Текст книги "Великий лес"
Автор книги: Борис Саченко
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)
И раз, и два, и три… Да кто сочтет, сколько раз останавливался вдруг, ни с того ни с сего Апанас Харченя и, гонимый навязчивой мыслью, – может, немцы не всюду вышли к реке, может, удастся как-нибудь переправиться на тот берег? – возвращался назад, к Днепру.
Держась вдали от дорог, где лесом, а где полем, лугом крался к реке.
«Ну, скажем, переправлюсь… И что? Пройду двадцать, тридцать, пускай даже сто километров. Да ведь немцев-то никто не задержал, они наступают и рано или поздно меня догонят. Что тогда делать? Возвращаться? А если так, то зачем же переправляться, какой в этом толк?»
И Апанас в нерешительности поворачивал, шел в обратном направлении – к своей деревне…
И снова, отмеряв несколько километров, останавливался.
«А вдруг все же удастся оторваться, уйти от немцев?»
Круто поворачивал, шел назад, к Днепру…
Харчи у Ананаса давно кончились, разве что в котомке за спиной перекатывалось несколько печеных картошин да яблок, сорванных мимоходом в придорожном саду. Апанас отощал, брюки едва держались на нем, сползали, как с жерди. Его травили собаками, когда он в поисках чего-нибудь на зуб забирался в чужие огороды, за ним гонялись, как за воришкой.
«Нет, хватит мне таскаться как неприкаянному по белу свету. Домой, в Великий Лес, подаваться надо. Там хоть жратвы вдосталь, хоть голодать не буду, – думал, уговаривал себя Апанас. – А то слоняюсь, будто каторжник, будто у меня дома нет. Да и зачем мне эти мучения, в чем и перед кем я провинился?»
«Но как же домой, в свою деревню пойдешь? – останавливала его трусливая мысль. – Там ведь тоже, поди, уже немцы. Где я был? Почему убегал от них? Придется, придется, видно, объяснять. И немцы… простят ли? Если б не убегал – ладно… За кем не было вины, те не убегали, сидели себе дома. А я, выходит, боялся…»
Чувствовал, понимал Апанас: надо ему кончать с этой нерешительностью, какая-то определенность должна быть. Либо туда, на тот берег Днепра, переправляться, либо… Возвращаться, несмотря ни на что, домой, в Великий Лес.
«А где лучше будет?»
И не знал, давно уже не знал Апанас, где ему будет лучше – в беженстве или дома.
«Наверное, все едино. Там хорошо, где нас нет», – соглашался Апанас с народной мудростью.
«Вот это и есть правда. Горькая, обидная, но правда. И нечего искать, нечего ломать голову, где лучше, где уже. Надо жить, как живется. Сегодня тут, а завтра… Даст бог день, даст и пищу…»
Как-то раз он едва снова не напоролся на немцев. Они – на грузовике и трех мотоциклах с колясками – ехали куда-то по дороге и остановились на опушке, видно, перекурить. А он, Апанас, ни о чем не догадываясь, крался к полю накопать бульбы. В глазах потемнело, когда увидел в нескольких шагах немцев, – они, рассевшись на траве, громко смеялись, гоготали, слушая рассказ, видимо, офицера: рассказчик был не в пилотке, как остальные, а в высокой, с прогнутым верхом фуражке. Кое-как оправившись от неожиданности и испуга, Апанас затаился за комлем толстого, с грубой корой дуба и наблюдал за этими чужими и непонятными ему людьми, даже во время отдыха не выпускавшими из рук автоматов.
Когда немцы позалезали в кузов грузовика, оседлали мотоциклы и поехали куда-то дальше по дороге, Апанас, выждав немного, приблизился к месту, где у них был привал, побродил по опушке. Нашел клочок газеты – не своей, а немецкой, – долго вчитывался, силясь понять или хотя бы догадаться, о чем там написано. Задержался несколько раз на словах «Smolensk», «Moskau».
«Неужели немцы Смоленск взяли, до Москвы дошли?»
Как оглушенный стоял, не сводил глаз с клочка газеты.
«Может, пока я по лесу слоняюсь, прячусь, уже и война кончилась», – тюкнуло ему в голову.
«Нет, не может быть! – протестовало, отвергало эту догадку все внутри у Апанаса. – Слишком уж быстро, стремительно».
«Быстро? Но ведь немцы на самолетах, танках, машинах, на мотоциклах. Это же не пешком, не на лошадях».
«Да и… даже если Москву возьмут, это еще не конец войне».
«Почему ты так думаешь?»
«Да потому, что и Наполеон Москву брал… А потом что было? Забыл, что ли?»
«Ничего не забыл. Просто раз на раз не приходится. Тогда было так, а теперь все может быть иначе. Ничто не повторяется дважды, а тем более если речь о войне…»
«Знаю».
«Так зачем же успокаиваешь себя ссылками на далекое прошлое? Мало ли что было когда-то. Было и сплыло. Теперь все по-новому будет, по-иному».
«И как же оно будет?»
«Э-э, знать бы наперед! Но будущего нам знать не дано. Никому не дано».
«Что же делать?»
«Старая песня! Да сообрази, пойми ты наконец – никто за тебя думать и решать не станет. Сам думай и решай».
«Я и думаю».
«Плохо думаешь. Если б хорошенько подумал, давно бы что-нибудь решил. А то ни туда ни сюда. Словно привязал тебя кто к этой реке. То отойдешь, то назад возвращаешься. А надо на что-то решаться. Ты же историю изучал, знаешь: несмотря на всякие катаклизмы, смены власти, жили люди… Всегда жили. И будут жить».
«И при немцах?»
«А что, разве немцы какие-нибудь особенные, необыкновенные? Ты же видел их…»
«Да, но говорили же, писали…»
«Других слушай, а живи своим умом…»
Однажды, отсиживаясь в кустах, увидел проезжавшую по дороге подводу, и на ней, на той подводе, дюжий парняга обнимал грудастую молодицу, и та не отбивалась, не пыталась вырваться, а легко, беззаботно смеялась. Подвода скрылась и потом долго стояла в глазах, бередил душу веселый, беззаботный женский смех.
«Видал, живут же люди и при немцах. И ездят куда-то, и обнимаются, смеются».
«Они в комсомоле не состояли, в сельсовете не работали».
«Откуда ты знаешь? А может, наоборот, еще в больших начальниках, чем ты, ходили».
«Так что – все-таки домой, в Великий Лес, подаваться?»
«А куда же еще? Поверь, лучше, чем дома, в деревне, у матери, нигде тебе не будет».
Решительно, не оглядываясь больше назад, на реку, зашагал прямиком к лесу. Там, в лесу, была дорога, которая – Апанас это знал, чуял – вела домой, в родную деревню, к матери.
XIIIБлизился вечер, а Андрей Макарович и Алина Сергеевна все сидели в березняке и гадали: что же им делать дальше? Уже и сидеть было невмоготу, понимали, что надо куда-то двигаться, идти. А куда?
В березняке, освещенном низким, но еще довольно жарким солнцем, было затишно, сухо, тепло. Лес жил той активной, разнообразной жизнью, которая всегда наступает на исходе лета. Порхали, перелетали с места на место целыми выводками лесные пичуги, суетились, сновали взад-вперед муравьи – не иначе, делали запасы на зиму. Ныл, тянул и тянул тоненьким, плаксивым голоском свою нудную, тоскливую песню одинокий комар. Скрытый верхушками деревьев, выбивал дробь дятел, тенькала синица. Подул, дохнул ветерок – и березы ожили, зашептались листвой.
– Андрей, а Андрей, – подняла вдруг голову, посмотрела на мужа Алина Сергеевна. – А если нам в ту деревню вернуться… Ну, что на Припяти, в Наровлянском районе. Помнишь?
– Кабашники?
– Ага.
Задумался, ушел в себя Андрей Макарович.
– Столько их, деревень, где мы работали. А что тебя тянет именно туда, в Кабашники? – спросил наконец.
– Многое. И деревня такая уж тихая, и люди там славные. Хозяйка хаты, где мы жили, – помнишь? – сама есть не сядет, пока нас не накормит…
– Так ведь там… немцы уже.
– Откуда ты знаешь?
– Коль Ельники заняли, то уж Наровлю и подавно. А хотелось бы как можно дальше от них держаться.
– Но где, скажи, такое место?
– Есть же где-то. Не может быть, чтоб не было. И если уж идти, то не на запад, а на восток. Не к Припяти, а к Днепру.
– А Ельники?.. Там же немцы.
– Ельники можно и стороной обойти.
– Тогда надо на Лоев или Комарин подаваться. Но ведь и там… тоже будут уже немцы.
– Посмотрим. Если там немцы, что-нибудь придумаем. Нельзя будет через Днепр переправиться – найдем деревушку поглуше и поселимся в ней.
– А дальше что?
– Как что? Поживем, выждем. Не навек же немцы пришли, прогонят же их.
– Так можно было и в Великом Лесе ждать, пока их прогонят.
– Можно было. Да вот Кухта этот… Не нравится он мне. Чует мое сердце – не даст нам тихо, мирно отсидеться.
– Да что он нам сделает?
– Сделать-то, может, ничего не сделает, да лучше подальше от него. Он на немцев расчеты строит, хочет быть на виду, а значит, и мы ему понадобимся. Видала, биографии изучил, знает, кто у кого родители… Сам в петлю лезет и других за собою потянет.
– Не потянет, если не захочешь.
– Да никто нашего хотения и не спросит. Не забывай, что это завоеватели, фашисты. Ладно, если они надолго не задержатся, вышвырнут их. А если на месяц, полгода, год? Представляешь?
– Представляю, – поежилась, как от холода, Алина Сергеевна.
Андрей Макарович поднялся, постоял.
– Вот что, – заговорил немного погодя, – давай все же попробуем до Днепра, до переправы добраться. Если нельзя будет переправиться, подумаем, где нам остановиться, пожить. Свет не без добрых людей.
Долго молчала Алина Сергеевна. Сидела на траве, смотрела прямо перед собою невидящими глазами, сосредоточенная, углубившаяся в себя.
– Ну что ж, – прошептала наконец едва слышно, – если ты так считаешь… – И отвернулась, заплакала. – Что, прямо сейчас и пойдем?
– Нет, обождем, пока смеркнется. Неохота с Кухтой еще раз встречаться. Пускай думает, что уговорил нас, что мы обратно вернулись, в Великий Лес.
– Но идти на ночь глядя? – передернула плечами Алина Сергеевна.
– Ничего не поделаешь, – развел руками Андрей Макарович. – Война. И не поспать, не поесть доведется, и в темноте, по ночам идти. Иного выхода нет. Нет! – повторил он и опять опустился, сел на траву, задумался.
Перестала плакать, отдалась мыслям о том, что ждет их с мужем впереди, в дороге, и Алина Сергеевна.
А солнце между тем заходило, падало ниже и ниже на лес, и от деревьев, от кустов тянулись по земле длинные, тощие тени.
XIVГлаза, кажется, проглядел Евхим Бабай, ожидая, что вот-вот, с минуты на минуту покажутся, выедут из леса немцы. И тогда… Только бы не растеряться, не промедлить. Схватить в руки хлеб-соль на полотняном рушнике, выкатить грудь, высоко поднять голову и громко, торжественно произнести слова, что так и вертятся на языке: «Гостейки дорогие, пожалуйста, просим. Рады, бесконечно рады, что вы наконец приехали к нам…»
«Не сбиться бы, не забыть чего-нибудь важного. И чтоб голос был… Ну, не как у петуха недорезанного».
«Надо было воды бутылку захватить. Горло бы прополоскал – пересыхает…» – думал Бабай, сглатывая слюну, и не сводил глаз с дороги, серой извилистой полосой выбегавшей из лесу.
«А как спросят, почему один встречаю, а не вся деревня?» – холодом обдавала мысль.
«Скажу, дикая у нас деревня… Обычая такого люди не знают – хлебом-солью встречать».
«А поверят ли?.. Ты-то сам, скажут, знаешь обычай, что ж других не научил?»
«Не надо было впутываться в это дело… Не побежал бы тогда в Ельники, не добивался встречи с комендантом – и никаких бы тебе забот».
«А как было не побежать?.. Если всё и всем раздают, все волокут, тащат из колхоза по своим хлевам да по хатам, а тебе – фигу под нос. Тебе ничего, ровным счетом ничего…»
«Сбегал – вот и выкручивайся теперь, как хочешь, так и выкручивайся».
«А может, немцы не приедут сегодня, может, их не будет?» – подумалось с робкой надеждой.
«Вряд ли… Сам комендант сказал, что приедут. Кому ж еще верить?..» – прогнал прочь закравшуюся мысль Евхим.
«А если и впрямь не приедут? – упорно лезло и лезло в голову. – Мало ли что могло случиться?»
«А что, например?»
«Всякое… Комендант, скажем, заболел. Или еще куда-нибудь, где он нужнее, вызвали».
«А ты, видно, не хочешь, чтоб немцы приехали?»
«И хочу, и не хочу, – признался себе как на духу Евхим. – Не хочу, потому что один я, никто из всей деревни не вышел со мной… А хочу… потому что, если не встречу, если не приедут, стыда не оберешься. Это ж снова тащиться со столом, с хлебом-солью через всю деревню… Бегал, приказывал, стращал, и на тебе… По гроб жизни смеяться, пальцами показывать будут…»
«Н-да… И приедут немцы, и не приедут – один черт. Радости мало…»
«А все-таки… что же лучше: если приедут или если не приедут?..»
Может, и додумался бы, ответил бы себе Бабай, что лучше, если б не жена, не Сонька. Расходилась, развоевалась вдруг ни с того ни с сего, ну просто удержу нет. И уже не под нос себе ворчит, а руками размахивает, орет. И на кого? На него, на Евхима. Клянет последними словами немцев, клянет войну, весь свет…
– Замолчи! – повернулся лицом к жене, вызверился Евхим. – Тут и без тебя голова кругом идет…
– Не замолчу! – топала ногами Сонька. – Дома столько работы, а ты стой как дура, жди неведомо чего. Да еще и приедут ли те черти полосатые.
– Еще раз говорю – смолкни! – насупил брови Ев-хим. – Распустила язык. А как услышит кто?..
– Пускай слышит… Пускай знает, как я ненавижу…
– Кого это ты ненавидишь? – прошипел Евхим.
– И немцев, и тебя.
Дал бы, дал бы жене по морде за такие слова Евхим, будь это дома, в хате. Но распускать руки здесь, возле креста… Да еще когда вот-вот должны выехать из лесу немцы… Только кулаки сжал, засопел по-звериному, в ноздри, Евхим.
– И ты… тоже мне опостылела.
– Другую поищи, – огрызнулась Сонька.
– И поищу.
Каким-то шестым чувством Сонька вдруг почуяла, угадала, что сказано это было не сгоряча, что за словами Евхима стоит нечто серьезное, обдуманное. Уже мягче заговорила:
– Так уж кто-то и пойдет за тебя… Бегом побегут… Было бы на что позариться…
– По-твоему, не на что?
– Не на что, – опять смело сказала, как приговор вынесла, Сонька, а про себя добавила: «Пускай хвост больно не задирает, не задается. А то, гляди-ка, надулся».
– Ну что ж, коли я тебе приелся… – не на шутку взяла злость Евхима. – Словом, знай: не всегда я таким буду.
– А каким же ты будешь? – поинтересовалась Сонька, довольная, что доняла наконец, задела за живое мужа.
– Увидишь… Пускай только…
Вот тут-то и понял Евхим, что нужно, очень нужно ему, чтоб в Великий Лес как можно скорее приехали немцы. Он не представлял толком, что именно изменится в его жизни с появлением немцев, но был твердо убежден, верил: что-то изменится. Это не в последнюю очередь касалось и Соньки.
– Так что «пускай только»? – допытывалась она.
Не стал Евхим ничего объяснять, ничего говорить Соньке. Отвернулся, снова принялся глядеть на дорогу, ведущую в Ельники, а в голове, как бесповоротно решенное, стояло: «Брошу Соньку. Как только перемены в жизни наступят, так и брошу. Новую жену возьму. Да-да, новую. Получше. Мужчины все на фронте, хватает этого добра. И девчат, и солдаток…»
А немцев все не было, хотя и давно перевалило за полдень, припекало, прямо палило солнце, и духота стояла, как летом, в сенокос.
«Хоть бы грозы не нагнало… Ишь, парит… Как в котле».
И словно накликал Евхим: из-за леса угрожающе начала выползать, быстро-быстро заволакивать небо темно-синяя, почти черная туча. Откашлялся, прогремел гром. Откуда-то вырвался ветер, запылил, понесся, как шальной, по полю. Сверкнула молния, располосовала огненным рубцом тучу, уже закрывшую солнце и клубившуюся, вспухавшую над головой. Трахнуло так, что в ушах зазвенело. И сразу же хлынул дождь. Даже не дождь, а ливень – крупный, спорый, свету белого не стало видно.
Рассуждать, искать укрытие от дождя было недосуг. Сонька, придерживая руками подол, помчалась со всех ног в деревню. Евхим заметил это, когда она была уже далеко, у концевых заборов.
– Сонька-а! Сонька, куда ты?
Но Сонька и не оглянулась – то ли не услыхала, то ли не захотела оборачиваться: скорее в чью-нибудь хату или хоть под стреху!
А дождь лил. Лил как из ведра. И сверкало поминутно, сверкало и гремело. Да так, что земля под ногами словно коробилась, ходила ходуном.
«Ай-я-яй, это ж надо!..»
Схватил со стола каравай, обернул, обмотал рушником. Сдернул скатерть, накинул на себя, накрыл голову, плечи. Но скатерть была плохой защитой от проливного, обвального дождя. И Евхим, упав на колени, пополз на карачках под стол…
Гроза ярилась всего несколько минут. Ветром ее отогнало, отнесло на деревню, а потом и дальше – на болото. Снова выглянуло солнце.
Евхим выбрался из-под стола, оглядел себя. Брюки мокрые, все в грязи. Мокрая, в грязи и рубашка, не говоря уже про скатерть, рушник. Намок и каравай. Солонка же и вовсе валялась в грязи – то ли ее смело со стола ветром, то ли Евхим сам смахнул, когда хватал каравай, накрывался скатертью: соль просыпалась, перемешалась с песком. Выругался с досады:
– И откуда ее нанесло, эту грозу? Теперь что хочешь, то и делай…
Евхим не знал, как ему быть, что делать, хоть плачь.
«Ждать, встретить все-таки немцев?.. Как я их теперь встречу? – Он еще раз сокрушенно оглядел себя, размокший каравай, втоптанную в грязь солонку. – И домой пойти… Люди же засмеют…»
Злобно сплюнул под ноги:
– Тьфу! Сироте жениться – ночь коротка…
Соньку ждать не стал. Перевернул стол столешницей вниз, взвалил на спину и, широко разбрасывая ноги – дубовый стол к тому же еще и напитался водой, – поплелся в деревню, примечая, чувствуя всем телом, нутром: из каждого окна, из приотворенных дверей за ним следят и конечно же посмеиваются, ликуют…
Да что было делать? Ничего не оставалось, как идти, тащить на горбу этот – будь он неладен! – стопудовый стол.
XVДо дороги, ведущей из Великого Леса в Ельники, Николай дошел незаметно для себя. Постоял, посмотрел в одну сторону, в другую: было еще рано, на дороге – ни одного свежего следа.
«Да вряд ли кто из Великого Леса сегодня, куда-нибудь выберется, – подумал Николай. – Немцы же приедут. Если кто и пройдет, так разве что из Ельников… Или из Поташни, Рудни…»
Переходить на другую сторону дороги не стал, побрел, держась опушки молодого сосняка, дальше, вглубь, где было чернолесье, дубняк.
«Там спрятаться лучше… А тут, в сосняке, могут увидеть, весь сквозит…»
Не по себе стало, когда подумал:
«Как злодюга или вор какой, таюсь… И где – дома, в своем лесу, на своей батьковщине… Что ж я такое содеял, чтоб прятаться? И ведь немцы-то еще не приехали. А как приедут, обживутся?..»
Перекрестился, прошептал:
– Боже, прости грехи мои, не карай, помилуй…
Из сосняка спустился в ложбинку, за которой сразу начинался дубняк. Ложбинка густо заросла молодыми осинками, березками, ольхой, и все это обвивали еще зеленые, нигде не тронутые красками осени плети ежевики. Стояло здесь и несколько старых деревьев – высоченных медностволых сосен и толстых, в два-три обхвата, но с жидкими кронами дубов.
«А может, никуда дальше и не идти?» – подумал Николай.
В самом деле, место для наблюдения за дорогой было отменное. Лучшего, если б и захотел, не найти. И дорога просматривалась далеко в обе стороны, и самому можно за деревом укрыться, никто не увидит. А если что, если невыкрутка – и убежать можно: поди догони в этой чаще.
Подошел ближе к дороге, постоял, послушал лесную тишину. За спиною что-то чуть слышно прошуршало. Инстинктивно обернулся, схватился за топор. И – улыбнулся, увидев белку: она спешила, царапалась по коре сосны в гущу ветвей. Лишь мелькала пышная гибкая спинка. Подумал: «Мне вот пришлось убегать, прятаться, так я в обиде, всех подряд проклинать готов… А она… Весь век свой так живет…»
Направился к соснам. Без спешки, вразвалку – некуда было спешить. И вдруг замер в изумлении: перед ним в яме, вырытой, когда отсыпали дорогу, и сплошь устланной палыми листьями и хвоей, сидел боровик. Большой, как решето. Рядом с ним вылез из земли еще один, а в сторонке, ближе к вересковой поросли, толпилось сразу несколько, молодых, крепких, с черными, дымчатыми шапками.
«Глянь-ка, боровики пошли, а в деревне никто не знает…»
Подошел к самому большому, первому, что увидел. Нагнулся, поднял. Достал из-за пояса топор, обрезал острием корень. Корень был чистый, ни червоточинки. Краешек шапки кем-то надкушен, заметны следы зубов.
«Белка лакомилась».
Вскинул голову, посмотрел вверх, обшарил сосны до самых верхушек. Белки нигде не было видно.
«Неуж на дубы перемахнула? Нет, дубы от сосен далеко…»
Разглядел в одном из стволов дупло и все понял: в нем-то белка и спряталась. Здесь, поди, и жила…
Походил, потоптался вокруг сосны; собрал, снес в одно место боровики – насчитал без малого сорок. И почти все белые, молодые.
«Лукошка не захватил. А то был бы с грибами», – подосадовал Николай.
Смахнул топором три березовых хлыстика, очистил от листьев, нанизал боровики.
«А может, пройтись по лесу, еще поискать?»
Ступил шаг, другой – и спохватился:
«Что мне с ними делать, с грибами этими? Не затем, не затем пришел я в лес…»
Тоска, глубокая вселенская тоска охватила вдруг, связала по рукам и ногам Николая.
«Работал… Старался… Свободной минутки не знал… Хотел, чтоб и землицы побольше было, и хлева не пустовали. И дети чтоб хорошими, работящими росли. Жену в могилу вогнал. С сыном, с Иваном, рассорился. И что взамен? Прячусь вот в лесу, как вор, как злодюга последний. Да это ж еще война только-только сюда докатилась. А как немцы придут? Что тогда будет?»
Как всегда в минуты отчаянья и тяжких сомнений, зашептал, начал молиться:
– Боже, верни спокойствие, уверенность и лад в душу. Верни все, что я утратил, без чего жить невозможно. Верни Ивана, Пилипа. Верни Костика, да чтоб он был таким, как прежде, до того, как его выгнали из школы. И порядки прежние верни. Нехай колхоз, нехай советская власть, только бы дети были дома, только бы я ничего и никого не боялся, смело, куда захочу, ходил бы…
На дороге послышались шаги, приглушенный говор.
«Немцы!»
Упал, растянулся на земле. Глаза остро и настороженно глядели на дорогу.
«Только бы не увидели!»
Пополз, ужом пополз к соснам. Там встал на ноги, выглянул из-за комля. Немало был удивлен, увидев на дороге двоих мужчин. Один рослый, второй поменьше. В штатском. Из-за спины и у одного, и у другого торчали дула винтовок.
«Кто ж это?..»
Когда мужчины подошли ближе, обрадовался: это были Василь Кулага и Иван, сын.
«Стало быть, не врали люди… Здесь Иван. И с винтовкой…»
Затаился, слился с комлем Николай и все глядел, не спускал глаз с Василя и Ивана.
«Откуда они идут? Где были? Устали, видно, одежда в сене, в росе…»
В ложбинке, недалеко от тех сосен, за которыми прятался Николай, остановились. Иван протянул Василю Кулаге руку, сказал:
– Я дальше не пойду.
– Что, в лесу останешься? – спросил Василь.
– Посмотрю, – пожал плечами Иван.
Василю, по всему было видно, ответ не понравился.
– Ты бы, Иван, хоть передо мною не таился. А то… одно дело делаем – и боимся друг друга, не доверяем.
– Тут другое, Василь. – Он помедлил. – Просто сам не знаю, где буду. Ума не приложу.
– Обживался бы ты как-нибудь.
– Не очень-то обживешься один. Без хаты, без жены. И когда никакой определенности…
– Неопределенность пока останется. Но жить-то… надо.
– Я и живу, – усмехнулся Иван, сворачивая с дороги в сосняк. Прошел несколько шагов, остановился. – Ас этой, – показал на винтовку, – что делать будешь?
– Не думал еще, – ответил Василь.
– Может, спрятал бы в лесу.
– А вдруг понадобится? – Василь помолчал, подумал и добавил: – Я ведь тоже теперь живу… Не так, как прежде. В любую минуту немцы приехать могут… Ты-то в лесу. А я…
– Понимаю, – опустил голову Иван, но тут же снова поднял глаза на Василя. – Сам гляди, как тебе лучше. И завтра… встречаемся, как условились, на опушке. Только ты… – запнулся, но все же договорил: – Поесть чего-нибудь захвати. А то я, можно сказать, впроголодь живу…
И пошел, быстро-быстро зашагал в сосняк.
Василь еще немного постоял на дороге; чувствовалось, что-то хотел сказать Ивану, однако почему-то не сказал. Потом и он сперва потихоньку, а чем дальше, тем быстрее и быстрее двинулся по дороге в сторону деревни.
«Вот так «немцы», – не знал, что и думать, Николай.
Постоял, почесал кулаком затылок, взял березовые хлыстики с нанизанными на них боровиками и поспешил вслед за Иваном.
«Поесть захвати… Впроголодь живу», – жалили в самое сердце, стояли в ушах услышанные напоследок слова Ивана.
