыте могла убедиться, что это не так-то и просто.

Я налил ей кофе и сел за стол.

Она убрала со лба светлый завиток волос, помолчала и выдавила:

– Дело касается Сирен.

– Я так и думал.

И тем не менее это был удар.

Сирен была одним из немногих удачных случаев из времен моей работы в Комитете по вопросам детства. Те важные сведения, которые я получал от своей знакомой из Регистра жителей, объяснялись не моим необыкновенным шармом, но тем, что она чувствовала себя обязанной мне. У нее была только одна сестра. И именно ее-то я и вытащил из помойной ямы, отмыл от грязи, дал сухую одежду и наставил на путь истинный. Все, что я слышал – до сегодняшнего дня, – указывало на то, что с того пути она не сходила.

Я сделал гримасу, которая должна была выразить сочувствие.

– Я думал, что у нее все в порядке.

– Так и было, Варг. До недавнего времени. – Она открыла свою темно-зеленую сумку и вытащила пачку сигарет.

– Здесь можно курить?

Я кивнул и подвинул к ней через стол вызывающе пустую пепельницу для клиентов.

Она прикурила сигарету, и на минуту ее лицо осветилось ярким пламенем спички. Затем спичка погасла, и только огонек сигареты, словно символ теплившейся надежды, остался мерцать в темноте.

– Ведь она вышла замуж?

Она кивнула.

– Мммм. За студента. Она тоже начала учиться и уже почти заканчивала учебу, когда… Асбьерн – ее муж – сгорел, полтора года тому назад. Тогда-то она и вернулась на старую дорожку. Ушла от нас. Сначала я думала, что это естественно. Горе. Одиночество. Затем я поняла, что это ненормально, ведь мы почти совсем перестали ее видеть.

– Мы? – Я посмотрел на ее левую руку. Вообще ни одного кольца. – Ты имеешь в виду своих родителей?

– Отец уже давно умер. Мама еще жива, но очень плохо себя чувствует. Это, собственно, и стало одной из причин, заставивших меня обратиться к тебе. Ты должен помочь мне найти ее, Варг. – Она прикусила губу.

Я кивнул.

– Это не будет стоить тебе ни эре, Карин.

– Но я пришла не из-за этого!

– Я знаю. Но за эти годы ты так много сделала для меня… и кроме того… это касается и меня лично. Я всегда вспоминал Сирен и радовался, что у нее все сложилось так удачно. Если бы у меня на стенах висели грамоты, то на одной из них непременно должно было стоять имя Сирен. Я чувствую, что я живу не напрасно уже потому, что мне удалось кое-что сделать для нее.

Она посмотрела на меня, а я – на ее губы. Однажды вечером лет двенадцать-тринадцать назад мы подарили друг другу мимолетный поцелуй – столь легкий, что его как будто и не существовало. Больше между нами ничего никогда не было. Но я все-таки сказал:

– Вы много значите для меня… вы обе…

На губах промелькнула легкая улыбка и исчезла.

– Спасибо. – Она опять порылась в сумке. – Может, в этом и нет необходимости, но я захватила с собой на всякий случай фотографию Сирен.

– И очень кстати. – Я взял коричневый фирменный конверт с пластиковым окошком на верхней стороне, через которое я увидел уголок рта и крыло носа. Я достал фотографию и оказался лицом к лицу с Сирен, которая, хотя я и узнал ее без труда, стала на несколько лет старше.

Нельзя сказать, чтобы Сирен совсем не походила на сестру, но ее лицо было несколько уже и длиннее. Обратил я внимание и на запавшие глаза с темными кругами – я никогда не мог их забыть. Они видели слишком много, даже когда ей было всего пятнадцать.

Короткая стрижка, светлые волосы зачесаны со лба назад по последней моде, которая, однако, удивительно шла ей.

Я оторвался от фотографии.

– Расскажи мне о ее жизни. Как звали ее мужа? Ведь была же у него фамилия?

– Сэвог. Асбьерн Сэвог.

– Уроженец Бергена?

– Нет, из Восточной Норвегии. По-моему, из Нотоддена или откуда-то оттуда, я точно не знаю. Они познакомились в университете и уже через несколько месяцев решили жить вместе. И все шло хорошо. Нельзя сказать, что мои родители пришли в восторг. По крайней мере, не особенно радовались, пока они не поженились по-настоящему. Но ведь у Сирен никогда не было особенно хороших отношений с отцом и матерью. Во всяком случае, их с мужем приглашали на рождественские обеды.

– У них были дети?

– Слава Богу, нет.

– И затем с Асбьерном случилось это?

Она кивнула.

– Все так ужасно. Он пошел на вечеринку к друзьям. Сирен утверждает, что он не употреблял наркотики. Только пил. Не знаю, но они, должно быть, упились до умопомрачения, потому что на следующий день никто ничего не помнил. Короче, случился пожар, и он сгорел заживо. Дом сгорел дотла – один из этих старых деревянных сухих домов, что вспыхивают как факел! – Она сделала неопределенное движение руками, но я прекрасно понял, что она имела в виду. В свое время мне приходилось видеть, как горят такие дома, и никто не мог бы позавидовать находящимся внутри.

– В тот вечер Сирен с ним не было?

– Нет, он развлекался один.

– Ты не думаешь, что у них могли быть какие-нибудь проблемы между собой?

Она медленно покачала головой.

– Я никогда не замечала ничего подобного!

– А пожар расследовался?

Она испуганно посмотрела на меня.

– Да, но это было чистой проформой. Нам ничего не сообщили, и как раз в то время… умер отец.:. На нас навалилось слишком много…

Я посмотрел на нее, но свет лампы падал только на ее руки. Лицо скрывалось в полумраке, лишь изредка освещаясь слабым огоньком сигареты. Она быстро провела рукой по глазам, и я заметил, как подрагивает ее рот.

Она кашлянула.

– После этого все пошло наперекосяк.

– Что же все-таки случилось?

– Она ушла – и не только от нас. Не платила за квартиру. И ее выставили. Я пробовала поговорить с хозяином квартиры, заплатить за нее. Но он лишь увеличил квартирную плату и сказал, что не сдает свою квартиру привидениям. Вот так. Несколько раз она приходила ко мне домой. Занимала деньги. У меня сердце кровью обливалось. Я видела… что она вновь стала принимать наркотики. – Она кивнула на фотографию, которую я все еще держал в руке. – Она уже выглядит совсем иначе. Так, как ты ее помнишь. Это просто кошмар – видеть, чувствовать, что твоя собственная сестра становится легкой как перышко, которое может унести в любой момент порывом ветра! Она перестала быть самой собой!

Я подождал, пока она не возьмет себя в руки.

– Когда я отыщу ее – что я должен ей сказать?

– Скажи, что мать лежит в больнице, она умирает, и я не прошу ее ни о чем, только чтобы она смогла пойти со мной навестить маму. Или пусть пойдет одна, если ее это больше устроит! Самое главное, чтобы она показалась!

– А как с… Мне нужно задать тебе еще пару вопросов, чтобы знать, с чего начать. У нее есть друг?

– Совсем недавно я встретила ее в городе с каким-то изможденным парнем, которого она назвала… мне кажется, Хенриком. Она представила его как своего нового друга.

– Хенрик! А фамилия?

– Она сказала, но я не помню. Вернее, просто не разобрала. Ты же знаешь, как они говорят в таком состоянии.

Я знал.

– А она не сказала тебе своего адреса? Где она может быть?

Она вновь открыла сумку и достала зеленый клочок бумаги. Билет на автобус, на обороте которого кто-то дрожащей рукой написал адрес.

– Нэстегатан?

Она кивнула.

– Я была там, прошла мимо дома. Но он такой старый и совсем заброшенный, что у меня не хватило мужества войти туда одной.

– Хочешь пойти со мной?

– Если возможно, нет, – тихо ответила она.

Я успокаивающе кивнул ей.

– О’кей. Ты столько для меня сделала, что я буду счастлив оказать тебе, по крайней мере, эту услугу. Как только я что-то узнаю, сразу тебе позвоню. Твой номер телефона у меня есть. – Я ободряюще улыбнулся. Затем встал и обошел вокруг стола. – А как у тебя самой дела?

– Что ты имеешь в виду?

Я пожал плечами и улыбнулся.

– Жизнь вообще.

Губы сжались, а взгляд устремился в никуда, как раз чуть выше моего плеча.

– Я по-прежнему живу одна.

Затем она взглянула мне в лицо. Мгновение мы смотрели друг другу в глаза. Я чувствовал себя почти ее родственником, может быть, кузеном, и вместе с ней переживал семейную драму.

Я поднял воротник ее плаща и сказал:

– Когда все будет позади, я приглашу тебя на обед.

Она грустно улыбнулась.

– Когда все будет позади, я сама приглашу тебя на обед, Варг. – Потрепала меня по щеке и ушла.

Я стоял и слушал, как затихают ее шаги – она вновь уходила из моей жизни. По всей вероятности, она была права. Когда все будет позади, я смогу пригласить ее разве что на запах соседской яичницы с ветчиной.

Но если ты стал в детстве бойскаутом, то остался им на всю жизнь. Я дал ей обещание бойскаута. Это дело не будет стоить ей ни одного эре.