Текст книги "Паршивая овца [Мертвецы выходят на берег.Министр и смерть. Паршивая овца]"

Автор книги: Бу Бальдерсон

Соавторы: Г. Столессен,Андре Бьерке
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

15

Дом на Верфтсгатан оказался трехэтажным отштукатуренным строением с висящим на углу знаком, запрещавшим парковку. Я проехал чуть подальше и остановился около верфи Гергера. То, что когда-то было процветающей рыбоконсервной фабрикой, превратилось в не менее процветающий дом культуры. Там был миллион секций на любой вкус – от карате до курсов по обучению написанию романов. Надо сказать, отличное сочетание для литераторов – с одной стороны, искусство, с другой – умение обращаться с критиками: быстрый удар по шее, и дело в шляпе. Если это не подходило, то можно было пойти на рок-концерт, организовать свою собственную труппу в экспериментальном уличном театре, заняться народными танцами или еще чем-нибудь более или менее полезным. За зданием дома культуры предусмотрительно выстроили причал, куда можно было пойти и утопиться, если не оставалось ничего другого. Кроме того, место по-прежнему было верфью и консервной фабрикой. Чьи-то мечты здесь спускались со стапелей на воду, а чьи-то – закупоривались в железные банки.

Я вылез из машины, пытаясь выглядеть интеллигентно, и направился назад на Верфтовую улицу. В доме было два входа: один с лестницей наверх, другой – с лестницей вниз. В подвальном этаже на окнах были плотно задернуты тяжелые оранжевые шторы, а на двери еще не так давно была прикреплена визитная карточка, о чем свидетельствовали две кнопки и кусочек картонки.

Я постучал, и из окна на первом этаже, как кукушка из часов, высунулась голова пожилой седоволосой дамы. Она строго посмотрела на меня:

– Что вам угодно? Вы из полиции?

Я покачал головой.

– Я слышал, что вы сдаете квартиру.

Она рассматривала меня две-три секунды, потом, вероятно, решив, что беспокойство стоит того, сказала:

– Одну минуту. Я сейчас выйду. – И захлопнула окно.

Спустя секунд тридцать она показалась из главного входа на первом этаже и стала с трудом спускаться по лестнице. В руках у нее была связка ключей.

– Она как раз сейчас освобождается, – сказала она, разглядывая меня.

Она принадлежала к тем бергенским квартирным хозяйкам, что, глядя на вас, прищуривали один глаз, как бы измеряя расстояние, прежде чем раскроить вам голову. Сквозь седые накрученные на домашние бигуди волосы просвечивала кожа головы. Одета же она была в платье ниже колен с передником. На ногах красовались домашние туфли в шотландскую клетку с открытым задником.

– Как раз освобождается? – осторожно спросил я.

– Да. Он еще не забрал свои вещи, но ему уже было сказано, что он должен выселиться из квартиры.

– А почему? – вежливо поинтересовался я. – Шумел?

Она покачала головой и состроила кислую мину.

– Не совсем. – Она отыскивала нужный ключ. – Это прекрасная маленькая квартирка. Для одного человека. Вы же ведь будете жить один? – Она с подозрением взглянула на меня.

– Я так одинок, как это только возможно.

– И я надеюсь, у вас нет животных. Я не выношу…

– У меня нет даже керамической черепашки, – успокоил ее я.

Она наконец отперла дверь и вошла впереди меня в квартиру. Я был только признателен ей за это. Никогда не знаешь, что тебя может встретить в чужой квартире.

Мы прошли через прихожую, столь маленькую, что в ней было бы трудно даже сменить лампочку. Одна из дверей была заперта на ключ, и на ней висела вешалка с двумя куртками и плащом. На полке для шляп лежали норвежская вязаная шапочка и пара варежек, которые он тоже явно не мог привезти из дома.

– Сейчас вы увидите! – воскликнула хозяйка, входя в комнату, которая, по всей вероятности, должна была служить гостиной.

Я вошел – и увидел.

Это действительно была гостиная метров двадцати, но оборудованная столь же тщательно, как комната отдыха на нефтяной платформе. Стереосистема могла бы с успехом стоять в зале Грига. По углам комнаты были расставлены четыре колонки, а усилитель выглядел как приборная доска на громадном пассажирском лайнере. По всей вероятности, прежде чем поставить пластинку, надо было просить разрешения на посадку. Сама система состояла из двухкассетного двухдорожечного магнитофона, обычного проигрывателя и проигрывателя лазерных дисков. Ко всему этому прилагалось также собрание пластинок и дисков, которое могло сделать из вашей жизни при наличии достаточного свободного времени музыкальный марафон.

– Только послушайте, – провозгласила хозяйка, привычно направилась к пульту и нажала на нужные клавиши. Комната мгновенно заполнилась бешеным ритмом африканской мелодии и гортанными звуками мужского голоса. Маленькая дама с глазами убийцы взглянула на меня снизу вверх, выпятила губы вперед, подражая неграм, потрясла головой. – Бонго-бонго-бонго! Теперь вы понимаете, почему я отказала ему в квартире?

– Он… что…

– Черен как уголь, – ответила хозяйка и выключила музыку.

Стало тихо как в церкви.

Я продолжал разглядывать комнату. Единственный остававшийся свободным угол комнаты занимали телевизор с двадцативосьмидюймовым экраном и видеомагнитофон. Кроме этого, в комнате были еще пара стульев, софа и маленький столик. Кроме технического оснащения, в комнате не было ничего необыкновенного. Я быстро подсчитал в уме, что вся эта электроника стоит никак не меньше сорока – пятидесяти тысяч крон.

– Насколько я понимаю, вы сдаете квартиру вместе с мебелью?

Она уставилась на меня, прищурив один глаз.

– Уж не думаете ли вы, что все это мое? Это его, черт побери! Бедные студенты, ха! Сущие мелочи, можно подумать! Именно поэтому я и…

– Но он должен ведь вывезти все…

– Я позвонила в полицию. Они уже приезжали и все осмотрели.

– Но ваш жилец…

– Если он не объявится в ближайшем будущем, я все это продам.

Я подошел к телевизору. Единственной личной вещью в комнате была прислоненная к переносной антенне фотография.

Это был черно-белый снимок молодой белой женщины. На ее голове красовалась широкополая летняя шляпа, которую она придерживала рукой, чтобы не сдул ветер. Широкие поля скрывали волосы, но не могли скрыть улыбку и красивые зубы, за которыми угадывался острый кончик язычка.

Хозяйка, заметив, что я разглядываю фотографию, тут же ядовито прокомментировала:

– Можете себе такое представить… – И сжала губы.

Да, я мог себе такое представить. Я еще раз взглянул на фотографию, взял ее в руки и посмотрел на обратную сторону. Шариковой ручкой там была сделана надпись: «С приветом Алексу от Кари К.».

Я запомнил это.

– Ну – так что Вы решили? Всего две тысячи в месяц. Это не так уж и много в наше время… с мебелью… и в центре…

– Две тысячи? – переспросил я, стараясь построже смотреть на нее.

– Да. Это вполне реальная цена. Он платил мне без всяких возражений.

Я не ответил. Я думал о деньгах. У него их было достаточно, даже более чем.

– Ну так как?

Я покачал головой.

– Почему нет?

– Если бы вы увидели мой банковский счет…

– Тогда почему вы отнимаете у меня время?

Она возмущенно направилась к дверям, и я осторожно последовал за ней, все еще не уверенный, что не получу удара по голове.

16

Сандвикская больница совершенно изменилась с тех пор, когда называлась еще Неевенгорден. Мы с ужасом и почтением разглядывали во время редких прогулок через Мункеботн с безопасного расстояния ее высокую ограду и решетки на окнах верхних этажей. Сейчас ничего подобного не было и в помине. После реконструкции комплекс больничных зданий с большим парком вокруг, скамеечками, дорожками и клумбами больше напоминал дом отдыха для измученных душ. Больных можно было встретить в любое время, и когда они направлялись на послеобеденную прогулку по Горной дороге, и в Старом Бергене и по дороге в горы к Сандвиксбаттериет.

И тем не менее вы по-прежнему приближались к этому месту с подсознательным страхом и чувством беспокойства. Как бы вы не были нормальны, совершенно невозможно без трепета проходить мимо подобных больниц, где не берут анализов и не делают рентгеновских снимков желудка. Может быть, прежде чем вы успеете открыть рот, вас уже внесут в картотеку, вколют тут же успокоительное, пропишут курс таблеток, который вы никогда не сможете забыть, и оставят сидеть здесь на скамеечках в парке, где не останется ждать ничего другого, как следующего приема пищи.

Учитывая это, я проник в приемное отделение с крайней осторожностью. На цыпочках подошел к дежурной медсестре, похожей на переодетого сержанта инфантерии, или наоборот. У нее были челюсти, как у бронетранспортера, взгляд базуки, а волосы пламенели рыжим огнем.

– Кто вам нужен? – рявкнула она мне навстречу.

– Мне – э-э – нужен Ханс Хауген.

– В каком отделении он лежит?.

– Э-э… Мне сказали, что он – здесь работает. Санитаром.

– Почему же вы не сказали мне об этом сразу?

Я потерянно улыбнулся и сделал извиняющийся жест рукой.

Она ехидно ухмыльнулась.

– Нет причин расстраиваться. Вы ведь не были уверены. – Она повела пальцем вниз по отпечатанному на машинке листу с фамилиями. Наконец палец остановился, и она с неожиданной быстротой начала нажимать кнопки на селекторе внутренней связи. – Хауген сегодня работает?

Селектор проверещал что-то невразумительное.

– К нему пришли. Он может спуститься сейчас в приемный покой?

Маленькая пауза. Затем селектор заверещал по новой.

Дама посмотрела на меня.

– Он сейчас придет.

Я поблагодарил и с поклонами отошел от ее стола. К счастью, она не попросила меня ничего подписать. Если бы она все-таки сделала это, я бы особенно тщательно прочел все написанное в документе, особенно в конце, мелким шрифтом.

Я осмотрелся. Было совершенно очевидно, что реконструкция больницы многое изменила к лучшему. Например, эту ставшую светлой и просторной приемную. Вокруг сновали взад и вперед люди. Я не мог отличить пациентов от пришедших их навестить друзей и родственников, а медперсонал выделялся из толпы только своими белыми халатами.

Ханс Хауген, насвистывая и засунув руки в карманы брюк, спускался по главной лестнице. В его глазах горел огонек, который сразу бы мог сделать его героем в любом дамском романе в розовой обложке. Длинные волосы он стянул на затылке резинкой в хвост, кончик которого был засунут за воротник легкой белой рубашки. Щетину он сбрил, да и вообще сегодня производил более приятное во всех отношениях впечатление, чем в последнюю нашу встречу. Подойдя ко мне вплотную, он перестал свистеть, улыбнулся заимствованной у Джека Николсона улыбкой и спросил, не решил ли я лечь к ним в больницу.

– Нет. Я пришел посмотреть, как ты здесь устроился. Не забыл ли ты застегнуть на все пуговицы свою смирительную рубашку.

Он вновь улыбнулся.

– Мы уже давно не употребляем их. Только в редких случаях, когда приходят фараоны.

– Наверное, для арестантов?

– Нет, для фараонов.

– Ясно. Ты не знаешь, где сейчас Латор?

– Алекс? Нет. А разве он не звонил тебе?

– Я еще не был в офисе. Я случайно видел его вчера днем, но он убежал.

– Убежал?

– Его пытались сбить. Кстати, какая у тебя машина?

Он усмехнулся.

– Не считаешь ли ты…

– Нет.

– Старый мини-автобус. За два километра от него ты уже видишь облако ржавой пыли.

– Это был «форд-скорпио».

– Ну и? – Он вопросительно посмотрел на меня.

– Ты не знаешь, у кого такая машина?

– Нет. Но ведь не считаешь же ты… что кто-то пытался его сбить?

Я кивнул.

– Наверное, несчастный случай. Простое совпадение.

– Ты так думаешь? Послушай, Хауген. Что он, собственно, из себя представляет? Откуда он взялся?

– Алекс? – Пойдем выйдем на свежий воздух. – Он направился к входной двери.

Я последовал за ним. Фрёкен Бисмарк за стойкой проводила нас пристальным взглядом. Тяжелым, как свинец. Я был рад, когда за нами захлопнулась дверь.

На крыльце он вытащил пачку сигарет, предложил мне закурить, спокойно воспринял мой отказ и засунул сигарету в рот, прикурив ее от оранжевой одноразовой зажигалки. Затем закашлялся и глубоко вдохнул то, что называл свежим воздухом.

Шел дождь. Чтобы защитить от дождя сигарету, он прикрыл ее рукой.

– Александр Латор, – сказал он, лукаво улыбаясь. – Я знаю его уже почти… восемь лет.

Я ждал продолжения.

На его лице появилось совершенно необыкновенное выражение, словно он мечтал о чем-то романтическом. Словно он вообще не стоял на ноябрьской лестнице под мерзким дождем, а сидел в солнечном парке английской усадьбы и рассказывал мне о своей первой любви, которую не видел уже много-много лет.

– Я учился в Лондоне. В университете. Он тоже там занимался. У него была крошечная стипендия, которую ему дал какой-то религиозный фонд, специально организованный в его родном городе для обучения чернокожего населения. Он потратил почти все. Ему не давали разрешения на работу, и скорее всего его бы в самом скором времени вынудили уехать домой. Так что это ни в коей мере не был для него милый Лондон.

Он прикусил губу. Его взгляд скользнул по голым кронам деревьев парка вниз по дороге Святых к ряду будок контрольных постов новой кольцевой дороги, где в скором времени придется платить за въезд в город. Пейзаж очень напоминал границу какого-нибудь восточноевропейского государства.

– Именно в то время, так уж все сложилось, я получил большие деньги. Мои родители, активные члены организации «Помощь церкви», разбились на вертолете. Они оставили довольно приличное состояние, и я оказался единственным наследником. Я сам был единственным ребенком в семье, и у меня не было родственников. – Он бросил на меня быстрый взгляд. – Должен тебе сказать… Что для старого радикала было настоящим шоком внезапно оказаться миллионером.

– Значит, это было огромное состояние?

Он кивнул.

– Мой отец с умом размещал свой капитал, а на себя они почти не тратили денег. Я звал их последними самаритянами. Я считал, во всяком случае одно время, что им следовало поддерживать движения освобождения в мире. Но когда они внезапно погибли, оставив мне такую кучу денег… Я решил не тратить их на себя. Я хотел почтить память родителей. Я подумывал, не перевести ли мне все деньги на счет «Помощи церкви» или организовать собственный фонд. Но затем я решил сделать по-другому.

– Как именно?

– Мне хотелось все держать под контролем. И в политическом аспекте тоже. Я как раз познакомился с Алексом. Я решил превратить его в своего подопечного. Другими словами – оплатить его образование и оказать хотя бы одному человеку из третьего мира услугу.

– А образование он должен был получить в Норвегии?

– Нет-нет. – Он усмехнулся. – Мне совсем не хотелось поддерживать деньгами норвежскую систему образования. Но он хотел получить образование инженера-технолога нефтяной промышленности. В этом случае было естественно приехать к нам.

– А как вы смогли все это сделать чисто практически?

– Я положил деньги на счет с самыми большими процентами, какие только смог найти. Два раза в год я перевожу определенную сумму. Конечно, с учетом роста цен, на его личный счет.

– И эта сумма равняется…

– Как раз на этот вопрос я не вижу не малейшего основания отвечать. Главным для меня было объяснить тебе наши отношения с Алексом. Своего рода гуманитарная помощь.

– Причиной моего вопроса послужило мое посещение его квартиры сегодня утром.

– Ну и что?

– Да то, что если ты оплатил его видео– и аудиоаппаратуру, то у тебя должны быть средства, которые позволяли бы профинансировать строительство рыбоконсервной фабрики среднего размера на восточном побережье Африки.

– У тебя типичные взгляды норвежского моралиста. Если бы ты знал, из какой семьи он происходит…

– Именно об этом я и просил тебя рассказать.

– Это невозможно описать. Он вырос в соломенной хижине, без отца. Начал работать в восемь лет. Мыл полы в бараке местной шахты, а когда подрос, стал работать там сам. А по ночам читал. Потом ему удалось получить стипендию… Я с удовольствием даю ему возможность пожить в роскоши. Кроме того, его аппаратура ничем не отличается от той, что стоит в комнате любого норвежского подростка.

– В таком случае я бы поменялся комнатами с любым норвежским подростком.

Он заговорщически подмигнул мне.

– У тебя-то, Веум, наверняка стоит Slvsuper 68 года. Мы с тобой принадлежим к странному поколению. Мы совершили сексуальную революцию, трахались со всеми подряд и поднимали красный флаг мужского члена на баррикадах. Вместо алкоголя мы курили гашиш и даже не подозревали о той волне, что смоет нас. – Он кивнул головой по направлению к зданию за нашими спинами. – Часть из нас ты найдешь там. Им прописан курс лечения от наркомании, которая может заставить поверить даже динозавра, что он – мышь. Два раза в день они переживают внутренний ядерный взрыв, а оставшуюся часть времени лежат на полу и пытаются собрать воедино свои молекулы… А от сексуальной революции остался СПИД. Но – и именно это я хочу подчеркнуть – во всех других областях жизни мы были крайне консервативны и моральны. Самая дешевая аппаратура и черно-белые телевизоры до середины 80-х. Машины мы стали покупать, только когда нужно было отвозить детей на футбольные соревнования. Но есть другие культуры, с другими ценностями. Алекс… Музыка имеет для него необыкновенно большое значение. Подобная стереосистема…

– Теперь ясно, почему у него проблемы с полицией по делам иностранцев. Им трудно понять все это. Может, самое лучшее прийти в полицию самому, играть с открытыми картами, взять адво…

– Мы уже пробовали все это, ведь мы же тебе говорили. Они все решили, Веум. Я не думаю, что у нас есть шанс. Мне кажется, ему остается только уехать и надеяться получить вид на жительство в Англии, где, может быть, ему удастся закончить образование.

– Да, кстати, в деканате мне сказали, что он сдал экзамены в последний раз вот уже несколько лет тому назад.

– Они называют это успехами в учебе, Веум. В данном случае успехи плохие. Но это не имеет ни малейшего отношения к Алексу. Это не касается Отделения банка по займам студентам. Алекс ни у кого не берет денег, кроме меня, а на моем счету еще достаточно денег на много лет вперед. А эти идиоты являются в полицию и болтают о плохих успехах в учебе! Он может позволить себе работать в собственном темпе, углубиться в учебу. Кроме того…

– Да?

– У него есть гордость. И он не может просто так согласиться с подобной ситуацией. Жить за мой счет. В некотором смысле. Поэтому он все это время подрабатывал, чтобы иметь собственные деньги. Это тоже отнимает время.

– А где именно он работал?

Он с иронией посмотрел на меня.

– Как ты думаешь, где могут работать такие, как он? Черные? В качестве приглашенного профессора в институте ядерной физики или посудомойки и уборщика в отелях и ресторанах?

– Какие-нибудь конкретные примеры?

– Мест работы?

– Да?

– Ну… Два последних места… Сначала он работал на фирме, которая называется «Финансовое акционерное общество Бернера». Но там он не задержался.

– Почему?

Он пожал плечами.

– Спроси их. Но во всяком случае, они помогли ему найти другую работу – в отеле, который принадлежит фирме. Там он и работал.

– В отеле, который принадлежит брату Хенрика?

Он хотел было кивнуть, но передумал.

– Хенрика?

– Ну да, ведь ты же знаешь Хенрика Бернера?

– Да-а-а, когда-то давно мы учились вместе.

– Вы дружили?

– Нет-нет. Едва знали друг друга.

– Но он был другом Сирен.

– Сирен… – Он вопросительно посмотрел на меня.

– Сирен Сэвог.

– А, она, угу. Но это случилось – после смерти ее мужа.

– Значит, ты в курсе того дела?

– Естественно. Алекс проходил по нему свидетелем. Тебе лучше спросить его о Хенрике Бернере. Он больше общался с ними со всеми. К тому времени я уже давно покончил с учебой.

– Ты так и не закончил образования?

– Нет. Не до конца. Пока еще.

– Ты знаешь о смерти Хенрика?

Он ответил безо всякого выражения:

– Да, читал в газете.

– Ведь Латор, по-моему, одно время работал в Аквариуме?

– Да, было дело, но ведь не считаешь же ты…

– Нет. Пока еще нет. Но ты действительно не знаешь, где он сейчас может быть?

– Нет. – Он посмотрел на город. – Он может быть… где угодно.

Я покачал головой.

– Вовсе не где угодно. Он выделяется, как кусок свинины на тарелке еврея.

– У тебя образный язык, Веум.

– Прошу прощения, уж какой есть. Не может он быть у Кари?

В одно мгновение с его лица как бы стерли мокрой тряпкой все эмоции, и оно стало совершенно пустым.

– Кари? – переспросил он безо всякого выражения.

– Только не прикидывайся, что не знаешь, кто такая Кари! У него на телевизоре стоит ее фотография – единственная вещь хоть сколько-нибудь личного характера, черт меня подери!

– У людей его происхождения не так уж и много личных вещей.

– Я не нуждаюсь еще в одной проповеди, Хауген. Мне нужны факты. Кари К. Кто она? И что значит буква К.?

Он облизнул губы.

– Мне кажется… Это девушка, с которой он вместе учился. Если я не путаю, он был ею увлечен.

– А она?

– Мне кажется, это не было особо удачной идеей.

– Во всяком случае, она подарила ему свою фотографию. С приветом на обратной стороне.

– Своего рода – экстравагантность. Люди всегда чувствуют себя не в своей тарелке с иностранцами. Особенно в компании людей с другим цветом кожи. Боятся их обидеть. Слишком быстро говорят им «да!».

– Да?

– Да.

– Может, это не совсем обычный союз – белая женщина, черный мужчина?

– В университете уже давно никто не обращает внимания на подобные глупости.

– Но в других местах?

Он лишь пожал плечами.

– А буква «К»?

Он посмотрел мимо меня.

– Я видел ее только один раз. Я не помню. – Он посмотрел на часы и наморщил лоб. – Карлесен – или что-то в этом духе. Честно говоря, Веум, я не знаю. И сейчас мне надо идти.

Я развел руками.

– Ну что ж. Передай привет собирателям молекул. И если увидишь Алекса…

– Да?

– Попроси его позвонить мне – как можно скорее.

– Если ты спросишь меня, Веум, то я бы не советовал тебе тратить впустую время на это дело.

– А кто говорит, что я трачу впустую время?

– Нет… – Он пожал плечами и направился к двери. Представитель поколения 1968 года в белом халате с конским хвостом. Воистину последний самаритянин. На прощание он улыбнулся вымученной улыбкой, совсем не похожей на ту, с которой встретил меня полчаса тому назад.

Я прошелся по парку, спускаясь к машине. Это было все равно что прогуляться по мавзолею, в котором покоилось утонувшее лето. Деревья насквозь промокли и почти загнили, листва давно облетела, а на пригорках рос мох.