Текст книги "Великий лес"

Автор книги: Борис Саченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)

Часть вторая

I

Война…

В жизни Великого Леса вроде бы ничего не изменилось – все делалось, шло по заведенному невесть когда и кем порядку, все было, как и неделю, и месяц, и год тому назад. Едва отступала ночь, светало – деревню будила берестяная труба: это хромой пастух Хомка, перекинув через плечо пугу-смолянку, шествовал на колхозную ферму принимать стадо. Доили и прогоняли в поле коров, топили печи – мирные дымы клубились над трубами; дым поднимался в небо, постепенно таял, бесследно исчезал в воздухе. Люди, жившие извечными крестьянскими заботами, завтракали – каждая семья за своим привычным, милым сердцу столом – и скорее из хаты: кто в лес, кто в поле. Пололи, мотыжили грядки, окучивали картошку. В последний раз осматривали, чинили вилы и грабли, отбивали косы – начинался сенокос. Работал на полную загрузку и завод в Гудове: пилили доски, гнули ободья, делали телеги; три раза в день – утром, в обед, и вечером – округу по-прежнему оглушал густой, басовитый гудок, оповещая, что время не стоит – летит, торопится.

В жизни Великого Леса вроде бы ничего не изменилось…

И вместе с тем изменилось, да еще как!..

Потому что война, хоть и далекая, дышала уже зубастой, оскаленной пастью, нависала пугающей невидимой тучей, клювастым хищным вороном надо всем, что бы где ни делалось, о чем бы ни размышлялось, ни говорилось…

Вот едет на велосипеде из Гудова почтарка Дуся, И каждый настораживается, каждому не по себе – что везет она в кожаной сумке? Повестку в армию? А может… Тьфу, тьфу, избави боже, только бы не самое худшее.

Собрался, толпится у колхозной конторы народ. Что-то читают, обсуждают, горячась и перебивая друг друга. И вся деревня бегом к конторе: «А вдруг что-нибудь новое про войну, такое, чего я не знаю?»

По вечерам долго никто не ложится спать. Сидят на лавочках, на завалинках, ходят, слоняются неприкаянно по улице, поглядывают на запад, на небо: чуть смеркнется, чуть ляжет темнота – оно занимается кровавыми отблесками. Слышно – стонет, ходуном ходит под ногами земля. И у каждого на уме и на языке: «Что там, за лесом?..»

Война!

Много, ой как много их, войн, прогремело, пронеслось огненным смерчем мимо Великого Леса и по Великому Лесу. И вот – еще одна…

«Что принесет она?..»

Каждый об этом думал. Думал днем и ночью, утром и вечером, думал, что бы ни делал, где бы ни был. И каждый понимал – те, прежние войны ничего хорошего никому не принесли, значит, нечего ждать добра и от этой, новой: ни тебе самому, ни семье твоей, ни деревне.

И это как-то незаметно, но сразу меняло людей, делало их более строгими, более зрелыми во всем – в помыслах, в работе, в любви.

* * *

«Выметываясь из русла, разбивается жизнь на множество рукавов. Трудно предопределить, по какому устремит она свой вероломный и лукавый ход».

Слова эти, когда-то прочитанные – где, в какой книге, Иван Дорошка не мог даже сказать, – всплыли вдруг в памяти и не шли уже из головы с той самой минуты, как услыхал от Боговика, что гитлеровская Германия напала на Советский Союз, началась война. Снова и снова повторял Иван про себя эти, как ему теперь представлялось, полные таинственного смысла слова и думал: «А ведь верно – поди угадай, как, куда, по какому из рукавов устремит теперь жизнь «свой вероломный и лукавый ход». Разумеется, Иван ничуть не сомневался: враг получит должный отпор, Красная Армия остановит нашествие фашистов, остановит на самой границе, не дав ступить на нашу землю ни шагу. Ни пяди родной земли не отдадим мы никому. Так поется в песне – так и будет. Не может быть иначе!

И все же… Какая-то неясная, подспудная, как боль, тревога, запрятанное глубоко внутри беспокойство не оставляли Ивана, все время жили в нем – так звенит и звенит туго натянутая струна, даже если никто ее не касается. То, чем жил, что волновало и заботило дни, месяцы, годы, как-то незаметно отдалялось, становилось мелким, пустым, не стоящим внимания рядом с тем большим и страшным, что обрушилось и на Страну Советов, и на него, Ивана, и на весь народ. «Как, куда, по какому из рукавов направит жизнь «свой вероломный и лукавый ход»?» Неизвестность, неопределенность того, что произошло, что могло случиться и завтра, и послезавтра, и в необозримом будущем, тревожили, пугали Ивана. Любое дело начинать легче, нежели кончать. И войну… ведь тоже надо будет кончать. Гитлер, прежде чем напасть на Советский Союз, завоевал почти всю Европу. Армия у него опытная, обстрелянная, хорошо вооружена. К тому же это фашисты. Мораль их – звериная. Они только самих себя считают людьми, а что до остальных… Топчи, уничтожай. Справиться с ними даже такой стране, такой армии, как наша, будет… Гм… Нелегко будет. На это и время нужно, и люди, и многое-многое еще…

Хотелось Ивану поговорить с кем-либо, обсудить события, обменяться мыслями, сопоставить то, что известно ему, с тем, что, возможно, знает кто-то другой. «Разогнать бы хоть отчасти тревогу, обрести надежду, уверенность, твердую почву под ногами снова почуять…»

Но таких людей, с которыми можно было бы обо всем говорить начистоту, в Великом Лесе у Ивана не было.

Рукой подать был Гудов, и его тянуло туда – там прошла молодость, там жили друзья. И Боговик там жил. А Боговик умел окружить себя интересными, умными людьми. Чуть выходной – маевка или просто встреча-беседа в лесу, а то и у кого-нибудь в доме. Правда, с переездом Боговика в Ельники компания их стала понемножку сама собою распадаться, не было другого такого человека, который заменил бы Боговика, сплотил вокруг себя людей. «Наверно, не надо было на кого-то надеяться, а взять на самого себя это дело. Живи я в Гудове, может, и взял бы. А так… Увяз в своем – жена, дети, сельсовет… А нельзя, нельзя было так! Здесь, в Великом Лесе, тоже есть интересные и умные люди… Василь Кулага, к примеру. Тот же сосед по квартире, директор школы Андрей Макарович Сущеня. С ними бы поближе сойтись – они и читают много, и думают… Да и в других деревнях можно было кое-кого найти…»

Стал Иван настраивать радиоприемник, хотел послушать, что передают и Минск, и Москва. Но, услыхав лишь слабый шум и треск, вспомнил: сели батареи. А новых не достал. В магазине в Великом Лесе их никогда не бывало, как не бывало и в Ельниках. Ехать в Мозырь или в Гомель?.. Специально ради того, чтобы купить батареи, не поедешь, а оказии последнее время не случалось…

«А что, если… в Ельники, к Боговику, подскочить? – пришло в голову. – Говорил же давеча Боговик: не жди, чтобы позвали, – сам приезжай…»

Нашел конюха Кузьму, попросил, чтобы тот хорошенько накормил и напоил коня. И в понедельник, еще затемно, запряг коня, бросил в кошевку свеженакошенной травы, застлал ее постилкой, сел в передок и покатил в Ельники.

* * *

Из Великого Леса выехал рано. Пока взошло, заискрилось в небе солнце, миновал Рудню и Поташню – небольшие, хат по пятнадцать-двадцать, деревушки, что жались к берегам нешироких, но полноводных речек: Рудня – Сторчанки, Поташня – Болотянки. Дорога все время шла лесом, лишь изредка выбегала на поле, виляла по песку. И снова ныряла в непролазную чащу – колеса весело тарахтели под сенью могучих вековых дубов, ясеней, кленов. Править не надо было – дорогу конь знал, возил. Ивана туда и назад часто, по разу, а то и по два в неделю: Рудня и Поташня входили в Великолесский сельсовет, да и в Ельники это был кратчайший путь. Поэтому Иван прилег на постилку и смотрел, как набегают, сменяют друг друга толстокорые, с бородами седого мха комли деревьев, одни отдаляются, остаются позади, теряются в разливе кустов, другие снова и снова спешат навстречу; смотрел и думал, что очень уж ему мило и хорошо ехать тут, по знакомому с малых лет лесу, что любит он и эту тесную, глухую дорогу, и мрачные, неумолчно шумящие деревья, и кусты, буйно разросшиеся тут и там, и небо – это большое, бескрайнее небо, что всегда-всегда висит, голубеет над головою, – любит все-все, что растет, живет в этом краю, на не очень-то щедрой, но до боли близкой, родной земле. «Что это я сегодня так расчувствовался? – ловил себя на мысли Иван. – Десятки, сотни раз проезжал и не думал об этом. И вдруг… Гм, так все внутри и млеет, ноет, даже слезы навертываются на глаза, хоть возьми да заплачь… Отчего бы это, отчего?..»

Конь вытащил подводу на поле – широкое, бугристое. Зеленой стеной к самой дороге подступало густое, высокое жито – оно выбрасывало уже колос, цвело, наливалось. Повевал, дышал легкий летний ветерок – жито бралось рябью, умиротворенно шумело, гнулось, по нему одна за другой катились, бежали волны. Вдали замаячила ветряная мельница – стояла обочь дороги на взгорке, неподвижно, как подстреленная птица, свесив крылья чуть не до самой земли. Та самая мельница, которая всю осень и всю зиму ворочала тяжелые жернова и куда все великолесские, и он, Иван, тоже, возили молоть хлеб, выраставший на их песчаных и торфянистых землях.

Тем временем уже изрядно поднялось, щедро слало свет, тепло всему живому солнце. Заискрилась, заблестела роса на травах и листве, очнулись от ночного оцепенения комары, слепни. А птицы! Что вытворяли птицы! Порхали, перелетали с места на место. И конечно же пели – каждая на свой лад славила новый день. В воздухе, казалось, навечно повис многоголосый хор – все и повсюду тенькало, ухало, бухало, бормотало, свистело…

И до Ивана наконец дошло, отчего нахлынула, овладела им такая умиленность. «Да это же… война. И я… не сегодня, так завтра расстанусь со всем этим… И когда снова буду здесь?.. А может… никогда уже и не увижу всего этого. Потому что… Война – это прежде всего слезы и смерть… Слезы и смерть близких и знакомых, сотен, тысяч людей…»

Шевельнулось что-то тревожно-щемящее, тягостное внутри, кольнуло в самое сердце. Остро, как никогда раньше, ощутилась радость от того, что ты живешь, что есть, существует для тебя вот это теплое летнее утро, эта знакомая с малых лет дорога, чистая голубизна неба над головою; есть, наконец, свои, пусть иногда мелкие, но столь необходимые человеку заботы и хлопоты, есть то, с чем каждый день имел дело, о чем думал, болел душою, чем жил. И надо же – не ценил всего этого, не мог себе даже представить, что его может и не быть, – думалось: это навсегда, навечно.

«А оно вон как все внезапно обернулось! Я вот жив-здоров, еду по дороге, любуюсь небом, лесом, полем, слушаю птичьи голоса, думаю обо всем, что придет в голову, а кто-то такой же, как я, уже погиб, уже нет его на свете… Потому что войны без смертей не бывает… Ай-я-яй, это же целые сутки идет война!»

На минуту попробовал вообразить, что происходит сейчас, вот в эту минуту, там, на войне.

И не смог…

«А вдруг… нет нигде никакой войны, вдруг ошибся Боговик, поторопился сказать, не проверив, то, что сам от кого-то услышал?» – кольнула, как иголкой, несмелая мысль.

Дернул за вожжи – поехал быстрее.

* * *

К райкому – он вместе с райисполкомом помещался в двухэтажном каменном, некогда панском особняке, белевшем в большом старом, тоже некогда панском парке, – Иван подъехал, когда не было еще и восьми часов. Привязал к коновязи коня, бросил ему охапку еще не завявшей, мокрой от росы травы.

– Жуй, жуй, – сказал ласково и похлопал ладонью, погладил потную шею.

Размял затекшие ноги, прошелся взад-вперед по парку, удивляясь тишине и покою, царившим здесь. Вернее – покою, а что до тишины… В парке, как и в лесу, распевали, высвистывали на все лады мелкие пичуги, задумчиво шумели деревья, капала, звучно падала с листка на листок – шпок-шпок, шпок-шпок-шпок – роса.

«Наверно, все-таки выдумка, нет нигде никакой войны, – закрадывалась, обретала радостную определенность мысль. – И когда Ельниками ехал, ничего такого в глаза не бросилось… Все спокойно».

Вернулся к коню – тот перебирал губами травинки, искал повкуснее, подымая время от времени голову, косил то вправо, то влево глазом и фыркал, отгонял комаров и мошкару, которые так и вились, висели над ним тучей.

– Рановато мы с тобой сегодня приехали, – сказал Иван коню – доверительно, как доброму старому другу. – В райкоме никого еще, видно, нет…

Но ждать девяти часов не стал – поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж особняка, остановился перед дверью, за которой сразу после приемной был кабинет Боговика.

«А вдруг Боговик у себя? – подумал Иван. – Мало ли что… Он вообще в райкоме всегда допоздна засиживается… И приходит рано. А тут же…»

Даже мысленно не произнес слова «война», спохватился, отогнал его от себя, как наваждение.

Секретарши в приемной не было.

«Нет, скорее всего, и Боговика. Придется обождать…»

И все же не выдержал – на всякий случай толкнул дверь в кабинет первого секретаря. Дверь легко, без скрипа отворилась, и Иван увидел: Боговик на месте, за своим столом. Только что ж это он?.. Облокотившись на стол и уронив на руки без поры поседевшую голову, он… Уж не спит ли?

– Роман Платонович…

Боговик поднял голову, посмотрел недоуменно: кто это нарушил его покой, прервал сон?

– А-а, это ты, Дорошка, – сказал и с улыбкой поднялся из-за стола, размашистым шагом пошел навстречу Ивану. – Извини, задремал… В райкоме всю ночь…

– А зачем? – спросил с ожившей тревогой Иван.

– Мало ли кому я могу понадобиться! Война… Надо привыкать, ко всему привыкать.

– Так правда-таки, война началась? – похолодел с головы до пят Иван.

– Ты еще не веришь? – уставился на него, как на диво, секретарь райкома. (В больших карих глазах своего хорошего друга Иван прочел не только усталость, но и какую-то задумчивость, озабоченность, которых никогда раньше не замечал.)

– Не верю, Роман Платонович. Не то чтобы не верю, – поправился Иван, – а не хочу верить… Как-то очень уж все это… даже не неожиданно, а… Ну, словом, невозможно принять. Это же… полностью все надо на иные рельсы ставить. И промышленность, и сельское хозяйство. Да и нам тоже надо целиком перестраиваться.

– Если б только это! А то ведь… Воевать нам надо, остановить врага…

– А он что, не остановлен?

– Счастливый ты человек, Иван, знать ничего не знаешь, – и Роман Платонович вдруг перешел на шепот: – Не для разглашения тебе говорю: прорвался враг через границу. Слушал я и свое, и немецкое радио. Немцы, известное дело, брешут, когда называют занятые города. И украинские, и белорусские, и литовские… Это неправда, я не верю! Но что прорвались они, не остановили их наши войска на границе… Это, наверное, правда.

– Неужели? – верил и не верил услышанному Иван. – А Москва? Что Москва передает?

– Из Москвы Молотов выступал.

– И что он сказал?

– Немцы нарушили соглашение, напали на Советский Союз. Напали вероломно, по-разбойничьи, без объявления войны.

– Н-да, – выдохнув, покачал головой Иван. – Я, признаться, никогда не верил ни в какие соглашения с немцами, знал: война с Гитлером неизбежна…

– Мы об этом с тобой говорили, – задумался на минуту Боговик, остановившись и продолжая держать в своих руках Иванову руку. – Не раз говорили. Нам нужно было выиграть время. Но теперь все то… Иные задачи встали. Надо мобилизовать людей на отпор врагу, остановить его, прогнать с нашей земли.

– Были какие-нибудь указания? – спросил, глядя в глаза Боговику, Иван.

– Пока никаких… Воскресенье же было, выходной. Но я и без указаний знаю – все для войны, все для фронта…

… Иван оставался в райкоме почти весь день, ждал: вдруг откуда-нибудь позвонят и он узнает хоть какую-нибудь малость о войне, о том, где наши, что там, на фронте. Но ничего нового услышать так и не удалось. Никто особо язык не распускал. Да, наверно, и мало кто что знал. И Иван, побывав в райисполкоме, поговорив еще несколько минут с Боговиком, выбрался домой. Ясно ему было пока одно: Германия напала на Советский Союз, началась война. Война с фашизмом. То, чем до сих пор жил, чем жили все остальные, безвозвратно отходило в прошлое. Надвигалось нечто новое, неизвестное. Вот о нем, этом новом, неизвестном, и думал Иван, возвращаясь из Ельников.

II

Весть о войне принесла Дорошкам соседка, Хбриха. Она пришла попросить сито – просеять муку и, увидев, как неторопливо, мирно, степенно обедают Николай с сыном, Костиком, еще с порога крикнула:

– Ан не слыхали – немец же, сказывают, напал на нас…

– Кто это сказывает? – медленно повернул к Хорихе волосатое, с аккуратно расчесанной бородой лицо Николай.

– Да Мутик мой. – Мутиком Хориха звала мужа, Матея. – Возле колхозной конторы был, там и говорили…

– А не брехня? – отложил ложку, перестал есть Николай.

– Ой, Николайка, я б сама хотела, чтоб это была брехня. Да не брехня это, не-э, не брехня, – крутила головою, стоя у порога, Хориха. – Это ж я и ситце-то пришла просить – опару ставить надо. Верно ж, на хронт Мутика заберут…

И Хориха шмыгнула носом, всхлипнула.

Николай, поджав губы, встал из-за стола. Обождал, пока Хора даст соседке сито и та уйдет, потом повернулся к Костику, который все еще сидел за столом, хотя уже и не ел, и лишь вопросительно, будто ожидая чего-то, поглядывал то на отца, то на Хору, сказал:

– Вот что, сын… Сбегай к Пилипу, скажи, чтоб сюда, к нам, мигом шел.

Сам Николай – Костик знал это – с того дня, как они поссорились с Пилипом, на сыновнюю половину и носа не показывал.

Костик возвратился быстро, и минуты не прошло, с Пилипом. Тот был с головы до ног в стружке – строгал, забыв про воскресенье, святой день, черенки для грабель.

– Что, тата? – боязливо спросил Пилип, едва ступив за порог.

– Хориха говорит – война, – сказал, поделился только что услышанным Николай.

– Во-ой-на-а? – округлил глаза, не поверил Пилип. – Да, сынок, война.

Этого надо было ждать. Какое-то время в хате стояло молчание. Даже Хора притихла, перестала переставлять в печи чугуны: выпрямилась на одной, здоровой ноге, непривычно тонкая и рослая, и, вытянув трубочкой губы, внимательно, чтобы не пропустить ни слова, слушала, о чем говорили мужчины.

– Так вот чего я тебя позвал, – не сводя глаз с Пилипа, медленно пошевелил губами Николай. – Гроши, конечно, у тебя имеются?

– Да есть.

– Много?

– Не то чтобы, но есть. А чего вы об этом спрашиваете?

– А того, что израсходовать их надо, пока не поздно, пока не пропали.

– Чего это будет поздно, чего они пропадут? – не понимал отца Пилип.

– Того, что завсегда так. Как война начинается, так гроши в цене падают. Да и не продают за них нигде ничего. Не верят люди грошам. Надо, пока другие не опомнились, в магазин бежать.

– В магазин?

– Ну да, гроши потратить, купить что можно.

– Что ты там так уж купишь?

– Что есть, то и брать надо. Потому что завтра… Завтра и того не купишь, – говорил, наставлял отец сына. – Материя какая, керосин, соль… Где ты в войну все это возьмешь? Ни за какие гроши никто не продаст…

– А может… – Пилип помолчал. – Может, выдумал кто, может, никакой войны нет. Было уже – поверил. Пецке, за солью в магазин пошел. А Иван, брат, увидел меня с мешком – от стыда не знал куда деваться…

– Такой уж начальник твой Иван, слишком много знает. А вот набрал бы соли – и кум королю!

– Если правда, тата, что война началась, мне соль ни к чему.

– Как это – соль ни к чему? – теперь уже не понял Пилила отец.

– А так, что бесплатная соль мне будет.

– Бесплатная? – вытаращил глаза Николай.

– Ага, бесплатная. Воевать меня заберут.

– Дурень, так дурь и городит. Ты вот не тяни, бери гроши и – в магазин, пока еще не все про войну знают, пока не расчухались, не кинулись хватать все подряд… Потом не схватишь!

Пилип без особой охоты все же сходил к себе, взял деньги. Назад, к отцу, вернулся с мешком под мышкой. Тем временем и отец слазил куда-то на печь, извлек из-под балки свои завернутые в тряпицу червонцы. Долго хрустел ими, пересчитывая и поминутно сбиваясь со счету. В конце концов, чертыхнувшись, сунул тряпицу с деньгами за пазуху, слез с печи.

– Пошли, – приказал Костику, который молча, как чужой, стоял, не находя себе места, посреди хаты и следил за отцом и старшим братом.

– Так, может, и мы мешок какой возьмем? – осмелился спросить у отца Костик.

– А ты еще не взял? – резко повернул к меньшому заросшее лицо отец. – Так чего ж ты как пень стоишь?..

Хора кинулась скорей выручать Костика – выбежала из хаты, принесла из сеней охапку мешков. Пыльных, рваных, латка на латке.

– Выбирай поцелее. Два, – распоряжался, приказывал Николай не то Хоре, не то Костику.

* * *

Лида Шавейко не могла взять в толк, что происходит – с каждой минутой людей в магазине прибывало и прибывало. И не толклись, как прежде, часами у прилавка, не прикидывали, не рядили, что покупать и покупать ли вообще, а брали, гребли все, что было на виду, что лежало на полках.

«Опять кто-то слух про войну пустил», – думала Лида.

Закрывать магазин, бежать в сельсовет, спросить у Ивана Николаевича Дорошки, что делать? Нет, сегодня это не выход – воскресенье, Ивана Николаевича в сельсовете могло не быть.

«Дотяну до обеда. А там… видно будет, что дальше делать», – решила Лида и без особого усердия продолжала продавать людям, что те просили. А люди как шальные разметали все – мыло, конфеты, рыбу, соль, водку, вино, покупали пальто, платья, обувь – словом, все-все подряд, что лежало, пылилось в магазине месяцами, на что никто даже не глядел, что никому не было нужно. Причем брали, расхватывали озлобленно, подгоняя Лиду, которая, как им казалось, не спешила, медленно отпускала товары.

– Да шевелись ты хоть трохи веселей!

– Без очереди, без очереди не давай!

– Не продавай по стольку, другим, может, тоже надо взять!

Выдержки у Лиды хватало – она никогда не пререкалась с покупателями, старалась не замечать иной раз грубости, обид. «Своего не докажешь, а отношения с человеком испортишь» – было ее золотое правило. И сейчас она спокойно, не обращая внимания на крики, взвешивала, отмеряла, брала деньги, считала, пересчитывала, давала сдачу. Медлительность Лиды все больше и больше злила людей. Разгоряченные, подогреваемые мыслью, что им может не хватить того, чего иные уже вон сколько нагребли, они ломали очередь, проталкивались к прилавку, гудели, переругивались.

– Что такое, почему сегодня такая толкотня? – не выдержала, спросила, в конце концов, Лида.

– А ты не слыхала – война же! – крикнул ей кто-то из очереди.

Лида не поверила, заулыбалась:

– Такая же, видно, война, как была уже… Когда Пецка напророчил.

– Не-э, девка, на этот раз не такая. Война, самая настоящая.

Лида подняла голову, посмотрела на человека, который не произнес, а горестно, словно сквозь слезы, выдавил из себя эти слова. Не верить?.. Нет, не могла Лида не поверить Порфиру Рыкулю. Очень уважаемый человек Порфир Рыкуль, слов на ветер не бросает, сто раз подумает, прежде чем что-нибудь сказать. К тому же он… отец Михася. Того самого Михася, с которым у нее…

«Что ж это будет?»

Руки у Лиды опустились.

«Накаркали… Накаркали все же…»

Считала Лида деньги, подавала людям то, что они просили, чего требовали, и не понимала, что она делает.

«Как же это?.. Если и правда – война, то всем мужчинам на фронт идти. И Михасю…»

В глазах у Лиды потемнело – они же с Михасем договорились пожениться. Даже день назначили, когда в сельсовет идти, заявление подавать. Пятница этот день. Михась хотел в четверг, а она настояла, чтобы в пятницу: в пятницу она родилась, так чтоб и замуж в тот же день…

«А теперь… Что теперь?» – лихорадочно проносилось в голове.

Снова подняла глаза, окинула взглядом людей: полнехонек магазин! Ни стать, ни повернуться. И лезут, лезут еще. Каждый норовит протиснуться скорей к прилавку, взять, ухватить что-нибудь…

«Может, выдумки?.. Неужто правда – война?»

Лица озабоченные, серьезные, глаза горят хищным, жадным ожесточением, никто уже не придерживается никакой очереди, расталкивают односельчан руками, рвутся, пробираются вперед.

– Гэй, гэй! – надрывался женский голос, чей, не разобрать. – Куда ты лезешь, чтоб из тебя дух вылез!

– Ногу, ногу-у! – плакал, захлебывался ребенок.

– Стой, падла, не толкайся!

– Лида, Лида-а! – ревел чей-то бас. – Не давай, не давай ему, он по головам пер!

– Га-а!

– Го-о! – Гу-у!

Лида уже не слышала, кто ей и что кричал, что у нее просили, требовали. Хватала с полки что попадалось под руку, несла, швыряла на прилавок, вырывала из рук деньги, наспех считала, давала сдачу и снова бежала к полкам.

Опомнилась, пришла в себя Лида лишь тогда, когда продавать уже было нечего – полки опустели, словно подметенные.

– Со склада, со склада неси!

– Ага, со склада! Тащи, что есть!

Лида хотела было пойти на склад – он был здесь же, за стеной. Но вовремя спохватилась, одумалась.

«Успею продать то, что на складе. И так еще… Что скажет Дорошка, когда узнает о том, что было в магазине».

– Нет ничего на складе! – крикнула она.

– Не может быть! – не верили ей. – Неси!

Но Лида упорно твердила свое:

– Нету! Нечего нести!

– Тогда… Газу, керосин давай!

Это и выручило Лиду. Керосин был во дворе, в специально сколоченной из досок будке. И Лида стала просить всех освободить магазин: ей, мол, надо керосин, «газу» продавать. Люди не хотели выходить, требовали, чтобы Лида открыла склад, показала, что там в самом деле ничего стоящего нет. Но с грехом пополам да с помощью тех, кто хотел взять керосину и предусмотрительно захватил с собою посудину, она выдворила всех из магазина, заперла его на замок.

Керосин разобрали быстро, за каких-нибудь полчаса. Да и было его немного – две неполные бочки. Люди сами наливали, сами мерили, сколько в какой посудине, – Лиде оставалось только считать деньги…

* * *

Николай Дорошка с обоими сыновьями попал в магазин, когда там было уже порядочно людей, но все же не столько, сколько их потом набилось. Поэтому и сам он, да и Пилип, который делал все очень уж неохотно и медлительно, даже в магазине был неповоротлив как медведь, еще успели кое-чем разжиться: набрали и соли, и материи, и консервов разных. Толком даже не помнили чего, но деньги потратили, все до копеечки. Домой возвращались, нагруженные покупками.

– Ну, что я тебе говорил? – повторял Николай, обращаясь к Пилипу, когда встречали людей, сломя голову бежавших в магазин. – Кабы не я, и ты бы глазами хлопал…

– А-а, тата, на кой мне все это, – безразлично отмахивался одной рукою (в другой у него был мешок) Пилип.

– Обожди, никто не знает, что кому нужно, а чего не нужно, – примирительно говорил отец. – Вот принесешь – оно твое…

И Николай, одобрительно подмигивая Костику, хвалил – хитер, холера, и ловок. Никто и не заметил, как очутился он у прилавка, пропустил вперед себя отца, а потом и Пилипа. Правда, на Костика наорали, сунули даже кулаком под бок. Но это все чепуха, в два счета забудется. А вот что взяли, что купили, что несут в мешках – этого уже у них не отнимешь, это никуда не денется.

– Посудины никакой на газу не догадались захватить, – огорчался, журил Костика отец. – А то бы… А то бы отоварились что надо… Ага, что надо…

И улыбался – был доволен.