Текст книги "Великий лес"
Автор книги: Борис Саченко
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)
Никогда, никогда еще, кажется, не была так счастлива Клавдия! Все, что годами тяготило, не давало жить так, как хотелось, внезапно развеялось в прах, исчезло. Будто кто-то невидимый расколдовал Клавдию, пелену с глаз снял. Стало во все стороны далеко-далеко и так ясно видно. Радость, что до сих пор лишь изредка проблескивала осенним низким солнцем, да и то на какую-нибудь минутку, вдруг заполонила, переполнила ее всю, – так, наверное, бьет из подземных глубин вода. Да и свободу, такую желанную свободу познала Клавдия впервые в своей жизни. Никто не стоял над душою, никто не командовал, ничем не попрекал. Что хочешь, то и делай, как хочешь, так и живи. Наоборот, командовать, даже не командовать – повелевать училась она. Иной раз чувствовала себя царицей, королевой: стоит ей чего-то пожелать, попросить – вмиг все исполнится. Змитро, со всеми жесткий и суровый, перед нею добрел, таял как воск. И не было еще случая, чтобы он что-то отказался сделать, не послушался Клавдии. Ему вроде бы даже было приятно оказать ей услугу, исполнить ее желание.
– Змитро, – шептала она то и дело, млея от счастья, – и почему я не встретила тебя раньше?
– Раньше? – переспрашивал Змитро и задумывался, мрачнел. – Раньше я далеко-о-о отсюда был.
– Так пускай бы и я там была. С тобой, – шептала, жмуря глаза, Клавдия.
– Со мной? А ты-то знаешь, где я был?
– Ты же говорил – в заключении.
– А там… Ты представляешь, как оно там? Холод, голод. С места на место перегоняют. И всем подчиняйся, что ни прикажут – делай. Немцы, слава богу, выручили, а то бы… копыта задрал.
– Ты-то? Такой здоровило! Да и выпустили бы тебя, не век бы держали.
– Таких, как я, не выпускали. Я «социально опасный элемент». Мне так и говорили, без утайки.
– Мало ли чего скажут. Отсидел бы свое – и домой.
– Ха, если б да кабы. А то ведь… Срок кончался – новый давали.
– Так ни за что ни про что и давали? – недоумевала Клавдия.
– Нет, почему же. Я тебе говорил – рука у меня… Задел человека – он и…
– И что – в тюрьме, в лагерях случалось задевать? – смеялась Клавдия.
– Не хотел, а случалось. И своего брата, заключенного, и раз-другой конвойных…
– Что ж ты так?
– Потому что спасения не было. Чтоб побаивались, чтоб на шею особо не садились. Не то… заклюют. А я человек решительный. Если кто гладит против шерсти, волком глядит – я этого не терплю. Сказано – закон. Или по-моему, или… никак. Понимаешь? Говорю, чтоб и ты знала, не вводила меня в гнев.
– Я? Да разве можно такого, как ты, не послушаться? Или обидеть? Нет, мне такие решительные нравятся… Слизняков не люблю. И тщедушных, хилых. Только землю поганят. А толку с них, толку-то что? И они, такие, обычно все и всё ненавидят. Им бы силу да власть – о-о, сколько бы зла натворили.
– Попался мне один такой. Там, в заключении… Не человек – воробей. Маленький, худенький, как дитя. Все трется и трется. Что мы замыслим – начальство знает. Не иначе, кто-то доносит. Присматриваться стали: он, гнида, выдавал. Пришлось придушить. Как же он молил, просил – противно вспомнить. Но у нас закон твердый: виноват, предал – отвечай…
Катилась, торила след на дороге подвода. От леса до леса, от деревни до деревни. Останавливалась на ночь, останавливалась, если нужда была, и днем. И на ней, на этой подводе, запряженной парой, на мягкой ржаной соломе, прикрытой постилкой, то сидели, то, расслабившись, лежали мужчина и женщина, принимаемые встречными за мужа и жену.
– А куда мы едем? – словно спохватывался время от времени Змитро.
– А мне все равно, – отвечала счастливая, довольная Клавдия. – С милым рай и в шалаше.
– Ну, а все-таки? – допытывался, хотел знать Змитро.
– Куда скажешь, туда и поедем, – на все была согласна Клавдия.
– У меня нигде ничего… Ничего! Была когда-то хата, была земля, было хозяйство. Да нас раскулачили. Батьку и мать выслали. Конечно, можно поехать в мою деревню. А что там? Про отца с матерью я ничего не знаю, из деревни тоже никаких вестей не имел…
– Давай тогда поедем ко мне.
– А у тебя что? – спрашивал Змитро.
– Я ж говорила. Муж в армии, я одна в хате. Правда, через сенечки свекор живет. Да ты припугнешь, приструнишь его. Чтоб шелковый был. Тише воды, ниже травы.
– Га-га, это я могу, – смеялся Змитро. – Это я устрою, га-га…
– Ну, а что нам еще нужно? Корова у меня есть, есть и свинка. Бульбы накопаем, живы будем…
– Мне в своей деревне побывать охота, – признался Змитро.
– Что там у тебя? Может, краля?
– Не-е, крали у меня нет. Но там, в деревне, видно ж, и сегодня живут те, кто батьку и мать высылал… Аж руки чешутся… Надо бы кое-кого за шкирку взять, проучить… Чтоб и десятому заказали…
– Ну и съездишь в свою деревню. Попозже.
– Когда это – попозже?
– Как немцы придут, порядок какой-никакой установится. А сейчас. Ни то ни се. То ли Советы, то ли немцы…
Напрягал по-бычьи шею, морщил заросший волосами лоб Змитро.
– Может, ты и права…
– Не сумлевайся, – радовалась Клавдия. – Поживи трошки, приди в себя… А там будет видно, что делать. Да и я хоть отживу. А то сохла, как лист на дереве. И пожаловаться некому было.
– Разве ты сирота, разве у тебя родни нет?
– Есть родня. И мать, и сестры…
– Далеко живут?
– Там же, в Великом Лесе. Да им всего не расскажешь, душу не раскроешь.
– Почему?
– Да потому… Эх, Змитро, Змитро! Пока тебя не повстречала, я и не догадывалась, чего мне не хватает, почему жила и жить не хотелось.
– Неуж я так тебе по душе пришелся? – смеялся, тряс от удовольствия огненно-рыжей головой Змитро.
– Как никто-никто на свете, – признавалась, забыв всякий стыд, все приличия, Клавдия.
– Да чем же я тебе так хорош?
– Всем-всем.
И льнула к Змитру, обнимала его за шею, целовала.
– Не поймешь вас, баб, – таял, не уклонялся от ласки Змитро.
– Нас и понимать нечего, – млела от счастья Клавдия. – Нас любить надо, И с теми, кто нас любит, мы готовы куда угодно идти…
– Однако ж… не хочешь ко мне в деревню ехать, к себе тянешь, – поглядывал искоса, изображал обиду Змитро.
– Потому что в моей деревне лучше нам будет, – ничуть не обижалась Клавдия. – Вот увидишь… А в конце концов… Я могу и с тобой поехать, в твою деревню. Мне все равно. Только бы ты со мною был.
– Ладно, нехай уж. Поедем к тебе. А там видно будет, – тряс и тряс головой, будто мух отгонял, Змитро. – Не понравится у тебя – домой, к себе, удеру.
– Да понравится, понравится тебе, увидишь, – убеждала Клавдия. – Люди у нас хорошие. И деревня в лесу, в глуши. От районного центра километров восемнадцать. Если и война кончится, можно сильно не бояться, что из тюрьмы сбежал. Пока дойдет до начальства, пока разберутся…
– Ты думаешь, большевики верх возьмут? – не дал Клавдии договорить Змитро.
– А кто же?
– Немцы. Да они уже, можно сказать, и победили.
– Неужели? – испуганно округлила глаза Клавдия.
– При немцах жить будет лучше, чем при большевиках, – успокоил ее Змитро.
– Почему лучше?
– Потому что немцы большевиков истребят. Колхозы распустят, землю снова людям раздадут. Словом, будем жить, как когда-то жили.
– А вы… Семья ваша, видно, хорошо жила? – спросила Клавдия.
– Иные и лучше нашего жили. Однако и мы – дай бог каждому. И если б не колхозы эти… Да ничего – опять, видно, наша возьмет. Походили мужики в панах – хватит, брысь на место…
… Катилась, торила след на дороге подвода, и так же свободно слово за слово текла, лилась беседа…
XVIIОтбежав от переправы и нырнув в кустарник, за которым – видно было – густо зеленел лес, Хомка на минуту остановился, перевел дух.
«А Надя, где Надя? – вспомнил он. – Я же ничего ей не сказал…»
Оглянулся – Надя, немного поотстав, поспешала за ним.
«Слава богу, а то бы…»
И сам не мог сказать, что было бы, если б не побежала Надя за ним, осталась там, на переправе.
Дал Наде подойти ближе и, ни слова не говоря, быстро-быстро засеменил, поковылял в глубь кустарника, к лесу.
– Куда вы, дя-а-адь? – задыхаясь, окликнула его Надя.
«И правда: куда?»
Остановился.
Самолеты, кажется, уже не ревели над переправой – надо полагать, улетели. Но не прилетят ли они снова, не воротятся ли с минуты на минуту, не станут ли обстреливать, бомбить?
– А ты… что хочешь? – спросил, обернувшись к Наде, Хомка.
– Я?.. Ничего…
С перепугу и от долгого бега Надя трудно дышала, хватала воздух широко раскрытым ртом. Глаза ее бегали, ни на чем не могли задержаться. Лицо осунулось, возможно, потому, что почти всю ночь не спала. Да и притомилась в дороге. Еще бы – сколько дней без крыши над головой, без нормальных еды и сна.
– Надо нам как-нибудь домой добираться, в Великий Лес, – едва шевеля губами, прошептала Надя.
– А с коровами, со стадом как же? – поделился с Надей своей заботой Хомка.
– Коров все равно не спасти… Никто их не спасет…
– Почему это – никто не спасет?
– Немцы не дадут… Видите, бомбят и бомбят…
– Но и бросить же… Так просто взять и бросить? Хотя бы сдать кому, справку получить…
– Некому сдавать. Да и… Рыжий-то коров уже присвоил.
– Рыжий?
Хомку так и заколотило всего при упоминании о Рыжем.
«И где только Клавдия его нашла? Зверюга… К кому пойти, чтоб приструнили, к порядку призвали бандита?»
– Рыжий ответит… За все ответит… Вот только бы начальника какого найти, милиционера… Заявлю! Враз заарестуют.
– Не связывались бы лучше вы, дядька, с этим Рыжим, – посоветовала Надя.
– На меня, как зверь, накинулся, подводу, коров присвоил – и не связываться?..
– Да пропади оно… Нам бы до дома добраться! Да живыми бы…
Правду, чистую правду говорила Надя. И чувствовал, понимал Хомка – еще день-другой такой жизни, и он так же заговорит, всех станет убеждать, что ничего иного и нельзя было сделать, как бросить коров, а самим возвращаться домой, в деревню. Да и что, что тут можно сделать? До переправы он коров догнал. И не его вина, что начальника на переправе нет, что коров сдать некому. Самому переправлять на тот, другой берег? А как? Люди переправиться не могут – не до коров. Разве что… взять да назад, в свою деревню, погнать? Сколько их осталось, не раненых? Да и у тех, что остались, копыта посбиты, бабки кровоточат…
Стоял Хомка в кустах и не знал, не мог сообразить, что ему дальше делать, куда ткнуться, где выход искать, у кого спросить хоть какого-нибудь совета.
«Самолеты эти… Бомбежки… Если б не они, я бы что-нибудь придумал, нашел бы какое-либо начальство. Рыжего турнул бы… Ишь ты, рукам волю дает…»
– А если нам опять на Переправу вернуться? – спросил скорее у самого себя, чем у Нади.
– На переправу?! – ужаснулась Надя. – Чего?.. Самолеты же снова налететь могут…
Задумался Хомка. Самолеты, известно, могут налететь. И тогда скажи спасибо, если посчастливится живым из-под обстрела да бомбежки выбраться. А если…
Окровавленная человеческая нога – та, что упала, лежала там, на берегу, где накрыло их взрывом бомбы, – всплыла вдруг перед глазами. Хомку передернуло.
– Тогда… к коровам пойдем, – сказал Наде.
– А туда зачем?
– Посмотрим, что там делается после бомбежки…
И, не дожидаясь Надиного ответа, подался, поковылял к дубам, к роще, зеленевшей вдали за лугом. Побрела, хотя и без особой охоты, за Хомкой и Надя.
Поле, луг миновали быстро, спорым шагом. Видно, потому, что боялись, как бы их не подстерегли, не застали на голом, чистом месте самолеты. А уже в дубняке, под кустом лещины, Хомка остановился.
– Вот что, – сказал Наде, – сходи глянь, стоит ли там наша подвода.
– А вы? – спросила Надя.
– Я тут побуду.
Надя сжалась, как в ознобе.
– Я… я боюсь.
– Чего ты боишься?
– Рыжего.
– «Рыжего»!.. Так это ж вы его с Клавдией нашли, откопали где-то, – не сдержался Хомка.
– Не искала я его… Это Клавдия…
– «Клавдия, Клавдия»… – разворчался Хомка. – Ты и сама добрая цаца. Меня надо было слушаться, а не Клавдию. А то с первого дня, как только выехали, – все поперек, будто назло… А теперь: «Боюсь…»
Пошел, пошкандыбал в ту сторону, где стояла подвода. Надя нерешительно потянулась за ним: теперь она ни на шаг не отставала от Хомки – куда он, туда и она. Как нитка за иголкой. Хомка был зол, и не столько, видно, на Надю, сколько на себя: почему не отказался, промолчал, когда Василь Кулага уговаривал гнать коров? И вот… Мечись теперь, как Марка по пеклу. И хоть бы толк какой был. А то ведь… Все зря, все впустую.
Огибая деревья, кусты, вышел на знакомую прогалину. Стал как вкопанный, протер глаза, – подводы на прежнем месте не было.
«Где ж она?»
Еще раз оглядел все вокруг – нет подводы. И Клавдии, Рыжего тоже не видно. Коровы разбрелись по дубняку, щипали малорослую, влажную от росы траву, время от времени взмыкивали, поднимая головы.
«Не доены… Со вчерашнего дня не доены… А я…»
– Надя! Надя! – крикнул Хомка, оборачиваясь. – Не стой без дела, дои коров…
– Так ведь… ведер нет, не во что…
– На траву дои. А ведра… Я тем временем поищу подводу.
– Где ее искать? Будто не видите – нету, Клавдия с этим… Рыжим… Уехали, наверное.
– Куда уехали?
– Откуда я знаю. Может, домой, в Великий Лес. Куда хотели, туда и уехали.
– Как это – куда хотели?! А мы? Без подводы?..
Надя пожала плечами, направилась доить коров.
А Хомка, постояв в раздумье, все же оглядел ближние кусты, поляны, сбегал на луг. Но подводы нигде не было, как и Клавдии, и Рыжего. След простыл.
«Так, поди, и есть – сбежали, – прямо бесился со зла Хомка. – Вот и возьми такую в дорогу. А она тебе… Теперь что хочешь, то и делай…»
Вернулся – и сразу к Наде: та сидела на траве и, закрыв лицо руками, плакала.
– Чего ты? – спросил недоуменно.
– Да… да… – никак не могла выговорить Надя. – К-коровы… К-как же доить, если они… д-доходят.
И Надя кивнула на кусты лещины, в одном месте особенно густо зеленевшие под сенью дубов. Хомка – туда. Под кустами лежало сразу несколько коров. Иные еще дышали, подымали головы, когда Хомка приближался к ним, словно молили о спасении, иные же окоченело вытянули ноги, глядели стеклянными глазами и ничего уже не видели. Беспомощные, подтекшие кровью, с вывалившимися внутренностями… И таких коров Хомка насчитал больше десятка.
«И за что их, за что?..»
Возвратился к Наде, сказал сквозь слезы:
– Надо… уходить отсюда.
Надя отняла от глаз руки, перестала плакать.
– Куда?
– Домой, в Великий Лес. И коров тех, что еще могут идти, что не ранены, погоним.
– Как? – вытаращила заплаканные глаза Надя. – Так зачем же было их сюда, на переправу, гнать?
XVIIIКак ни спешил Николай, Ивана он так и не догнал – тот бесследно исчез, словно растворился в чаще сосняка.
«Окликнуть? Позвать?»
Набрал полную грудь воздуха, даже было рот раскрыл, чтобы крикнуть, но какая-то неведомая сила удержала.
«Что я, мальчишка, в лесу орать?.. И узнает ли меня Иван, отзовется ли?.. Только напугаю…»
И вместе с тем хотелось увидеть сына, поговорить. Как с самым родным, близким человеком. Рассказать, что у него самого, у Николая, на душе и в мыслях, расспросить, чем живет Иван, на что надеется – не зря же остался здесь, в Великом Лесе, – и, главное, узнать, что на свете деется. Иван кое-что знает, быть того не может, чтоб не знал. Как-никак столько лет в сельсоветском начальстве ходил. Да и сейчас, поди, не просто так, без дай-причины скрывается в лесу…
«Поесть захвати… Впроголодь живу», – по-прежнему звучали в ушах слова Ивана, сказанные Василю Кулаге, когда расставались.
«И нехай бы дома еды не было. А то ведь… хватает…» – думал Николай.
«Надо будет с Василем поговорить, – пришло вдруг в голову. – Он-то, конечно, знает, где живет и ночует Иван. Сказать, чтоб не стеснялся, не боялся… Пускай заходит. И поесть, и переночевать…»
«А если увидит кто, выследит?»
Похолодело внутри, дух перехватило.
«И такое может быть. Вор тащит, а лес глаза таращит. И тогда… меня к ответу. Меня! И так неизвестно еще, чем кончится… Перепуталось все… И, перед тем как сделать что-нибудь, думаешь, и сделавши – думаешь, и то не всегда угадаешь, не так, как надо, сделаешь…»
Повернулся, медленно побрел назад к дороге, к соснам, откуда вел наблюдение.
«Может, и хорошо, что не догнал Ивана…»
Николай понимал, что негоже так думать, когда речь идет о сыне, но ничего с собою поделать не мог. И от этого страдал, корил себя, казнился.
«Отец называется… А помочь сыну… струсил».
«Да я же… я же его не догнал. Если бы догнал…»
«Потому и не догнал, что не больно-то хотел догнать. А захотел бы…»
Сел у комля сосны, положил рядом куканчики с нанизанными грибами, напомнил себе:
«Про немцев не надо забывать… А то я обо всем думаю, только не о немцах. А они вот-вот должны быть, идти по дороге…»
Спина так и похолодела, мурашки пробежали по коже, когда представил, как будут идти, двигаться по дороге немцы всего в нескольких шагах от него, а он будет сидеть тут, под соснами.
«Увидят…»
Лег, припал к земле. Какое-то время даже не дышал. Потом отполз назад, подальше в чащу. Спрятался за старым дубовым пнем.
«И не шевелиться… Особенно когда немцы будут близко проезжать или проходить…»
Лежал, весь слух и внимание. И не сводил, ни на минуту не сводил с дороги глаз.
«Вот-вот немцы должны быть здесь».
Тихо-тихо раскачивались, шумели над головой сосны, перешептывались дубы. И эта своеобразная музыка леса, наполнявшая слух, настраивала на размышления. Николай думал:
«До старости дожил… А счастья, радости вроде и не знал. Вечно какие-нибудь нелады, заботы, все кого-то или чего-то боишься, в чем-то сомневаешься и ждешь, ждешь… А чего – и сам не знаешь, спросит кто – не скажешь. То ли человеческая натура такова, то ли время во всем виновато, те крутые перемены, что идут внахлест одна за другой. Не успеваешь одного осмыслить, как уже наваливается, захлестывает тебя другое, еще более непонятное, грозное. И ты… ни о чем больше не думаешь, некогда тебе подумать – только бы уцелеть, к какому-нибудь твердому берегу прибиться, почву под ногами почувствовать. Забиться подальше, спрятаться, чтоб ничего не знать, не ведать. Так нет же, не дают. Втянут, закрутят, да так, что и не вырвешься. И пускай бы в самом деле об общем благе хлопотали, чтоб всем хорошо было. А то ведь каждый усердствует только ради себя, свои интересы блюдет. И в дураках не хочет остаться, нет, не хочет. Мелок по своей натуре человек! И все в мире словно нарочно так устроено, что не может он быть счастливым, не сделав несчастным другого, не обездолив его. Ты хочешь побольше земли… А где ее взять? Отнять у соседа. Даже если ты не отнимаешь готовое поле, а раскорчевываешь лесную делянку, все равно со временем обнаружится: ту поляну, которую ты облюбовал, кто-то облюбовал раньше, а ты его опередил. И так во всем, что бы ты ни взялся делать, куда бы ни ткнулся. Завистлив человек, ох завистлив! И чтоб хоть когда-нибудь этот голод свой утолил, сказал: все, мне больше ничего не надо. Как бы не так: достигнет одного – впереди замаячит, станет манить к себе другое. И забываешь уже обо всем – дотянуться бы, завладеть! И так всю жизнь, весь век свой. Мечешься от одного к другому, бьешься как рыба об лед, все тебе мало, все тебе чего-то хочется. А придет смерть и увидишь: ничего тебе не нужно. Наг приходишь на землю, наг и покидаешь ее, ничего с собою не возьмешь. И все твое старание, все хлопоты, вспышки гнева – зачем, к чему они? Зачем распалять себя, доводить иной раз до бешенства, не спать ночей, зачем рвать жилы – еще, еще! Неужели, чтобы износиться, поскорей загнать себя в могилу, на тот свет? А войны эти, заварухи разные – они зачем? Родился человек – и живи, как тебе хочется, как тебе мило. Охота воевать – воюй. Но меня… не трожь. Дай мне жить, как я хочу. Так нет же! Сам воюет и тебя вынуждает, чтоб воевал. Пляши под чужую дудку, делай, что тебе велят, что приказывают. Если б хоть человеку долгий век… А то ведь… Только-только, кажется, на свет народился, на свои ноги встал, говорить научился… И не жил, кажется, только собирался пожить, а глядь – состарился, на тот свет пора. Не жизнь, а миг, всего один миг! И вспомнить нечего, кроме ссор, грызни, неприятностей. Зачем тогда было рождаться? Неужели только на муки?.. И кто виноват, что жизнь человеческая так скверно устроена? Бог? А может, сам человек? Очень уж жаден он, всего-то ему хочется. Утроба ненасытная! И главное – желания у каждого свои, особенные, не такие, как у других. И каждый полагает, что его желания – самые справедливые, самые законные. И не знает же, не знает человек, чего он хочет. Сегодня – одного, завтра – другого. И это другое порой совсем противоположно тому, чего раньше хотел. Неразбериха, дерганье… Не оттого ли, что сам человек угомону не знает, не может он не только над миром встать, но и с самим собою совладать? И к чему, к чему все это приведет? Людей с каждым годом все больше – больше и суеты, неразберихи… А теперь… Теперь выплывают на поверхность бабаи… Что у этих на уме, до чего доведут людей?.. А тут еще немцы, чужаки… Что будет, что ждет и меня, и всех-всех впереди?..»
Задумавшись, Николай не видел, как с сосны скользнула по коре белка, прошуршала по хвое, нашла нанизанные на прутик боровики. Один, второй надкусила, потом присела на задние лапки, как бы пытаясь снять с прутка боровик. Боровик не снимался. Белка переметнулась к другому концу кукана, встряхнула головкой, подняла трубой огненно-рыжий с черным отливом хвост, закружилась, заюлила на одном месте. Этим и привлекла внимание Николая.
«Ишь ты, какая смелая, – залюбовался белкой Николай. – Нашла топор под лавкой. Я что, для тебя грибы собирал? Интересно, что ж ты с ними сделаешь?»
Но белке, видимо, наскучило возиться с грибами. Она снова шмыгнула на сосну, быстро-быстро взбежала по комлю к верхушке. С ветки на ветку – только рыжий хвост огоньком мелькал среди зелени – перелетала на ту сторону, где был сосняк. Спустилась на самую нижнюю ветку, долго к чему-то присматривалась быстрыми и черными, как угольки, глазенками. И спрыгнула на землю.
Только теперь Николай увидел, что там, куда спрыгнула белка, сидел еще один боровик, которого он не заметил. И не какой-нибудь замухрышка, а большой, рослый, с толстой белой ножкой и широкой, слегка выгнутой вверх черной шапкой, притрушенной рыжей сухой хвоей. Рядом с ним примостился и еще один – поменьше и, должно быть, помоложе. К нему-то и устремилась белка.
«Та-ак, что ж ты теперь делать будешь? – заинтересовался Николай. – Ишь смекалистая какая! Мои грибы не даются, так другие нашла…»
Белка отгрызла кусочек от шляпки того боровика, что поменьше, села на задние лапки, пожевала. Боровик, надо полагать, был хорош на вкус, потому что белка снова и снова подбегала к нему, снова и снова запускала зубки в сочную мякоть.
«А дальше, дальше что?» – торопил белку Николай, словно ему было недосуг, словно сам куда-то спешил.
В лесу внезапно потемнело, как-то враз исчезло, спряталось солнце. И не успел Николай подумать, что же произошло, как над головою громыхнул, покатился густым раскатистым эхом гром.
«Гроза вроде… Этого еще не хватало…»
Белка со всех ног бросилась к соснам, проворно юркнула в дупло.
Настороженно закачались, зашумели деревья.
«Дождь сейчас даст…»
Встал, хотел бежать искать укрытия под дубами. Но – теперь уже не громыхнул, а хлестко ударил гром. Совсем близко!
«Нельзя, нельзя под дерево… Еще молния угодит…»
Пошел, подгоняя самого себя, в сосняк.
«Найду местечко погуще, там и пережду».
Еще больше потемнело, полыхнула молния, и загудел, загомонил лес – хлынул такой шквальный, такой густой ливень, что вмиг заслонил белый свет.
«И в сосняке от дождя не спасешься, и под дубы не побежишь…»
Втянув голову в плечи, потрусил к полю – там, на полпути до леса, был молодой густой березняк вперемежку с осинами. Дождь доставал и здесь. Пошарил глазами, увидел на опушке, почти что в поле, приземистую, густо разбросившую ветви грушу-дичку, перебежал под нее.
Но и груша не могла сдержать всей массы воды, что лилась, низвергалась с неба. Искать более надежного места Николай уже и не пытался – махнул рукой. Только не забывал глядеть на дорогу: если сейчас выедут из леса немцы, он под грушей окажется на самом виду.
Перевел взгляд на деревню, смутно темневшую вдали за густой стеною дождя. Подумал:
«Неужели и в такой ливень люди со столами, с хлебом-солью ждут у калиток немцев?»
И усомнился:
«Вряд ли…»
Вгляделся и возле креста, высившегося при въезде в деревню, заметил нечто не совсем обычное: вроде кто-то там стоял под дождем.
Двинулся, стал красться краем поля по березняку ближе, ближе к деревне.
«Кто?» – разбирало любопытство.
Дождь между тем как-то внезапно, как и начался, иссяк, выглянуло из-за туч солнце, – гроза отступала, увлекая за собой полосу ливня, отблески молний и раскаты грома. Ожили, повеселели птицы – затрещали сороки, затенькали синицы. Снова стало припаривать. С поля в березняк пополз низкий, стелющийся туман.
«Ну, пойдут грибы», – подумал Николай.
Вспомнил, как нарвался сегодня на семейку, как брал крепенькие боровики, нанизывал их на хлыстик.
«И забыл… Там, под соснами, забыл».
Немного погодя успокоил себя:
«Если все будет ладно, ничего не случится, завтра в лес по грибы схожу. За ночь их еще нарастет».
Шел Николай и не сводил глаз с креста, с того, что там происходило. Уже видел человеческую фигуру, стол…
«Неужели кто-то за околицу, к кресту, вынес стол с хлебом-солью? Но кто?»
И узнал наконец того, кто маячил, что-то делал у креста.
«Бабай… Евхим Бабай… Чего же это он не у своего двора стоит, а во-он куда вышел? Погодь, погодь, что ж это он делает? Стол на спину взвалил, назад в деревню подался… Почему?»
Долго стоял Николай в кустах, наблюдал в недоумении за Бабаем. Даже когда тот скрылся за плетнями и хатами, все стоял, не двигался с места.
«Бабай приходил к кресту встречать немцев. Но почему, не встретив, убрался восвояси?.. Может, услыхал что, известие какое получил? Но что он мог услышать? От кого?.. Никто же вроде, кроме Василя Кулаги, не проходил по дороге из Ельников. Может, немцы не приедут сегодня в Великий Лес, и я… напрасно прячусь, напрасно ушел из дому?..»
Однако домой, в деревню, все равно не спешил Николай, выжидал.
