Текст книги "Великий лес"

Автор книги: Борис Саченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 45 страниц)

– Если б еще Иван Дорошка… – покачал головой Василь. – Вдвоем бы мы… Быстро бы все организовали.

– Привыкайте к самостоятельности. И где только можно навредить гитлеровцам – вредите, не бойтесь. Людей старайтесь под пули не подставлять, берегите людей. И не забудьте еще об одном – идет зима, холода. Поэтому создавайте базу. Выкопайте несколько землянок, желательно в малодоступных местах, перенесите ближе к землянкам те припасы, что вы успели заготовить. И не спешите всех, кто ненавидит врага, выводить в лес, – если кому-то еще можно оставаться в деревне, угрозы для жизни нет, пускай остается. Если отряд сверх меры вырастет – как прокормиться? Да и зима на носу…

– Чем больше отряд, тем легче воевать.

– Правильно. Но нам не только воевать надо – надо беречь силы. Вот нас уже заметили, придется менять базу. Осенью, летом – ничего. А зимой? На ночные задания людей можно и из деревень брать. Сделали что надо – и все по домам, вроде никуда и не ходили. Шито-крыто. Словом, учитесь воевать в необычных условиях, во вражеском тылу. И держите с нами связь. Мы будем посылать людей к вам, и вы посылайте… Хотя нет… Пока никого к нам посылать не надо, сами приходите на связь. Кто там у вас будет в отряде?.. Присматривайтесь построже. Недотепа или трус может беды натворить. Берите в отряд людей надежных, кто не подведет, кто скорей сам погибнет, чем выдаст товарища.

Уже давно стемнело, на небе высыпали звезды – красные, мерцающие: к морозцу. Стоять на месте было зябко.

– Извините, что не приглашаю вас в лесничовку, – почуяв, видно, неловкость, сказал Роман Платонович. – Но там бы мы так не поговорили. Да и конспирация никогда не во вред. В лесничовке есть люди, которых вы видели раньше, но о том, что они здесь, в лесу, лучше, чтобы никто не знал. Да и вас тоже не надо, чтоб видели… Война есть война, мы в тылу врага и не знаем, что ждет каждого из нас завтра или через несколько дней… – Он вздохнул и протянул Василю Кулаге руку: – Действуйте. Если что – связывайтесь с нами.

– Спасибо, Роман Платонович.

– Не заблудитесь ночью в лесу?

– Что вы, я же тут вырос, – усмехнулся Василь.

– Ну, так успехов вам!

Василь уже углубился в лес, как вдруг что-то заставило его остановиться. «Все ли я спросил, что нужно было, не забыл ли чего? – подумалось. – Кто знает, когда мы снова увидимся». Но о чем еще хотелось спросить, о чем надо было поговорить, а он не поговорил – не приходило на память. И Василь, ежась от ночной свежести, локтем прижимая крепче к телу винтовку, медленно подался на дорогу, по которой пришел сюда – на поляну, к лесной сторожке.

Тем временем и посветлело – выплыла луна, круглая, ясная, и было хорошо видно, куда идти.

III

К чему только не привыкает человек! И Евхим Бабай хотя и против воли, однако привыкал к жизни в тюрьме. Лишь к одному никак не мог привыкнуть: когда отворялась дверь, он внезапно весь настораживался, превращался в слух. «Это за мной пришли!» – казалось ему. Куда его могут повести, что с ним могут сделать – этого Евхим Бабай не знал, и это его волновало, тревожило, не давало ни о чем спокойно думать или просто спать от безделия, хотя бы задремать.

«Вот угодил так угодил! – в который раз попрекал себя Евхим Бабай. – И пускай бы кто гнал меня, толкал, а то ведь сам! Самого гнала нелегкая… И не идти в Ельники, дома сидеть?.. Тоже нельзя было! Мало того, что Иван Дорошка да Василь Кулага роздали кому попало колхозное добро, так еще и угрожать вздумали. Дезертирство вспомнили, что немцев ходил встречать… Терпеть такое, да еще когда новая власть совсем рядом? Не-ет! Но и они-то, немцы, власть новая, как меня встретили? Я к ним с открытой, с чистой душой, а они… Избили ни за что ни про что, а потом еще и в тюрьму!.. Сколько же я тут пробуду?.. А если и выберусь, то что меня ждет? Сулились же – повесят, расстреляют… Боже, за что… Если б я хоть в чем-нибудь был перед ними виноват, а то же… От мобилизации ушел, в лесу скрывался, ждал, как самых дорогих гостей… И вместо благодарности…»

Хотелось вскочить, подбежать к двери, лупить в нее кулаками, кричать, выть, просить, чтоб отворили, выпустили на волю. «Я же не враг вам! И делать буду все, что прикажете! Только не держите меня здесь, выпустите на волю. И я… докажу, как ненавижу большевиков, ненавижу всех, кто был при советской власти в начальстве, кто жил не так, как я…»

Сдерживал, изо всех сил сдерживал себя Евхим Бабай, не давал чувствам своим прорваться – знал: не поймут его ни немцы, ни те, что сидят вместе с ним. Да и не поверят в его искренность ни те, ни другие. Немцы – потому что не привыкли, наверное, видеть и слышать такое; свои же – потому, что человек имеет обыкновение судить и мерить других по себе. А они, все здесь, как один, ненавидели немцев, иначе не называли, как приблудами, злыднями. Дай им волю – били бы, истребляли, будто это и не люди вовсе, а зверье, гады ползучие. «И отчего такое к немцам отношение, ненависть такая? Неужели из-за того, что засадили их в тюрьму, бьют, пытают на допросах? Так ведь и в Великом Лесе немцев никто не любит, хотя они там еще не были, никого не забрали, в тюрьму не запроторили. Одного меня… Да об этом же никто там, поди, и не знает. А пожалели бы меня люди? Кажется, ничего им плохого не делал, а тоже не любят. Вроде я враг им какой. Ну, стерег лес, того-другого ловил, штрафовал. А что было делать? Да если б я на все сквозь пальцы смотрел, кто бы меня стал в лесниках держать – турнули, и дело с концом. А мне же детей надо было кормить. А шкуры я ни с кого не драл, довольно того, что давали, только бы тихо, только бы шито-крыто. Конечно, я не такой, как другие, на люди не очень-то любил показываться. Все в лесу да в лесу, А лес, он любого молчуном сделает. Это, видно, и отталкивает от меня людей. И здесь, в тюрьме, тоже… Да что мне люди – я о себе должен думать, себя спасать. Эх, выбраться бы как-нибудь из тюрьмы, унести ноги, домой, в Великий Лес, вернуться!.. Было же сказано – поедут в Великий Лес сами немцы, проверят всё. Когда поедут? А может, и ездили уже, проверяли… Ладно, если никто ничего по злобе на меня не наговорил. А если?.. Что тогда делать? Было что, не было – докажи, проверь. А ляпнуть может любой: чужая душа – потемки. Поди догадайся, что у кого на уме, что кто за пазухой или в помыслах носит. Я вон когда-то на Ивана Дорошку разозлился, в райком Боговику написал – Апанас Харченя из сельсовета и вылетел. Как пробка вылетел. Был – и нету. Так то ведь своя власть была… А теперь, когда немцы, когда каждый хочет, чтоб его заметили, помогли наверх выбраться… Да и самое время счеты свести с недругом своим. А я же… Мало ли кого мог обидеть, волчьего сала под шкуру залить, будучи лесником? Ловил же некоторых, пугал, штрафовал, плату за государственное, как за свое, требовал… Вот и вспомнят, посчитаются. Каждый же старается, из кожи лезет, чтоб ему самому хорошо было, про других не думает. А если и думает, так о том, чтоб кому-то свинью подложить. Видно, натура уж у человека такая. Хотя… Как знать, может, и не у всех такая натура… Тут-то вот, в тюрьме, и помогают друг другу, и заботятся, если кого-нибудь на допросе крепко изобьют… Но от души ли это делают? А может, притворяются, будто сочувствуют чужому горю, чужой беде?..»

То сидел в своем уголке Евхим Бабай, то лежал и все присматривался к людям, окружавшим его, прислушивался к разговорам. И как-то словно бы не понимал их. Поражало Евхима: люди, едва познакомившись, рассказывали друг другу о себе все без утайки – и кто он, и где жил, и что у него за семья, и за что немцы в тюрьму забрали, и как его допрашивают, что выведать хотят. Доверчивость, искренность людей больше всего приводили в недоумение Бабая. «Никто же никого за язык не тянет. Хочешь – признавайся, не хочешь – не признавайся: молчи или плети любую чепуху. Так нет же – душу раскрывают, все нутро свое!» Не таили люди и своей ненависти к захватчикам, фашистам. Чего только не говорили о них, как только не кляли! И не то чтобы один кто-нибудь, а все, буквально все. Особенно когда открывалась дверь и в камеру приводили, вталкивали кого-нибудь с очередного допроса. Камера тогда гудела как улей. Люди вскакивали, бежали к полуживому. И кричали, грозились кулаками, проклинали фашистов. Как заключил Евхим из разговоров, особой вины ни за кем из сидевших в тюрьме не было. Женщина, которая все горевала, как-то там, в деревне, ее оставленные без присмотра дети, пустила переночевать мужчину и никому об этом не сообщила. Утром соседка увидела у нее во дворе незнакомого человека и, поскольку соседки не дружили, донесла старосте, а тот распорядился – арестовать… У дядьки из Тульговичей – деревни над Припятью – немцы отняли наловленную рыбу. Дядька сгоряча загнул матюга: что он, мол, зря мок, расставляя и выбирая сети? И за это его привезли в Ельники, посадили в тюрьму. Были здесь и такие, кто при советской власти работал в сельсовете или председательствовал в колхозе. Их чаще всего и водили на допросы, били… Среди арестованных находился и один красноармеец, отставший от своей части и пойманный недалеко от Ельников. Он был совсем молод, упрям и, как только приходил в сознание после пыток, все пел «Интернационал». Так что дня через три все заучили и слова, и напев, и, когда красноармеец начинал:

 
Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов, —
ему дружно подпевала почти вся камера.
 

Часовым это не нравилось, они открывали дверь, врывались в камеру, приказывали замолчать. Люди умолкали, но едва стражи порядка выходили за дверь, песня продолжалась. Шутки с огнем могли кончиться плохо, это каждый понимал и знал, но однажды начатое трудно было оставить, да и надо же было хоть чем-нибудь насолить фашистам. Во всем этом Евхим Бабай никакого участия не принимал. «Пускай сходят с ума. А мне… только бы в живых остаться, вырваться на волю…»

* * *

И на этот раз, когда отворилась дверь и на пороге появился полицай Пилипчук, Евхим Бабай, как всегда, инстинктивно подхватился. «За мной пришли», – екнуло сердце.

Десятки, сотни раз ошибался, попадал пальцем в небо, а теперь не ошибся. Пилипчук, обведя всех заспанными, а может, и пьяными, припухшими глазами, гаркнул вдруг:

– Евхим Бабай. С вещами!

Все в камере, и Евхим Бабай в том числе, знали, что это значит – «с вещами». Бывало уже такое: если кому-нибудь приказывали выходить с вещами, человек больше в камеру не возвращался. Куда он пропадал, только догадывались. Одних отпускали домой, других же – и это ни для кого не было тайной – вывозили или выводили в сосняк или к ямам, где раньше брали глину, и расстреливали. Обычно, выходя из камеры, люди прощались, желали добра тем, кто оставался в тюрьме. А Евхим Бабай и сам не знал, куда его поведут и что с ним сделают. Какие уж тут прощания… Да и люди, те, кто с ним сидел, жил столько дней вместе, не знали, чего этому чудаку то ли желать, то ли не желать. Так никому и не признался Евхим, кто он такой, откуда родом, за что сидел. И фамилию его услыхали впервые от Пилипчука. Потому и молчали, ждали, что скажет сам Евхим Бабай на прощание. Ведь и по одному слову можно иногда судить, что за человек сидел, жил рядом.

Евхим Бабай втянул голову в плечи, молча прошел к двери.

– Я сказал – с вещами! – осмотрев его, гаркнул Пилипчук.

– Нет у меня никаких вещей, – тихо сказал Евхим Бабай.

– А-а, – словно вспомнив что-то, захохотал Пилипчук и первым вышел из камеры.

За ним робко, никому ничего не сказав, шмыгнул и Евхим Бабай.

– Ну и человек! – не сдержался, произнес ему вслед кто-то – не тот ли самый бородач? – И где он только вырос?

Дверь скрежетнула, и Евхим Бабай не услышал, что еще говорили о нем в камере. Но догадывался – хорошего не говорили, никто ему не посочувствовал. И не надо – все равно не поможет. От тех, кто остался в камере, ровным счетом ничего не зависит.

«А от кого зависит?» – забилось, задрожало где-то глубоко в сознании.

«От немцев… Да уже, раз вывели из камеры, можно сказать, все ясно, все решено. Только обождать, пока объявят приговор…»

Удивительное дело, но страха никакого не было. И ноги не подкашивались, не были, как это уже случалось, ватными. Только на душе какой-то холодок, легкое беспокойство. Видимо, оттого, что хотелось как можно скорее узнать приговор: что решено там, куда его ведут? А вели его, как вскоре понял Евхим Бабай, к начальнику полиции – Кондрату Астаповичу Недельке.

– Прямо, потом налево! – командовал Пилипчук. – В левую, в левую дверь…

«Так и есть, к начальнику полиции», – стучало в груди сердце то ли от волнения, то ли от того, что отвык ходить, подниматься по ступенькам.

Кондрат Астапович Неделька, как и в первый раз, когда попал к нему Евхим Бабай, сидел за столом и даже головы не поднял на вошедшего Пилипчука, за которым плелся Евхим Бабай.

– Кондрат Астапович, привел я арестованного, – доложил, вытягиваясь, Пилипчук.

– Привел, говоришь, – продолжал читать какую-то бумагу начальник полиции.

– Ага, привел. Что еще прикажете?

– Иди погуляй. А я с глазу на глаз хочу поговорить с арестованным, – прохрюкал Кондрат Астапович и наконец поднял глаза, словно насквозь пронзил Евхима Бабая.

«Что он со мной сделает? – ушла в пятки душа у Евхима Бабая. – Неужели бить будет?.. А потом… Расстреляют… Повесят…»

Пилипчук, пристукнув каблуками, вышел, закрыл за собою дверь.

Какое-то время в кабинете стояла тишина. Потом вдруг Кондрат Астапович встал, прошелся взад-вперед по кабинету, опустился своим грузным задом прямо на стол, на бумаги. Сказал вроде как в раздумье:

– Был я в твоем Великом Лесе. С немцами…

– Правда?! – обрадовался Евхим Бабай и даже подался к начальнику полиции, шага два ступил. – Ну и что там?

– Да ничего, – волынил, не спешил говорить о главном Конкрат Астапович. – Начальство выбрали… Старосту, начальника полиции…

– Это кого же? – заинтересовался Евхим Бабай.

Кондрат Астапович сполз со стола, прошел к своему стулу, сел, посмотрел в те самые бумаги, которые только что читал.

– Старостой – Ананаса Харченю. А начальником полиции попросился Змитро Шламак. Знаешь ты их?

– Апанаса Харченю знаю. А Змитра…

– Змитро не местный, пришлый, из кулаков.

– Это, видать, тот, что Клавдия Ковдрова привезла! – чуть не вскрикнул Евхим Бабай.

– Не знаю, что там за Клавдия. Но человек, нам кажется, надежный, хорошо будет служить. А вот Харченя… Кто такой Харченя?

– В сельсовете он работал.

– Кем? – так и подскочил Кондрат Астапович.

– Секретарем… Да его, – усмехнулся, захихикал вдруг Евхим Бабай, – выгнали перед самой войной.

– За что?

– Не знаю, хи-хи… Дядька у него…

– Кто его дядька?

– Нупрей Харченя. Может, слышали… В коллективизацию его посадили.

Кондрат Астапович что-то пометил в бумагах, сказал:

– Ладно. Большевикам послужил, теперь нам послужит. В конце концов, все мы где-нибудь работали или служили. Даже и ты. Лесником же при Советах был.

– Был, – признался Евхим Бабай.

– И, говорят, лютовал?

– Кто это говорит? – насторожился Евхим Бабай.

– Ну, те, с кем мы разговаривали.

– А с кем вы разговаривали?

– Это не имеет значения. Факт остается фактом – лесником ты был. И что дезертировал, на мобилизацию не явился, тоже правда. И немцев встречать людей подбивал, и сам с женой ходил – и это правда. А вот относительно того, кто мосты сжег… Не подтверждается. Никто не видел, чтобы жгли Иван Дорошка и Василь Кулага…

– А кому же было еще это делать?

– Вот это нас и интересует. И где теперь Иван Дорошка и Василь Кулага?

– В Великом Лесе были.

– Были, да нема. А их, если в самом деле они мосты пожгли, арестовать надо и в кутузку. Накомандовались, хватит! – стукнул кулаком по столу Кондрат Астапович.

– Надо так надо!

– А как? – смотрел, не спускал глаз с Евхима Бабая, Кондрат Астапович.

– Ну, когда, скажем, в деревню, к семье, кто-то из них будет идти.

– А семьи их остались в деревне?

– Оставались.

Кондрат Астапович повеселел, оживился, вскочил было со своего стула, потом опять сел.

– Вот что, – сказал сурово, глядя прямо в глаза Евхиму Бабаю. – Тебя следовало бы наказать… Но… Ладно, на первый раз прощаем. Только чтоб ты, – Кондрат Астапович погрозил пальцем, – держал язык за зубами. Никому ни слова, почему тебя отпустили. Идет?

– Идет, – кивнул Евхим Бабай.

– Так вот, слушай. Ты должен выследить Ивана Дорошку и Василя Кулагу. Выследить и нам сообщить. Куда они ходят, где бывают, где ночуют. Все, что о них услышишь и проведаешь. Только… – опять помахал пальцем перед носом у Евхима Бабая Кондрат Астапович. – Боже тебя упаси кому-нибудь сказать, о чем мы тут с тобой говорили. Или не выполнить того, что тебе приказано. Везде найдем, из-под земли выкопаем. Понял?

Евхим снова кивнул.

– Мы тебя слегка проверили. Человек ты вроде надежный.

– Как проверили?

– В камере. У нас там свои люди. И повсюду свои люди, чтоб ты знал. И как ты себя будешь вести в Великом Лесе, нам тоже будет известно. Не думай, что мы лыком шиты, что нас вокруг пальца можно обвести! – И, встав из-за стола, подошел ближе к Евхиму Бабаю, сказал тихо, доверительно, чуть ли не в самое ухо: – Повесить тебя хотели. Да я… уговорил, выпросил. Только гляди, не надуй меня, под монастырь не подведи…

– Что вы… Я век вам благодарен буду… И что вы просили… Сделаю! Не жить мне, если не сделаю!..

– Ну, тогда с богом! Иди… – помахал на прощание рукой Кондрат Астапович и даже усмехнулся, подмигнул одним глазом.

Как с цепи сорвавшись, еще не веря в то, что слышит, Евхим Бабай со всех ног бросился бежать из кабинета начальника полиции. Бежал и все озирался, ждал – не окликнут ли его, не остановят ли, не поведут ли назад, в темный, зловонный подвал…

IV

Василь Кулага видел, как ехали в Великий Лес немцы. В тревожном раздумье, вызванном беседой с. Романом Платоновичем Боговиком, он подходил к ельницкой дороге, когда услыхал рокот моторов – рокот нарастал, приближался. Притаился за деревом и стал зорко следить за дорогой.

«Немцы?! Неужели немцы едут?»

Немного погодя Василь действительно увидел на дороге немцев. Впереди катил трехколесный черный мотоцикл, на котором сидели трое солдат в касках, в серых с синим отливом шинелях. Один из них вел мотоцикл, двое других, держа наизготовку автоматы, не сводили глаз с леса. Мотоцикл ехал на малой скорости, и Василь успел разглядеть даже лица врагов: за рулем сидел совсем молодой, белобрысый ариец, за ним – немного постарше и погрузнее, а в коляске и вовсе старый, с острым и крупным носом.

Вслед за первым, на небольшом расстоянии, ехали еще два мотоцикла с колясками, за ними – четыре грузовика. Машины были открытые, в кузовах, тесно прижавшись, сидели вдоль бортов с автоматами в руках, все в касках и в шинелях, немцы – солдаты. За машинами двигалось еще несколько мотоциклов, и в них тоже сидели солдаты с нацеленными на лес автоматами.

«Так вот вы какие!»

Василя так и передернуло, когда он увидел в своем лесу, на своей исхоженной, знакомой с малых лет дороге пришельцев. Хотелось сорвать с плеча винтовку, выстрелить. Да так он, пожалуй, и сделал бы, если б не понимал – что им, такой большой, до зубов вооруженной своре, этот одиночный выстрел? Разве он задержит, не пропустит врага?

«Верно говорил Боговик. Надо боевую группу сколачивать… Вот устроили бы засаду, уложили бы, глядишь, несколько человек… Да и настроение гадам попортили бы… А то проехали словно на параде…»

Постоял за деревом еще несколько минут – это был толстый, с грубой корой, со струпьями наростов дуб, – потом медленно подался, шелестя листвой, вдоль дороги, но не выходя на нее, к лесной опушке. Беспокойство, тревога – чем обернется этот визит немцев в Великий Лес, не грозит ли он жизни его жены, детей? – все больше и больше охватывали Василя, завладевали его мыслями. «Так просто они бы не поехали. У них какая-то цель. Что захотят, что задумали, то и сделают. Никто им не помешает. Помешать могли только мы – Иван Дорошка да я. Но Иван Дорошка на задании, а я… Не догадался людей в лес вывести. И вот дождался…»

Не по себе стало Василю Кулаге. Сознавал, как никогда прежде: не хватает у него смелости, решительности что-то взять на себя, инициативы не хватает. А без этого нельзя руководить, принимать какие бы то ни было решения.

«Привык я за Ивана Дорошку прятаться. И к тому же тугодум, хочу любое дело обмозговать со всех сторон, прикинуть и так и этак. А тут действовать надо. А то я… Думать думаю, научился за свой век. А действовать… Самостоятельно что-нибудь делать… Не умею».

«Учиться надо!»

«Вот, вот… Потому что Ивана Дорошки нет и, пожалуй, не скоро объявится. Исчез – и мне ничего ровным счетом не сказал…»

«А если не мог сказать?»

«Все равно, хоть бы намекнул, предупредил…»

Оставалась, давала себя знать обида на Ивана Дорошку.

«Я жду его, надеюсь, а он… Как в воду канул…»

Миновал дубняк, вышел сосняком к полю, юркнул в кусты. Пожалел, что опал, осыпался лист, – кусты светились насквозь, далеко просматривались. Так что и его, Василя, могли увидеть с дороги, если б по ней кто-нибудь шел или ехал.

«Ничего, если что заслышу – лягу… Тогда не больно-то увидят».

И смотрел, во все глаза смотрел на деревню – что там?..

На опушке кустарника остановился, а потом и залег. Из-за пня наблюдал за деревней. Видел, как разъезжали, сновали по улице на мотоциклах чужаки, как бегали, выгоняли из хат людей, куда-то вели. Несколько солдат осталось в охранении возле креста. Они похаживали взад-вперед вдоль концевых огородов и бросали то и дело настороженные взгляды в сторону леса: видно, больше всего немцы и боялись леса, оттуда ждали опасности.

«Что они задумали, куда повели людей?»

Пожалел, что залег здесь, со стороны Замостья.

«Можно же было и в другом месте, ближе к своей хате…»

«Да ведь там кустов нет», – вспомнил спустя минуту.

«В борозде бы спрятался… Или в копне соломы… А то и за хлевом…»

«Чудак человек! Так уж ты бы своим и помог… Немцев вон сколько, а ты один…»

Все же образумил себя, никуда с места не двинулся. Возможно, потому, что понимал – ни семью, ни людей все равно не спасет. А сам… Заметит какой-нибудь гитлеровец и полоснет из автомата…

Добрый час, если не больше, лежал так, в ожидании, не подавая признаков жизни. Потом вдруг увидел: люди возвращаются назад, расходятся по своим дворам, по хатам и как будто без всякого страха – о чем-то говорят между собою, даже смеются…

«А я волновался, черт знает что думал… Вроде же ничего особенного и не произошло…»

«С этими людьми. А с моими – с женой, детьми?..»

Еще плотнее припал к земле, холодной, уже схваченной морозцем, потому что немцы в охранении вдруг зашевелились, побежали к мотоциклам, стоявшим, как большие черные жуки, у въезда в деревню.

«Чего это они? Что-нибудь случилось?»

Но, увидев грузовики, один за другим въезжавшие на гать, догадался:

«Возвращаются! В Ельники едут…»

Минута-другая – и машины были уже на Замостье. Не останавливаясь, не сбавляя скорости, поравнялись с теми жуками-мотоциклами, стоявшими наготове к отъезду у креста, и все вместе, в том же порядке, как ехали сюда – три мотоцикла впереди, остальные в хвосте колонны, – двинулись, поплыли, рыча и окутываясь дымом, к лесу и дальше в сторону Ельников.

Василь провожал их глазами, пока не скрылись за стволами деревьев. Потом встал, хотел идти в деревню.

«А вдруг не все гитлеровцы уехали?»

Выругал себя, что не пересчитал мотоциклы.

«Надо быть наблюдательнее, все замечать… А то я словно ребенок…»

Пригнувшись, побежал в лозняк, а по нему – дальше к огородам, хлевам. Вскоре отметил про себя: всюду во дворах тихо, нигде не слышно плача, вообще голосов.

Значит, немцы ничего такого не сделали. Если б убили кого или забрали с собой, это бы чувствовалось…

«Чего же они тогда приезжали?» – разбирало любопытство.

Так и подмывало пойти прямо в деревню, узнать, чего приезжали немцы, что они сделали. Если что и сдерживало Василя, заставляло выжидать, так это осмотрительность.

Постоял, подумал – впереди была гать, а по сторонам ее – трясина, грязь. Хотя и подмораживало, схватывало голую землю, однако в траве, в кустах редко даже в самые лютые морозы надежно держало – чаще же лед проваливался под тяжестью человека, стоило только на него ступить.

«Попробовать разве стороной обойти? Где кустов мало, вырубки?.. Может быть, там замерзло, не увязну?»

Возвратился почти к тому месту, где недавно лежал, наблюдая за немцами, и уже оттуда направился к вырубкам. На вырубках и впрямь был лед, хоть на коньках катайся. Держал надежно, даже не прогибался, не трещал.

По льду Василь и перешел трясину. Опять постоял, подумал, куда дальше направить путь.

«В деревню бы надо… А может, лучше обождать?..»

«Чего ждать?»

«Да хотя бы сумерек. День-то сейчас осенний, короткий… Стоит ли рисковать?»

«Нет, рисковать пока нет нужды…»

Неторопливо, время от времени останавливаясь и оглядываясь на деревню, пошел, огибая поле – рыжее, поросшее сорной травой жнивье, – в лес. Шел и думал, что туго ему придется, когда деревню займут немцы, когда прийти, показаться на люди станет опасно.

«А доведется ли приходить. И семья, жена с детьми, здесь… Да и есть-то нужно… А зимой, когда снег ляжет, куда ни ступи – следы… Не зря говорил я Ивану Дорошке, когда оставляли нас с ним, в армию не хотели брать, что нехорошая это история. Уже тогда чуял, что нелегко нам будет…»

«А где теперь и кому легко?» – припомнился ответ Ивана.

«Оба мы правы. Трудно нам здесь, на захваченной врагом земле, но и тем, кто отступил и отступает под натиском врага, тоже нелегко… Враг-то вон до Москвы дошел… До Москвы!.. Не задержали, не разбили его…

Почему?.. Кто тут виноват?.. Враг так силен или мы воевать не умеем, не научились? А дальше, дальше что будет?»

«Сомневаешься, не веришь в победу?.. В нашу победу!»

«Не то чтобы сомневался, не верил… А вот не по себе как-то, когда представлю, куда враг зашел, и мы его не остановили, не разбили…»

«Остановим, разобьем! Вот увидишь!»

«Хорошо бы… Но когда, когда это будет?»

«Будет! А когда – это от всех, от всего нашего народа зависит. И от тебя самого тоже. Чем скорее организуемся, станем бить врага как надо – тем скорей и победа придет. Это Боговик верно сказал. Всюду иметь глаза и уши, знать, где что делается, замыслы врага знать и вовремя вмешиваться, пресекать, разрушать вражеские планы. Для этого подполье надежное надо иметь, партизанские группы, отряды. Тогда враг будет бояться по лесу ездить, в деревни наши соваться. А сунется – по морде получит…»

«Выходит, чтоб семью защитить – надо скорее отряд сколачивать».

«А ты как думал! И не только твою семью защитить, а и других, тех, кто на фронте. Отрядом легче с немцами справляться, бить их. Отряд – это самая лучшая подмога фронту!»

Даже в жар Василя бросило от такого открытия.

«И как я раньше до этого не додумался?»

Оглянулся – и сбавил шаг, почти остановился, потому что человека, мужскую фигуру увидел. Человек тоже держал путь к лесу. И шел не откуда-нибудь, а, видно по всему, из деревни, из Великого Леса.

«Кто бы это мог быть?»

Нагнулся, присел, стал ждать, когда человек приблизится, можно будет распознать, кто это такой.

«Идет как-то странно… Без дороги… Может, слепой? Спотыкается почти на каждом шагу… Да слепых-то в Великом Лесе нет. Кто ж такой?»

Вот человек миновал испещренный глубокими, пробитыми скотиной бороздами-тропами прогон, ступил на поле, пошел ровнее, почти не спотыкаясь. Ближе, еще ближе… И Василь наконец узнал его, чуть не вскрикнул.

«Харченя… Апанас Харченя! Что случилось, чего он так идет, будто дороги перед собою не видит?»

Когда Апанас Харченя поравнялся с ним, а потом и пошел дальше в сторону леса, Василь, не теряя его из виду, двинулся лозняком вслед.

«Что-то, видно, свалилось на хлопца. Но что?..»

Он прибавил шагу и, как только Апанас вошел в сосняк, окликнул его:

– Эй, куда ты?

Василь произнес это негромко, почти участливо.

Апанас остановился, словно его разбудили, с недоумением огляделся – где это он? Видно, не рассчитывал обнаружить себя в лесу да еще увидеть рядом Василя Кулагу с винтовкой, потряс головой, прогоняя наваждение.

– Я… Я – староста… – пробормотал.

– Что? – не понял и потому был удивлен Василь.

– Я – староста…

– Какой староста? Толком скажи.

– Немцы поставили, – дрожащими губами без всякой связи лепетал Апанас Харченя.

– Немцы поставили? – отступил на шаг Василь Кулага, схватился за приклад винтовки. – И ты… Согласился?

– Они не спрашивали согласия…

– Как это – не спрашивали? Да ты толком все расскажи.

– Толком… – повторил, словно был не в себе, словно юродивый, Апанас Харченя. – Я сам не знаю, как это произошло.

– Как это ты не знаешь? – ел Апанаса глазами Василь Кулага.

– Немцы приехали… К клубу, к сельсовету велели идти… Там… немец выступал. Сказал, что начальство надо выбрать… Старосту… Порфира Рыкуля назвали… Он отказался… Тогда кто-то мою фамилию выкрикнул… Меня и…

– Все?

– Нет, еще начальника полиции назначили.

– Кого? Кто согласился быть начальником полиции?

– Рыжий. Змитро Шламак.

– Кто-кто?

– Не знаю я его. Клавдия Ковдрова в село привела. Да его и не выбирали. Сам попросился.

– Сам? Да-а… Что еще немцы делали?

– Ничего. Людям разрешили разойтись, а меня с Рыжим оставили… Расспрашивать стали.

– О чем?

– Да обо всем. Кто из начальства здесь остался, кто мосты сжег… И про вас, про Ивана Дорошку спрашивали.

– Что спрашивали?

– Им кто-то сказал, будто вы с Иваном Николаевичем мосты жгли.

– А ты что на это?

– Ну… – замялся Ананас. – Я не знаю…

– Что, не помнишь, что сказал?

– Нет, почему же… «Не знаю» – так и сказал.

– А они?

– Должен знать. И чтоб в следующий раз, как приедут, точно сказал.

– А когда они приедут?

– Не говорили.

– А может, ты мне не хочешь признаться?

– Нет, что вы! – Апанас встрепенулся, с упреком посмотрел на Василя Кулагу. – Я сказал бы… Кому-кому, а вам…

– Еще о чем у тебя спрашивали немцы?

– Про Евхима Бабая спрашивали…

– Про Евхима Бабая? И что именно?

– Да всякое.

– Например?

– Ну, правда ли, что он на мобилизацию не явился, в лес удрал. А то еще – бегал ли по хатам, чтоб люди немцев хлебом-солью встречали?..

– Это когда было?

– Не сейчас, а тогда, когда немцы еще раньше собирались приехать.

– Интересно, – задумался на секунду Василь Кулага. – Зачем понадобился немцам Евхим Бабай?

– Понятия не имею, – пожал плечами Апанас Харченя.

– А сам Евхим Бабай где? Был он там, возле сельсовета?

– Не было его. Он еще до прихода немцев ушел из деревни. И жена даже не знает, где он.

– Точно?

– Ага. К матери моей зачем-то прибегала. Как ушел, говорит, так и нету.

Отвечая на вопросы Василя Кулаги, Апанас все больше и больше смелел, обретал способность рассуждать. Словно отступало в памяти то, что произошло в деревне, около сельсовета, словно это не его назначили немцы старостой. А когда вспомнил – снова разволновался.