Текст книги "Великий лес"

Автор книги: Борис Саченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 45 страниц)

XVII

Готовясь в поход на Россию, Гитлер рассчитывал к началу зимы взять Москву и закончить войну. И все для этого, как ему казалось, учел и предусмотрел. Не подумал разве что об одном – о советских людях, которые не хотели фашистского рабства и, не щадя ничего, даже самой жизни, сражались с врагом за каждый город, каждую деревню, каждый дом, каждый клочок поля, леса, луга. И сорвали планы Гитлера, им так и не суждено было сбыться. Лютую зиму сорок первого года гитлеровским воякам довелось встречать не в теплых московских квартирах, а на полях битв. Одеты же они были легко, почти по-летнему. Чтобы как-нибудь спасти свою армию, Гитлер отдал приказ – безотлагательно послать на фронт теплую одежду. А где было взять ее?

И вот кому-то пришла в голову счастливая мысль: собрать теплую одежду для немецких солдат у тех самых русских, которых они «освободили», кому принесли «свободу». Полетели один за другим приказы – сколько и чего должен собрать каждый «освобожденный» район, каждая «освобожденная» деревня. Великий Лес, разумеется, тоже не был исключением.

В начале декабря староста Великого Леса Апанас Харченя получил приказ собрать и в ближайшее время доставить в Ельники 73 кожуха, 50 пар валенок, 120 пар рукавиц, а также больше сотни пар шерстяных носков, столько же шарфов.

Времени на раздумья было мало, надо было действовать. И Ананас в страхе, что он не сумеет выполнить приказ и немцы его расстреляют, побежал к начальнику полиции Змитру Шламаку.

– Что будем делать? – спросил, переводя дух, едва переступил порог и показал Шламаку прибывшую из Ельников бумагу.

– Как что? – вытаращился Шламак: он в это время сидел за столом, обедал. – Собирать будем, выполнять приказ.

– Когда?

– Да сегодня же и начнем.

– Может, сход созвать?

– Что-о?! – Шламак даже отложил ложку.

– Может, говорю, собрание созовем.

– Зачем тебе то собрание?

– Распределим, раскинем, кому что сдать, принести…

– Брось, это тебе не советская власть, чтоб говорильню разводить. Да никто ничего и не понесет. Наоборот, попрячут. Только объяви. Тут так – врасплох надо, брать быка за рога, чтоб никто и опомниться не успел… – Шламак встал из-за стола, надел полушубок, взял винтовку. Бросил: – Пошли.

Апанас замялся.

– Может, подумать бы, не так сразу…

– Если обо всем думать, мозги перегорят.

Клавдия, которая тоже сидела за столом и ела поджаренные на сале драники, подсказала:

– Со свекра моего, Николая Дорошки, и начинайте.

– А она дело говорит, – показал глазами на Клавдию Шламак.

– Так тебе Дорошка что-нибудь и отвалит, – усомнился Апанас.

– А винтовка зачем? – шевельнул плечом Шламак. – Сказано – отдай. А не послушается… Мы же власть.

– Да отдаст, все, что скажете, отдаст, – засмеялась Клавдия. – Вы сына, Ивана, вспомните…

– Что председателем сельсовета был! – загоготал Шламак.

– Вот-вот. Напомните, как людей раскулачивал, как налоги собирал…

– А тебе бы самой старостой быть. Или начальником полиции, – смеялся, хихикал Шламак, довольный сообразительностью Клавдии.

Убедили они вдвоем Апанаса или не убедили, однако приказ надо было выполнять. Апанас Харченя больше не сопротивлялся, пошел за Шламаком. А тот, громыхая сапогами, и впрямь двинулся через сени к Николаю Дорошке. Рванул на себя дверь и с порога, не поздоровавшись, прокричал:

– С вас кожух, пара рукавиц, пара валенок и шарф!

И Николай, и Хора, и Костик – они тоже сидели за столом, обедали – вдруг словно языка лишились.

Николай опомнился первым, повернул волосатое лицо к Шламаку и выглядывавшему из-за его спины Апанасу Харчене, буркнул:

– Скажите толком, чего вам надо.

– Я толком говорю: ваша хата должна сдать для немецкой армии кожух, пару валенок, пару рукавиц и шарф, – повторил Шламак.

– А где я их возьму? – сверкнул глазами Николай.

– Свои отдай.

– А сам что – голышом ходить буду?

– В хате и голышом можно посидеть. – И, уже не глядя на хозяев, Шламак повернулся к вешалке, приказал Апанасу: – Некогда тут валандаться, бери, что видишь!

Николай вскочил из-за стола, сжал кулаки:

– Я тебе возьму!

– Ах, ты так? – взревел Змитро. – Ты мне угрожать? – и рванул с плеча винтовку. – Да если я немцам скажу, что сын у тебя председатель сельсовета… Ты знаешь, что с тобой будет!

И осел, обвял Николай. Только затрясся весь. А Шламак был уже возле вешалки, хозяйничал, швырял на руки, на плечи Апанасу Харчене кожухи.

– Во, три кожуха тут висят, все и берем.

Костик, при виде такой наглости, вскочил, мигом очутился между Апанасом и Шламаком. Произнес с угрозой:

– А ну, повесьте на место!

– Что-о?

И Костик, не успев опомниться, полетел, покатился по полу под кровать – с такой силой оттолкнул его Шламак.

– Ой, убивают! – завопила Хора, бросилась к Костику.

А Шламак уже ни на кого не смотрел, никого не слушал. Сгреб кожухи в охапку, понес на двор. Там, на свежем воздухе, на белом снегу, остановился.

– У-ух, – вздохнул. – Думал, не выдержу, перестреляю… – И, бросив кожухи на руки Апанасу, приказал: – Подержи. А я коней запрягу. Не в руках же эти кожухи таскать. И не миндальничай, барышней не будь. Иначе приказ не выполним… А то – сход… Видишь, как отдают? Вырывать из зубов надо!

И неторопливо пошел в хлев за лошадьми.

* * *

Немного погодя запряженные парой сани выехали со двора Дорошек и двинулись в конец деревни, останавливаясь то у одной хаты, то у другой. И, как только в хату входили Апанас Харченя и Змитро Шламак, улица оглашалась криками, причитаниями. Люди, не привыкшие, чтобы их грабили, протестовали, даже с кулаками бросались спасать добро, нажитое в поте лица. Но Змитро Шламак никого не слушал, ни на что не обращал внимания – надо было выполнять немецкий приказ, и его выполняли: хватали прямо с вешалок все, что там висело, – кожухи, теплые платки, шапки… Когда под вечер вернулись на подворье Дорошек и подсчитали, сколько чего собрано, оказалось: кожухов даже больше, чем требовалось в бумаге.

– Ничего, еще никогда никто не отвечал за перевыполнение плана, – радовался Шламак. И мотал головой, смеялся, хохотал: – Ну и село, ну и люди!

Апанас Харченя отмалчивался, не выказывал ни радости, ни удовлетворения.

XVIII

Еще никогда так хорошо не жилось и не писалось Степану Родионовичу Кухте, как в ту осень. Наконец, после долгих скитаний по чужим углам в качестве квартиранта, он стал полноправным хозяином целой большой хаты – что хочешь, то и делай, не смотри, ночь ли, день ли на дворе. Хватало и еды, причем самой разной – хозяева хаты собирались в дорогу, в беженство спешно и ничего не успели продать – ни корову, ни свиней, ни того, что росло на сотках и в огороде. И Степан Родионович, выкопав картошку, убрав овощи, теперь только досматривал корову и свиней, варил себе поесть, а все остававшееся время сидел за столом и писал. Никто больше ничего от него не требовал, даже детей учить в школе не приглашали, не заставляли, и он, пересмотрев свои папки и чемоданы с рукописями, выбрал то, что соответствовало времени. Все же остальное пришлось либо переписывать, либо вообще уничтожить. Зато на бумагу полились ядовитые строчки, в которых осуждалась советская власть, показывался произвол, который якобы имел место до прихода немцев на Беларусь, высмеивались прежние порядки, изображались ужасы того, что было, и радость, якобы воцарившаяся повсеместно с приходом дорогих освободителей. Степан Родионович прямо дрожал весь от какого-то внутреннего возбуждения, когда все это писал. Знал: пишет неправду, не так оно в жизни, совсем не так, и все равно волновался, аж подскакивал, когда находил удачное словечко или сравнение, когда мертвые слова как будто оживали.

Несколько раз Степан Родионович переправлялся через реку и ходил или ездил на велосипеде в Ельники. Побывал в поселковой управе, встретился с начальником полиции, с другими представителями властей. И каждому из них говорил:

– Я – писатель, мне нужно многое знать. Сейчас, например, я хочу показать, что происходит на белорусской земле в связи с приходом новой власти…

Ему давали информацию, а то и водили, показывали, что можно было показать. Во всяком случае, исполняли приказ коменданта фон Апфеля, с которым Степан Родионович был почти что «вась-вась» и встречался всегда, когда бы ни наведался в Ельники, и которому вдолбил в голову, в каком тот будет выигрыше, если он, Степан Родионович, напишет художественные произведения, прославляющие подвиг немецких солдат и порядки, принесенные ими в города и села Белоруссии.

– Понимаете, художественные произведения издаются в тысячах экземпляров, их читают миллионы людей. И большинство верит в то, что написано в книгах. И начинает следовать примеру, устанавливать те самые порядки, о которых идет речь в книгах. Одна художественная книга бывает весомее всех приказов, развешанных на столбах.

– Я, я, – соглашался, кивал комендант.

– Окажите мне содействие, дайте возможность ближе познакомиться со всеми шагами, которые предпринимает новая власть. Не секрет, не все ее приняли, не все примут и в дальнейшем. Есть такие, кто не понимает важности исторического момента, в который он живет. Да и бывшие советские служащие, большевики остались кое-где, они бунтуют народ, сжигают мосты, хлеб…

– Я, я, – поддакивал комендант.

– И если все гэтта показать в произведении, оно приобретет большое социальное звучание. И читаться будет легко, ибо события сами по себе весьма драматичны. Тут будут и убийства, и пожары, и кровь… Словом, будет доподлинная жизнь. И первую же книгу, которая будет написана и издана, я посвящу тому, кто помог мне ее написать. Вам, герр комендант…

– Гут. Карашо. Отшень карашо, – так и таял комендант.

И вызывал к себе подчиненных, просил, приказывал всячески помогать «писателю»…

Возвращался Степан Родионович из Ельников воодушевленный, еще больше уверовавший в свои способности и талант, снова садился за работу. Трудился он, надо сказать, как вол, по десять – пятнадцать часов в сутки. На отдых оставлял разве что те часы, которые отдавал корове, свиньям и приготовлению пищи, да хвостик ночи…

* * *

Когда в середине декабря немцы восстановили железную дорогу и в Ельники стал раз в сутки приходить поезд, Степан Родионович напаковал два чемодана – один харчами, второй рукописями – и решил податься в Минск.

– Знаете, я и так достаточно прожил на периферии, – говорил он коменданту, выпрашивая у того, какую-нибудь бумагу, чтобы к нему никто не придирался в дороге, ибо он, конечно, поедет не в товарном, а в пассажирском вагоне. – Да и написано много, пора печатать, книги издавать. А в Минске же не то, что здесь, там среда… И газеты выходят, и журналы, возобновляется работа издательств и театров. Я там оживу, стану приносить гораздо большую пользу, нежели здесь…

– Я, я, карашо, – соглашался комендант, чувствовалось, не без зависти: он не мог оставить службу, поехать туда, где театры, где совсем иная жизнь.

Но не противился, выписал Степану Родионовичу Кухте какой-то документ – просьбу ко всем немецким властям не чинить преград, содействовать писателю, душою принявшему новый немецкий порядок и горящему желанием приносить своим творчеством пользу, служить Гитлеру и великой Германии.

В тот же день, попросив соседей присмотреть за хатой, а заодно – за коровой и свиньями, Степан Родионович с двумя тяжелыми чемоданами отбыл из Ельников в Гомель, а уже оттуда, сделав пересадку, – в Минск.

XIX

После грабительского визита Змитра Шламака и Апанаса Харчени на несколько дней в хате Николая Дорошки поселилась тишина, никто не заводил никаких разговоров. Молча вставали утром, молча завтракали, молча слонялись взад-вперед по хате или сидели, отдавшись каждый своим мыслям. На душе у всех было скверно. Понимали: что-то надо делать, чтобы не дать Рыжему бесчинствовать и дальше, но что – никто не знал.

Зашла как-то проведать своих Параска.

– Что-то у вас тут как после похорон, – сказала, учуяв необычность обстановки.

– Не до веселья, – хмуро буркнул отец, Николай. – Ты ж, поди, слыхала, как этот Рыжий ограбил нас. Все кожухи забрал.

– Так не одних же вас, – заметила Параска и, чтобы хоть как-то утешить, успокоить родных, добавила: – Не стоит из-за кожухов так убиваться. Я вон около лагеря военнопленных была. Видели бы вы, что там творится. Как мухи люди мрут. А вы… из-за кожухов….

– Да если б только из-за кожухов, – вставила слово Хора. – А то ж и Костика швырнул, я думала – убьет… А раньше же и его, Николая, – показала Хора на лежавшего на кровати брата и заплакала, завсхлипывала.

– Привела во двор, окаянная, погибель на всех нас привела, – процедил сквозь зубы Николай. – И не уймется, нет, не уймется, пока всех нас на тот свет не спровадит… И где спасения искать?..

– Нигде не надо спасения искать, потому что нет его нигде, – спокойно ответила Параска, словно говорила о чем-то давно известном, выношенном, принятом как судьба.

– А жить как? – чуть не выкрикнул на всю хату Николай.

– Жить? – как бы переспросила Параска. – А кому нужно, чтоб мы жили? Если б кому-то нужно было, разве бы так к нам относились?

– Нет, дочка, что-то ты не того, не того… – возразил отец. – Все эта хлюндра, Рыжий этот… Если немцам пожаловаться, они… Они заступятся, возьмут их в руки…

– Оставь, тата. Видела я немцев… Они такие же… Если еще не хуже.

– Хуже этого? – так и вскочил с постели отец. – Это невозможно! Хуже этого нет и не может быть!

– Тата, ты бы постоял возле того лагеря, посмотрел, что немцы творят. Какие сами, таких и помощников себе выбирают…

– А этот сухорукий… Апанас…

– Что Апанас? Приказано – выполняй. А не выполнишь – не посмотрят, кто ты есть. Говорили когда-то, что это коричневая чума. Чума и есть, как я поглядела. Никого не щадит. Им только бы нас меньше было.

– Почему это – чтоб меньше? – заинтересовался отец.

– Тогда управлять нами легче будет.

– Да такие вот, – указал головой на сени, на Пилипову половину, – быстро ухайдакают… Дай только им право – перестреляют всех.

– И перестреляют, ничего не поделаешь. Вон возле лагеря того, пока я там была, человек, поди, пять застрелили.

– За что?

– Ни за что. Кто хлеб пленным бросал – тех… Пленные голодные, давай хватать хлеб… Так и их…

– Не-е, дочка, – не согласился с Параской отец. – Что-то ты не то говоришь… Быть того не может, чтоб управы на головорезов не нашлось. На земле не найдется, так небо, небо есть! А на небе – бог!

– Забыл, мабыть, бог, что на земле люди живут, – опять вставила Хора.

– Нет, не забыл! – забегал по хате Николай. – И никогда не забудет! Нагрешили люди, а теперь… расплачиваться надо…

– Так нехай бы кто нагрешил, тот и расплачивался, – возразила отцу Параска. – А то ведь… всем горе. И не знаешь, кому лучше – тем, кто на фронте, или тем, кто тут, под немцами, остался…

Костик, все время молчаливо слушавший, сидя на лежанке, разговор старших, вдруг соскочил на пол, сказал:

– Это еще не горе. Горе впереди… И, чтоб не терпеть издевательств, надо… защищаться!

– А как, как? – сверкнул на Костика глазами отец. – Я ему слово сказал, так он меня… Ты на него – он и тебя…

– Ничего, батя, найдем способ! – Костик прошел к вешалке, накинул зипун, шапку на голову. – Я в Гудов.

– Чего это в Гудов? – спросил отец.

– Надо!

И ушел, только дверью хлопнул…

* * *

Воротился Костик под вечер. И, когда вошел в хату, ни отец, ни Хора не поверили своим глазам: за плечами у Костика была винтовка, а на рукаве такая же белая повязка, как у Рыжего.

– Ты что это? – поперхнулся отец.

– Пусть-ка теперь попробует Рыжий цепляться к нам. Пристрелю!

– А-а?! – Отец, сжимая кулаки, пошел, пошел на Костика. – Чтоб мой сын да в полиции! Вон, вон из хаты!

Костик этого не ожидал – растерялся, топтался у порога, не зная, что ему делать. Потом, вспомнив, должно быть, каков бывает в гневе отец, толкнул спиной дверь и задом, задом стал пятиться в сени. А отец шел и шел на него, наступал и наступал и не горланил, не кричал, а хрипел:

– Вон! И чтоб ноги твоей у меня в доме не было! Убью! Как сукина сына убью!

Хора не вмешивалась в стычку отца с сыном, лишь испуганно поглядывала то на одного, то на другого и всхлипывала, плакала навзрыд.

XX

Морозным ветреным декабрьским утром по широким, выстуженным улицам прифронтовой Москвы шел невысокий, по-селянски одетый человек. Встречая редких прохожих, которые всё спешили куда-то, чуть ли не бежали, человек время от времени останавливался и спрашивал:

– Будьте добры, как пройти к гостинице «Москва»?

Иные торопливо, на ходу махали рукой, показывали куда-то в неопределенном направлении, а иные, замедлив бег, долго и вежливо объясняли, как кратчайшим путем попасть туда, куда человеку требовалось. Он благодарил, шел дальше. Но, пройдя немного, особенно если на пути попадался перекресток, перегороженный противотанковыми надолбами и горами мешков с песком, снова останавливался, снова искал глазами, к кому бы обратиться со своим вопросом: «Как пройти к гостинице «Москва»? Вот он, кажется, выбрал того, у кого можно спросить, – немолодого уже человека в военной форме, медленно шагавшего с портфелем в руке. А когда тот, военный, приблизился, был уже шагах в пяти, человек вдруг растерялся, долго не мог вымолвить слова.

– Лапицкий… Товарищ Лапицкий! – наконец выдавил он из себя.

Военный остановился, внимательно посмотрел поверх очков на человека, который, судя по всему, его знал. Но сам он, видно было, не узнавал прохожего, назвавшего его по фамилии.

– Откуда вы меня знаете? – спросил настороженно.

– Мы встречались… Вы лекцию приезжали читать. На Полесье. Деревня Великий Лес… Помните?

– О! – Лапицкий узнал человека, бросился к нему, обнял. – Председатель сельсовета Дорошка… Как вы сюда попали?

– То же самое и я у вас мог бы спросить, Петр Петрович.

– Я вместе с армией… Как-нибудь расскажу… От самого Бреста…

– Почему от Бреста?

– Лекции там читал, война и застала. А вы?

– Я до последних дней оставался в своей деревне. Теперь вот в Москву пришел. Говорят, те, к кому мне нужно, в гостинице «Москва».

– Тогда нам по дороге, пошли…

Гостиница «Москва», как оказалось, была совсем недалеко. Не прошло и десяти минут, как Лапицкий остановился перед тяжелой дубовой дверью, толкнул ее от себя, пропуская вперед Ивана Дорошку.

– Проходите. Я здесь, можно сказать, старожил… А вам к кому?

– Да мне… У меня задание… Подпольный райком партии в Москву послал.

– Если так, считайте, вы попали по адресу.

Поднялись на четвертый этаж, прошли по коридору, остановились у одной из дверей.

– Зайдемте сюда. А потом я провожу вас куда нужно. Что там сейчас, в Белоруссии?

– Немцы там, оккупация, – процедил сквозь зубы Иван Дорошка. – И люди наши там. Им бы помочь хоть чем-нибудь.

– Знаю. У самого жена с дочерью в Минске остались. Но помочь… Немцы же под Москвой.

– Я линию фронта переходил, сам видел. Но нам, тем, кто остался в Белоруссии, оружия бы немного. Мы бы здорово могли врагу навредить. И под Москвой, и на всех фронтах легче бы нашим стало…

– Для этого и мы здесь. Сейчас созвонимся с кем надо…

Но Петру Петровичу созваниваться ни с кем не пришлось. Едва они вошли в комнату, на одном из столов зазвонил телефон. Петр Петрович, не раздеваясь, бросился к аппарату, поднес к уху трубку.

– Алло!

И вдруг застыл, выслушивая какое-то, как видно, очень важное сообщение. Слушал – и лицо его светлело, расплывалось в улыбке. Наконец не выдержал, закричал:

– Ура-а! Поздравляю, Пантелеймон Кондратьевич! С победой! Хорошо, я зайду к вам. – И, положив трубку, Петр Петрович обернулся к Ивану Дорошке, проговорил торжественно: – И знали же вы, Иван Николаевич, когда к нам прийти.

– А что, Петр Петрович? – весь превратился в слух Иван Дорошка.

– Новость, которой мы не могли дождаться. Немцы разбиты под Москвой и отступают. Освобождены десятки километров нашей территории…

– Ура-а! – закричал на этот раз уже Иван Дорошка. – Я верил, знал, что это будет!

– Хорошо, что сбывается то, во что мы верили, чего ждали, – как бы самому себе задумчиво сказал Петр Петрович Лапицкий. – Но до полной победы над фашизмом еще далеко. Очень далеко.

– Но она придет, наступит! – уверенно проговорил Иван Дорошка.

– Конечно, придет, конечно, наступит! – улыбнулся Петр Петрович. – Важно приучить себя к мысли, что мы можем побеждать. Да и немцев – что никакие они не непобедимые, что мы били их не раз и в этой войне побьем! – Он поправил шинель, ремень. – Однако мне нужно к Пантелеймону Кондратьевичу Пономаренко. Вы побудьте здесь, обождите… Хотя нет… – Он задумался на секунду и вдруг добавил: – Пойдемте со мной. Пантелеймон Кондратьевич будет рад повидать вас.

Иван Дорошка растерялся.

– Удобно ли будет, Петр Петрович?

– Удобно, удобно, пойдемте.

И Петр Петрович, чуть ли не взяв под ручку, повел Ивана Дорошку немного впереди себя куда-то по коридору.