Текст книги "Великий лес"

Автор книги: Борис Саченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)

XIX

Бывает иной раз: начнет человек песню – и не вытянет, духа не хватит. А то в пляс пустится – и сник, выходит из круга. Почему? Да потому, что не ту ноту взял, не с той ноги плясать пошел. И в жизни примерно то же самое. Стоит сделать что-то не так, не подумавши толком, – и все, пиши пропало. Авторитет завоевывается годами, а потерять его можно за одну минуту, за миг единый. И потому, чтобы не оказаться в смешном положении, чтобы не жалеть потом, Василь Кулага, прежде чем решиться на что-нибудь, долго размышлял, ночей, случалось, не спал. Но никогда прежде столько не думал Василь Кулага, как в дни, когда немцы заняли Ельники и должны были вот-вот заявиться, нагрянуть в Великий Лес. Да и было о чем подумать Василю Кулаге, было чего тревожиться! Хорошо Ивану Дорошке – он один. Ушел в лес – и делу конец. А ему, Василю Кулаге, что делать? Кинуть-ринуть все, как есть, и тоже уйти вместе с Иваном Дорошкой в лес? А жена, дети? Что с ними сделают немцы, когда придут в Великий Лес? Ладно, если в живых оставят… А могут же… Э-эх! И если б жена, Поля, это понимала. Куда там, втемяшилось что-то ей в голову – не выбьешь. А может, она все понимает, только притворяется, вид делает, будто не понимает? «От божьей кары никуда не уйти, так пускай она, божья кара, дома, в своей хате, и настигнет. Хоть на кладбище вместе с мамой, братьями и сестрами лежать буду». Что это – просто слова или предчувствие неизбежного?..

И за предложение Ивана Дорошки – сжечь мосты и тем самым до морозов задержать приход немцев в Великий Лес – Василь схватился как утопающий за соломинку. «Главное, чтоб немцы не наскочили сейчас, оттянуть их приход. А там что-нибудь придумается. Не может быть, чтоб не придумалось», – рассуждал Василь Кулага. И не столько Ивана убеждал, когда тот расслабился, усомнился в правильности своего предложения, сколько самого себя, что нужно сжечь мосты, непременно нужно. И когда наконец внушил Ивану, что это единственно правильное решение, когда пришли с Иваном ночью к тем мостам, – так уж старался, таская сено, обливая быки керосином, а где-то на самом донышке души жила, шевелилась тревога, все время напоминала о себе: «Ничего это не даст, немцы новые мосты наведут. Или еще как-нибудь организуют переправу». Но не признавался Василь Ивану в своих сомнениях, таил их и от Ивана, и от самого себя. Сомнения эти с новой силой вспыхнули в душе, когда Василь расстался с Иваном Дорошкой, пришел в деревню и узнал, что с утра бегал по хатам Евхим Бабай, снова наказывал, чтоб выносили люди столы с хлебом-солью, готовились к встрече: немцы, мол, сегодня будут в деревне. «Сегодня? Ну-ну, посмотрим», – думал Василь. Сидел у окна в своей хате, не сводил глаз с улицы и прикидывал: «Если увижу, что едут, – на чердаке спрячусь. А может, сразу за хлев, в лозняк?» И еще через минуту: «Да, за хлев, в лозняк, пожалуй, лучше. Но ведь в деревне останутся жена, дети. Беззащитные. Что хочешь, то и делай с ними. Нет, нельзя мне, никак нельзя их оставлять. Надо быть дома». – «А немцы-то… И с семьей могут расправиться, и тебя прикончить», – подсказывал, студил голову здравый смысл. «Нет, я им так просто в руки не дамся. А винтовка для чего?» – «С одной винтовкой ни семью не защитишь, ни самого себя». – «Верно. Но… Хоть нескольких чужаков, а уложу. Просто так, живьем в руки не дамся…»

Из окна было видно, что никто из соседей не вел особых приготовлений к встрече немцев. Правда, то один, то другой выходили со дворов, поглядывали в оба конца улицы – не стоят ли где у ворот столы с хлебом-солью? – и, довольные, опять скрывались в хатах.

«А молодцы, молодцы наши-то, – радовался Василь. – Вот бы и дальше так…»

Жена, Поля, хлопотала по хозяйству – то доила, провожала в стадо корову, то печь топила, варила-парила, то кормила свиней. И все молча, с отрешенным видом, – до мужа, Василя, ей вроде и дела не было. А он, Василь, ждал: может, все-таки не выдержит, подаст голос. Потому что и раньше, еще когда они с Иваном Дорошкой по ночам в лес ездили, прятали хлеб, нет-нет да и вспыхивали ссоры. Поля никак не могла привыкнуть, смириться с тем, что муж, Василь, дома не ночует. «Что, кралю нашел? – спрашивала она. – А что ж, теперь молодиц хватает, к любой пойди – не прогонит». Хуже всего было то, что он, Василь, не мог открыто сказать жене, где пропадает по ночам, вынужден был молчать, таиться. И это выводило жену из себя. «А-а, признаться, сказать не хочешь, где, у какой был!» Пытался Василь объяснять жене, что идет война, все мужчины на фронте, воюют, и он оставлен здесь тоже ради дела. «Какого такого дела?» – допытывалась жена. «Да не могу я тебе сказать». – «А-а, сказать не можешь? Так я сама тебе скажу: по бабам шляться». – «Как ты смеешь? – возмущался Василь. – Столько лет с тобою прожили – и ни по каким бабам я никогда не шлялся. А теперь, что теперь изменилось?» – «Ты же сам сказал – война, все мужчины на фронте. Вот ты и осмелел, в блуд пустился». – «Не смеши людей, – находил в себе силы улыбнуться Василь. – Никогда не думал, что ты у меня вдобавок ко всему еще и ревнивая». – «Вдобавок к чему?» – настораживалась жена. «Вдобавок к другим хорошим качествам». – «Ты еще издеваться будешь?!» – вспыхивала жена. И уже ничем, ничем нельзя было ее образумить. Особенно запомнилась Василю та ночь, когда они жгли скирды и завод в Гудове, когда до дома он добрался только на рассвете, донельзя усталый и неразговорчивый. Упал на постель – что неживой. Чего только жена не наговорила, чем только его не попрекала! Даже тем, что скирды сгорели необмолоченные, а то можно бы людям зерно раздать. И если б хоть о чем-нибудь догадывалась!

И сегодня Василь ждал, что долго жена отмалчиваться не станет: как-никак всю ноченьку его не было, только утром заявился. Жена, конечно, не сдержится, выскажет все, что накипело за ночь, о чем думала, его дожидаясь.

Между тем поднимались со сна дети, умывались, лезли за стол – ждали, когда мать подаст завтрак. Поля управилась уже и с коровой, и со свиньями, и с печью, подмела в хате. Молча, никому ни слова не говоря, налила в миску супу, поставила на стол. Достала с полки хлеб, ложки. Положила перед каждым, села сама. Обернулась к Василю:

– А тебе что, особое приглашение нужно?

Хотелось Василю отшутиться, сказать: «Я сегодня завтрака не заработал». Но не сказал, подумал: «Не поймет шутки. Еще возьмет да спросит: «А когда ты его зарабатывал?..» И снова – в который раз – начнется свара. А это никуда не годится. И так вон дети – что волчата. Встают – и хоть бы слово. Сидят молчком, словно боятся отца и матери.

Встал Василь, подошел к ведру, зачерпнул ковшом воды, вымыл руки, ополоснул лицо. Вытерся насухо шершавым полотняным рушником, сел на свое привычное место за столом, где уже тоже лежали его ложка и ладная краюха хлеба.

– И до каких пор ты будешь по ночам черт знает где таскаться? – подняла глаза на мужа Поля.

Василь посмотрел на детей, в молчании хлебавших большими деревянными ложками суп, сказал:

– Может, после поговорим?

– После ты опять из дому уйдешь.

– Но при детях?..

– Пускай дети знают, что у них за батька, как о них думает, заботится.

– Я не хочу ругаться, – был на редкость спокоен Василь.

– А я хочу, – с вызовом встала из-за стола Поля. – Хватит. Или ты живешь с нами, или… – Ей, видимо, трудно было произнести те слова – она запнулась, внезапно умолкла. Но все же выговорила, выдавила из себя: – Или оставь нас.

Василь ждал всего чего угодно, но только не этого, и потому тоже поднялся из-за стола. Прошелся взад-вперед по хате, сказал задумчиво:

– Так или этак я все равно вынужден буду вас оставить. Раньше или позже. Но не хотелось бы, чтобы это было вот так…

– А как? Как хотелось бы? – уже кричала, некрасиво раскрывая рот, Поля.

– Ну-ну, не так. Тем более что я перед тобою, Поля, и перед детьми ни в чем не виноват. То, что я делаю по ночам… Словом, вовсе не то, о чем ты думаешь… Идет война, я – коммунист. И я… не имею права быть в стороне, я обязан, как и все, воевать.

– Ну и воюй, только нас не мучь!

– Жестокая ты, Поля. Жестокая и мало понимаешь. Дальше собственного носа ничего никогда не видела. И не хотела видеть.

– Зато ты такой уж зрячий, далеко все видел и видишь. Так далеко, что…

– Знаешь, Поля, – перебил жену, не дал ей договорить Василь, – я уже сказал: не хочу ссориться. И ты, прошу, успокойся, уймись.

– Не успокоюсь, не уймусь!

Знал, хорошо знал Полю Василь. Чем спокойнее бывал он сам, тем больше злилась, доходила до ярости она. Оставалось одно – уйти с глаз, дать ей перебеситься. И Василь решил воспользоваться этим. Натянул на голову кепку-шестиклинку, взял винтовку и направился было к двери.

– Уходи-и! – крикнула ему вслед жена. – Уходи и… не возвращайся! Не возвращайся больше в мою хату!

Руку словно что оттолкнуло от щеколды, она вяло повисла. Василь невольно оглянулся, пробежал глазами по личикам детей, в настороженном молчании следивших за отцом и матерью, посмотрел на жену.

– Эх ты, – покачал он с сожалением головой. – Такая война идет, рушится все, чем мы столько лет жили, о чем мечтали… А ты…

И решительно толкнул дверь, вышел в сени. Постоял, перекинул через плечо винтовку. А вот куда пойти – не знал, представить себе не мог.

«В лес? Но здесь же дети, она, Поля. И немцы вот-вот могут в деревню приехать… Оставаться тут, дома? Но что значит – дома? Лезть на чердак? Или лучше в хлеву спрятаться?»

«Все не то, не то, – подсказывала упрямая мысль. – Было бы все иначе, если б с женой в ладу жил, если б понимала тебя и не гнала из хаты, а, наоборот, помогала бы, одними с тобой заботами и делами жила».

«Но об этом надо было-раньше думать, когда женился. Не спешить как на пожар…»

– Эх, – с горечью выдохнул Василь и вышел из сеней. Побрел – глаза в землю – на дровяник. Сел, опустился на посеченную топором колоду, на которой всегда сидел, когда на душе было неладно, когда не знал, что и как дальше делать, задумался…

XX

Никогда еще не знала такого возбуждения, не жила так бурно Поташня, как в этот день. Едва рассвело, по деревне пронесся слух – кто-то ночью сжег мост через Болотянку. Все, кто был на ногах, бежали к реке – поглядеть, правда ли. Женщины оставили печи, забыли про чугуны и горшки; мужчины – их в Поташне осталось всего несколько, и те немощные, белобилетники, – тоже сошлись к мосту. Собралась у реки и детвора. Расхаживали по берегу, смотрели на сгоревшие чуть ли не до самой воды быки, на черные головешки, валявшиеся в траве, в грязи, и каждый считал своим долгом что-то сказать, поделиться тем, что он думал или знал.

– Я ночью видел, как мост горел, – говорил, тряся козлиной бородой, сухощавый Казимир Камша. – Выходил по нужде и видел…

– Что ж ты людей не поднял? – спрашивал такой же тщедушный, только что без бороды, беззубый Евсей Лошак. – Потушили бы.

– Х-хе, – усмехался в бороду Казимир Камша. – «Потушили бы!» А ты знаешь, что мост не сам по себе горел? Подпалили его…

– Кто подпалил? – спрашивали у Казимира.

– Если б я знал, – пожимал плечами, лукаво усмехался Казимир.

– Так что ж, никого возле моста не было?

– Ну, не сороки же огонь принесли, – мялся, не спешил выкладывать все, что видел, Казимир.

– А кто там был? – наседали со всех сторон люди.

– Ночь была, темно. Я и не распознал.

– Бабы или мужчины?

– Мужчины. Двое. Со стрельбами.

– С ружьями? – ахали поташанцы. – И откуда их принесло, куда потом, когда мост сгорел, пошли?

– Чего не знаю, того не знаю, – уходил от ответа Казимир Камша. А может, и впрямь ничего больше не знал?..

Люди строили догадки, кто же были те двое, да еще с ружьями. Таких, у кого были ружья, в их сельсовете раз-два и обчелся, их все знали. Но когда взялись припоминать, вскорости и обнаружилось: те, у кого были ружья, ушли по мобилизации в армию.

– А Евхим Бабай? – подсказал кто-то.

– Евхим Бабай?..

Долго судили да рядили – мог Евхим поджечь мост или не мог? Некоторые готовы были согласиться, что мог.

– Этому ничего не жаль. Если б ему дали право – весь мир подпалил бы…

Иные, наоборот, не верили, ни за что не хотели верить, чтоб Евхим Бабай мог поджечь мост.

– Расчета ему никакого нет мост жечь. А без расчета, без выгоды он и пальцем не пошевелит. Да и не один же, Казимир говорит, человек был, а двое. А с Бабаем… кто с Бабаем пойдет? И не куда-нибудь, а мост жечь.

Была, была правда в этих соображениях. Никто не любил Евхима Бабая, и чтобы пойти с ним жечь мост… Нет, вряд ли сыскался бы такой охотник.

– С ним не то что мост жечь, с… никто не сядет, – подвел итог спору Евсей Лошак. – Да и с какой стати своим мост жечь? Какая выгода?

– А чужим какая выгода? – вмешалась в разговор мужчин Алена Здатная (настоящая ее фамилия была Задрипа, но она сменила ее, переписалась на Здатную).

Дружно принялись обсуждать, кому это выгодно, что мост сгорел.

– Не было бы выгоды – не палили бы.

– Да где же, какая выгода? В чем она?

Спор прекратил поташанский учитель Кухта, который по причине крепкого сна позже других узнал о случившемся и тоже явился на берег, к людям. Прекратил нелепым вопросом:

– Скажите, а как гэтта теперь через реку переправляться будем?

– Куда переправляться? – переспросил Евсей Лошак.

– Как куда? Ну, в Ельники, если кому нужно…

В самом деле, никто и не подумал в первые минуты о главном – как, каким образом через Болотянку переправляться, если кому-нибудь понадобится, приспичит в Ельники?

– Новый построим, – хихикнул кто-то.

– Новый? Этот лет, поди, пять строили, – ответила шутнику Алена Здатная. – А новый все десять строить будем.

– Переправлялись же как-то, когда моста не было, – напомнил Казимир Камша.

– А как переправлялись? – набросился на Казимира Евсей Лошак. – То-то… Зимой по льду ходили и ездили… А весной, в половодье, дома сидели… Ну, разве что на лодке перевезут, если кому-нибудь позарез в Ельники нужно…

– И сейчас перевезем, – не сдавался Казимир Камша. – Хуже бы не было, а это не беда…

– Да беда-то обычно одна не ходит, другую за собою водит, – со значением сказала Алена Здатная, присоединяясь к мужчинам и наклоняясь к кому-то прикурить.

– Беда? Какая еще беда? – насторожил ухо Парамон Жарый, который, не посчитавшись со своими годами – сколько их прожил, не знал ни сам он и никто в Поташне, факт тот, что много, – тоже притащился к мосту, хотя все последние дни почти и не вставал, лежал на печи.

– Не знаю – отмахивалась Алена, по-мужски затягиваясь самокруткой и выпуская через ноздри дым.

– А не знаешь, так и молчи, не каркай, – урезонивал Алену Евсей Лошак.

– Гэтта вредительство – жечь мост, – качал головой Степан Родионович Кухта. – Немцы не похвалят. Отвечать придется.

– Кому отвечать? – настороженно смотрели со всех сторон на учителя поташанцы.

– Гэттого я не знаю. Кто виноват, тот и ответит.

– А кто виноват?

– Придут немцы – разберутся, найдут, – уверенно отвечал Степан Родионович.

– Как это – они разберутся, найдут? – смотрел прямо в глаза учителю Казимир Камша. – Мы ничего не знаем, а им-то откуда знать?

– Узнают, – стоял на своем Степан Родионович. – Вот как построят всю деревню да пулеметы наведут – никто ничего не утаит, всё расскажете.

И, свысока окинув людей гордым взглядом, учитель повернулся и пошел в деревню.

Несколько минут стояла тишина. Слова учителя упали не на камень. До этого никому и в голову не приходило, что за мост придется отвечать.

– Кто жег, тот пускай и отвечает, – первая нарушила молчание Алена Здатная. – А мы-то тут при чем?

– Если б по совести, то оно и должно быть так, как ты говоришь, – согласился с Аленой Евсей Лошак. – Только вот… – помолчал, подумал и добавил: – А в конце концов, моя хата с краю. Ничего не знаю, ничего не видел…

И, многозначительно поглядев на Казимира Камшу, тоже направился вслед за Степаном Родионовичем Кухтой в деревню.

– Будто я много знаю, будто я все видел, – проводил его взглядом Казимир Камша.

– Да не бойтесь, может, еще все и обойдется, – успокоил боязливых кто-то из толпы. – Немцы не дураки, разберутся…

– Пусть уж разбираются, только бы нас не трогали, – буркнула себе под нос, но с таким расчетом, чтобы ее слышали, Алена Здатная.

– Жди, только у них и дела что разбираться.

– Не забывайте, что немцы – захватчики, фашисты.

– Ну и что? Кто ни в чем не виноват, тот и есть невиноватый. Всегда так было. И будет.

– Как было – это мы знаем. А вот как будет?..

– Тоже узнаем. Недолго ждать.

– И то правда. Вот прослышат немцы, что у нас мост сгорел, сразу и явятся.

– А они уже прослышали. Во-он едут!

Последние слова заставили всех обернуться, посмотреть на дорогу, ведущую из Ельников. Действительно: вздымая шлейф пыли, которую ветром сносило на еще зеленое картофельное поле, по дороге мчалось несколько мотоциклов, а за ними грузовик, полный вооруженных солдат – они сидели в кузове вдоль бортов.

Все, как по команде, ринулись в деревню. Миг – и люди словно растаяли, рассыпались по дворам. Однако нет, не попрятались: кто из-за забора, кто из подворотни, кто из окон хаты наблюдали за дорогой, не сводили глаз с мотоциклов и машины, на полном ходу приближавшихся к Болотянке. Всех интересовало одно: что станут делать немцы, очутившись у сожженного моста?

А немцы, доехав до реки, остановились. Послезали с мотоциклов, повыскакивали из кузова машины. Сгрудившись, что-то горячо обсуждали. Потом один за другим стали подходить к сожженному мосту, некоторые спускались к воде. Но берег Болотянки был рыхлый, торфянистый, и когда один из немцев неосторожно оступился – так и поехал в грязь. Сам вылезть уже не смог, на его заполошный крик подбежали другие немцы и давай совать ему руки, ремни. С горем пополам выволокли на берег, и он, сидя на траве, разулся, выливал из сапог воду, выкручивал мокрые носки…

Наконец немцы опять расселись по мотоциклам, залезли в кузов грузовика. Окутавшись дымом, мотоциклы и грузовик развернулись и – назад, в Ельники. Только их и видели.

Со дворов, из хат снова высыпали на улицу поташанцы. Одни смеялись, радовались, что немцы так и не доехали до их деревни, расхваливали тех, кто догадался сжечь мост и тем самым спас Поташню от непрошеных гостей. Пытались даже шутить, припоминая, как упал, споткнувшись о кочку, Парамон Жарый и лежал на лугу, не подавая признаков жизни, пока немцы не уехали. Иные же, более рассудительные, радости своей напоказ не выставляли, наоборот, старались образумить тех, кто был не в меру весел:

– Погодите, это еще цветочки… Ягодки будут потом…

В большинстве же своем люди были озабочены и хмуро помалкивали. Чуяли – ненадолго, ох ненадолго избавились они от фашистской напасти.

XXI

Кое-как, с помощью голоса и кнута, коров, которые не были ранены, держались на ногах, выгнали на чистое, на луг. Хомка обежал, обошел стадо, приковылял к Наде и не то велел, не то спросил:

– Ну что, двинули с богом?

Надя все еще не могла понять Хомку.

– Сюда гнали – маялись… А теперь обратно? – недоумевала она.

– А что ж делать? – разгневался, сорвался на крик Хомка. – Вот так взять и бросить? Не-ет уж, это не по мне… Если я за что-нибудь берусь – довожу до конца…

– Да где же он, конец-то? – вопросительно смотрела на Хомку Надя.

– Эх, если б я сам знал, – беспомощно развел руками и как-то сразу ссутулился, кажется даже, стал меньше ростом Хомка.

– А раз не знаете… Так зачем все это?

– Что – это?

– Ну… То сюда коров гнали, а теперь обратно…

Знал, сам Хомка знал: толку в том, что он приказывал делать, ровным счетом никакого. Но и оставаться с коровами здесь, у Днепра, ждать неведомо чего…

– Вот что, – выдавил он наконец из себя, – давай хоть отгоним коров куда-нибудь подальше.

– Куда – подальше?

– Ну, словом, от переправы. Может, там самолеты не летают, не бомбят…

Надя на глазах повеселела:

– Вот это правильно. Давно бы так сделать.

Сбили в гурт коров, погнали лугом вдоль Днепра прочь от переправы.

– Может, деревня какая попадется, – говорил, нахрамывая неподалеку от Нади, Хомка. – Дак я начальство поищу. Спрошу, как нам быть. А вдруг кому-нибудь сдать коров можно. Сдали бы – и до дому, до хаты…

– Это хорошо было бы!

– Конечно, хорошо. Хотя идти… неблизко.

– Ничего, дойдем.

– Дойдем, говоришь. А могли же… ехать. Если б не сучка эта…

– И то правда, удрала от нас – и хоть бы слово сказала.

– От людей никуда не удерешь, – раздумчиво, но твердо произнес Хомка. – Это мне еще батька говорил. И чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь: верно говорил. Обманом свет пройдешь, а назад не вернешься. И ответит человек за все, что бы где, когда ни сделал. Если не перед людьми, то перед богом ответит. От кары за грехи свои уйти еще никому не удавалось. Что суждено – тому и быть, от того, как бы ни хотел, не удерешь. Запомни это!

Опустив глаза, слушала Надя Хомку, ни словом не возражала. А Хомка и рад, что его слушают, говорил и говорил, словно хотел высказать все, что было у него на душе, что скопилось за долгие дни молчания.

– Ты молода, еще не поздно добру учиться. Известно, жизнь по головке не гладит, она штука суровая. Но погляди, как то же дерево смерть свою принимает. Подходит к нему человек с топором – а оно стоит. Рубит, пилой режет, а оно – ни с места. Только слезу – сок иногда пустит. Или животина, скажем. С ножом, с косой к горлу – а она мыкнет или завизжит. Потому как знает, чует – никуда не убежишь, чему суждено, то и сбудется. А человек… Хочет перехитрить самого себя, бога хочет перехитрить… – Хомка грустно улыбнулся. – Вот как мы-с тобой. Вместо того чтоб ждать своей судьбы, мы чего-то ищем, суетимся, убегаем, как будто можно спастись от того, что все равно произойдет, что неизбежно…

После минутного молчания продолжил:

– Я вот ходил со стадом и все о человеке думал. Много о нем хорошего сказать можно. Но много и худого. Очень уж алчен человек, на всех и на все хочет лапу наложить, подчинить себе, чтоб ему все служило. И ни перед чем не останавливается. Отнимает жизнь у животины и у дерева, только бы самому лучше жилось, сытнее да теплее. О себе очень много думает. Ради себя и своего достатка готов любому на горло встать, не глядит, что тоже человек… Не доведет это до добра. А тут еще война эта… Сколько чего живого и неживого она истребит, пламенем адовым по ветру пустит! И нет, чтобы одумался человек, меньше грехов брал на душу, чтоб мудрее, бережливее был, щадил все живое. Когда-то Иисуса Христа вовсе без вины распяли на кресте. И я долго думал: «Почему так случилось, почему никто его не защитил – ни люди, ни бог?» А теперь знаю – так нужно было. Людям всем нужно, чтоб помнили, знали: невинный принял кару, распят был на кресте. И чтоб больше никогда ничего подобного не сотворили. Только вот… Очень быстро люди обо всем забывают… Не все, известно, а некоторые. Вот война и напомнит… Обо всем, что забыл человек, напомнит…

Спохватившись, что говорит долго и не совсем то, что надо бы говорить, Хомка внезапно умолк, посмотрел на небо – оно было чистое, ясное, ни тучки. И самолетов нигде не было видно – ни над переправой, ни еще где-нибудь.

– Утихло все, – произнес Хомка.

– Это только кажется. Погодите, сейчас опять прилетят, заново все начнется, – оглядываясь по сторонам, тихо произнесла со страхом Надя.

Но самолеты в тот день больше не прилетели. Да и чего им было прилетать – переправу где-то после полудня заняли немцы. Об этом Хомка с Надей случайно узнали от людей, бежавших от Днепра.

– И нам надо бы удирать, – задумчиво сказал Хомка. – Да вот коровы… Не бросишь же их просто так посреди луга без всякого присмотра.

– А гнать?.. Куда же гнать, если повсюду немцы? – с удивлением смотрела на Хомку Надя.

– Домой, в Великий Лес, погоним, – тихо, словно самому себе, сказал Хомка.