Текст книги "Великий лес"
Автор книги: Борис Саченко
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)
С тяжелым чувством уходили после неожиданного угощения у Степана Родионовича Кухты Андрей Макарович и Алина Сергеевна. Особенно Андрею Макаровичу было не по себе. Он даже не сдержался, отмахнулся, как от назойливой мухи, от Степана Родионовича, собравшегося было их проводить:
– Мы что, дороги не знаем, заблудимся?
– Да как-то гэтта вроде и неловко. В гостях были – и не проводить, хи-хи – хихикал, осоловело поглядывая то на Андрея Макаровича, то на Алину Сергеевну, хозяин.
– Штаны через голову неловко надевать. А все остальное – ловко, – говорил, не скрывая раздражения и, злости, Андрей Макарович. – Вам что, делать нечего? Со стола приберите… Или… пишите свой роман…
– Да оно… Работа, конечно, есть, – стоял посреди хаты Степан Родионович, который и рад был никуда не идти, обойтись без провожаний.
– Вот и займитесь своей работой. И так вон сколько времени потеряли.
– Это разве потеря… Ради себя… Ради дорогих гостей…
– Спасибо вам, – уловив настроение мужа, вмешалась в разговор Алина Сергеевна. – За все спасибо!
И поклонилась Степану Родионовичу, несколько, пожалуй, манерно, по-старомодному, но, как могло показаться, от души.
А Андрей Макарович ни «спасибо», ни «до свидания» не сказал. И руки Степану Родионовичу не подал. Как стоял с узлами, так и вышел, втянув голову в плечи, и зашагал, не оглядываясь, по деревне. Алина Сергеевна догнала его уже за околицей, на подходе к лесу.
– Ты что это? – попрекнула мужа. – Грубить начал?
– Да ведь свинья… Свинтус грандиозус! – все еще не мог успокоиться, остыть Андрей Макарович. – Еще чуть-чуть – и меня бы вырвало. И как рассуждает-то, а? Тесно, видите ли… Ему Минск, простор, масштабы подавай… Театры, издательства… Чтоб он далеко смотрел и его все видели! К коменданту немецкому на поклон успел сбегать… Интеллигент, нечего сказать.
– А тебе-то что? Всяк живет, как умеет, на свой разум надеется, – не защищала, но и не давала особенно нападать на Степана Родионовича Алина Сергеевна.
– Как это – «тебе что»? – зло сверкнул на жену глазами Андрей Макарович. – Да он же… Если б он только рассуждал так, если б только сам к немцам в услужение шел… Но он и других втягивает, а потом – погоди-ка! – еще и заставлять начнет. О-о, это тип! Никого, ничего не пощадит, чтобы добиться своего. На любую подлость пойдет, любого закопает, на тот свет спровадит, кто у него на дороге встанет. «Немцы не дураки, им тоже работники нужны». Нашел себе компанию!..
– Ну и пусть, – никак не могла подладиться под настроение мужа, попасть ему в тон Алина Сергеевна. – Советская власть его не поняла и не оценила – новая, немецкая, поймет и оценит.
– Да ведь такого куда ни поставь, на какое место ни назначь – все ему будет мало, все будет казаться, что его не оценили по достоинству, не признали заслуг. В своем воображении он перерос любую должность. А сколько самоуверенности! Вся литература – не то, все писатели – ничто. Один он. Он! О, не завидую я тем, кто осмелится правду ему сказать, придержать его.
– А может, он выпил лишку и нес всякое, чего даже не думает, – пыталась умерить гнев мужа Алина Сергеевна.
– Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. А тихий ведь, неприметный был. Не зря говорят: в тихом омуте черти водятся. Часа своего дожидался! Святое писание вспомнил. Знает, кто какого рода-племени, кому ход давали, кому не давали. И нас чуть ли не в друзьях числит. Где-то, значит, и мы промашку дали, раз за своих принял. И в покое теперь не оставит.
– А что ему от нас может понадобиться? – насторожилась Алина Сергеевна.
– Чтоб такими, как он сам, были. Чтоб немцам угождали, на поклон к ним бегали.
– Не в наши годы бегать. Да и немцы… сегодня пришли, а завтра уйдут.
– Твои бы слова да богу в уши! Да ведь кто знает, сколько они здесь пробудут, что нас вообще ждет… – Андрей Макарович снова вышел было вперед, но вдруг резко остановился. Сказал не то самому себе, не то Алине Сергеевне: – И возвращаться в Великий Лес нам не следует… Нельзя!
– Что это ты вдруг? – с испугом посмотрела на мужа Алина Сергеевна, тоже останавливаясь.
Андрей Макарович ничего не ответил. Стоял, уронив голову, сосредоточенный, о чем-то мучительно раздумывал, лицо его отражало внутреннюю борьбу.
– Нет, нельзя возвращаться, – повторил после долгого молчания.
– А куда же мы денемся? – словами и взглядом, в котором не проходил страх, вопрошала Алина Сергеевна.
– Куда? А это надо обмозговать… Но возвращаться в Великий Лес нельзя. Ни в коем случае!
Он свернул с дороги, остановился в молодом, белостволом березняке. Поставил на траву узлы, кошелки, беззвучно прошептал: «Ну и ладно!»
И тяжело опустился на привядший мох.
VIСознание возвращалось к Пилипу медленно. Он все куда-то не то летел, не то падал – так и свистело в ушах. И было невыносимо трудно дышать. Так трудно, что Пилип, в конце концов, не выдержал – перевернулся на спину, выпростал придавленную руку. Сразу полегчало, исчезло тягостное ощущение то ли полета, то ли падения. Резкий солнечный свет полоснул по глазам, ослепил.
«Где я? Что со мною?» – в страхе подумал Пилип.
Хотел подняться – и не смог: ноги были словно прикованы, что-то держало их, непонятная тяжесть давила, вжимала в землю все тело. Опять подвигал руками, потряс головой – дышать стало еще легче.
«Что со мною?» – мучил вопрос.
И неизвестно, сколько еще лежал – не то спал, не то был в беспамятстве.
Очнулся уже от холода. Его лихорадило, трясло, зуб на зуб не попадал.
Собрался с духом, приоткрыл глаза. И тут же зажмурился – глаза ничего не видели, словно их чем-то запорошило.
Поднял руку – по коже что-то потекло, посыпалось.
«Песок?.. Так это ж я… Не ранен ли?»
Пошевелился – нет, все, кажется, в целости, нигде не больно. Вот разве что в правом боку.
Ощупал рукою бок – крови не было.
«Видно, садануло чем-нибудь… А может, сам ударился, когда летел, падал…»
«А куда я летел, куда падал?»
Зеленый, в густой траве берег реки… Переправа… Облепленный людьми паром… Черный, как грач, Матей Хорик… Гул самолетов… Все это быстро-быстро проносилось, мелькало в голове, проясняя сознание.
«Бомбили… Переправу бомбили… И меня, видно, задело…»
«А где же Хорик? Где Матей Хорик? Он же сидел рядом. Неужели его?..»
С усилием разлепил веки. Удивился, до крайности удивился, что было темно – черная, как сажа, ночь окутывала землю.
«Долго же я так лежал… Отчего?»
Невероятная усталость, слабость вязали тело, делали его чужим. Но Пилип все же собрал последние силы, встал на ноги, выпрямился.
В голове, в ушах звенело, стоял гул, как будто кто-то невидимый бил молотом по наковальне, и удары эти болью отдавались под черепом.
Увидел, разглядел в темноте прямо под ногами огромную яму – он стоял на самом ее краю.
«Это от бомбы…»
Инстинктивно отпрянул в сторону, и тут же испуг сменился радостью: пронесло, остался жив, даже не ранен…
«Видно, взрывной волной меня отбросило… И песком, землей присыпало. А то бы ничего от меня не осталось. Ничего… Как от Хорика…»
Как пьяный, враскорячку переставляя ноги, побрел, сам не зная, не пытаясь сообразить, куда и зачем.
* * *
Позже, снова и снова мысленно возвращаясь к тому злосчастному дню и к той полубредовой ночи, Пилип не переставал удивляться, как это могло быть, что ему отшибло память, да настолько отшибло, что, как ни старайся, как ни заставляй себя, ни за что не припомнишь, не восстановишь отдельных моментов – полный провал. Один из таких провалов – все, что было после того, как он поднялся на ноги и побрел прочь от ямы, вырытой бомбой, от того места, которое едва не стало его могилой. Как долго он шел? О чем думал и что видел? Не помнил, ровным счетом ничего не помнил.
Выплыл из одури от какого-то внутреннего толчка. Он уже не шел, не лежал, а сидел. У самых его ног плескалась, словно вздыхала, гнала по широкой своей глади волны река. Светало – робкая, еще неуверенная поступь дня разгоняла сумерки, окрашивала в зелень деревья, кусты. Где-то, проснувшись, подала голос сорока. Щелкали, выводили свои трели соловьи – эти, видно, всю ночь не смыкали глаз.
Какое-то время Пилип слушал пение птиц, тщетно пытаясь понять, сообразить, где он и что с ним. Потом все же кое-что припомнил, в голове прояснилось.
Медленно, как бы через силу, но довольно внимательно, придирчиво осмотрел себя. Одежда была цела, нигде ни дырочки, но вся в песке, мелком, как пыль. Встал, несколько минут отряхивался. Ни сапог, ни котомки с провиантом, ни свитки, которую захватил с собою в дорогу, не было. Идти искать? Да где ты их найдешь!
Услыхал всплеск воды, приглушенные, тревожные голоса. Подался берегом на эти голоса, преодолевая безмерную тяжесть во всем теле, тяжелый туман в голове.
Нисколько не удивился, очутившись снова на переправе. Людей теперь тут было немного; кто с узлами, а кто и без ничего, с пустыми руками, они толпились у причала в ожидании парома. Пилип тоже влился в сдержанно гудящую, подвижную толпу.
Когда подошел паром – он, должно быть, переправлял людей всю ночь, – Пилип вместе с остальными без особой толкотни поднялся по трапу, ступил на выщербленный колесами и тысячами ног дощатый настил. Еще и солнце не взошло из-за леса, как он уже был на другом, украинском берегу Днепра.
В голове по-прежнему мутилось, ноги плохо держали непривычно тяжелое, чужое тело. Но Пилип не сел на зеленую, поблескивавшую от росы травку-муравку, как ни тянула, ни влекла она к себе. Припомнив, что начальник команды Капуцкий назначал сбор под каким-то деревом, хотел было прямиком двинуть туда. Дерево он найдет, не собьется. Но вовремя спохватился: прошли же почти сутки, кто станет ждать его под тем деревом?
«И отставать от команды нельзя… Говорили же там, у военкомата…»
Поплелся вслед за остальными, кто был на берегу. Куда они – туда и он.
* * *
В полдень Пилип сидел на обочине дороги – без шапки, босой, взмокший от пота. Мимо него, шаркая ногами и пыля, шли и шли люди. С узлами, с детишками, мужчины и женщины. И все, как один, – от Днепра, с переправы. Пилип не смотрел на них – уронив на колени голову, он не то думал о чем-то, не то дремал. Да и люди проходившие мимо, тоже не обращали внимания на незнакомого парня или, может, молодого мужчину. Вид у него странный? Ну и что, разного повидали в дороге. Может быть, худо человеку. А может, устал и присел отдохнуть.
Где-то там, над Днепром, гудели самолеты, слышались разрывы – опять, наверное, бомбили переправу. А здесь, на обочине, было тихо-тихо. Только стрекотали, пиликали в траве кузнечики, звенели, жужжали шмели, оводы, мухи. Припекало, словно готово было выжечь все вокруг, солнце.
Не оно ли, солнце, и заставило Пилипа подняться на ноги, поискать глазами хоть какой-нибудь клочок тени, чтобы спрятать голову, укрыться от палящей жары. Шагах в двадцати от дороги, в густом – хоть борону приставляй – жите, зеленела, манила к себе приземистая, с густой листвой груша-дичка. Напрямик, путаясь в рослых ржаных стеблях, двинулся к ней…
Но до самой груши не дошел – остановился, увидев распластавшегося на земле человека. Человек лежал картинно: руки под взлохмаченной русой головой, ноги в изодранных, запыленных башмаках раскинуты во всю ширь.
«Кто? И чего он тут лежит? Может… убитый?»
Осторожно ступил шаг, еще шаг вперед, – нет, человек вроде дышит. Спит! На обмежке, у комля груши, мирно лежала и холщовая, почти пустая дорожная торба.
Что-то отдаленно знакомое было в человеке, но что именно – Пилип никак не мог сообразить.
Видимо, услыхав вблизи шаги, человек вдруг поднял голову, заспанными глазами посмотрел на Пилипа. И Пилип тотчас узнал: ба, да это же Адам… Адам Зайчик!
– Как ты здесь очутился? – воскликнул то ли от радости, то ли от неожиданности.
– А-а, это ты… – мотал головой, прогоняя остатки сна, Адам. – Садись…
И сам проворно перевернулся, подобрал под себя ноги, сел. Рядом с ним опустился на землю и Пилип.
– Вот уж не думал тут тебя встретить, – все еще не мог прийти в себя от удивления Пилип. – Вот не думал…
И широко, доброжелательно улыбался – был по-настоящему рад.
Но Зайчику, чувствовалось, не очень-то по душе была встреча с односельчанином.
– Ты это… куда идешь? – спросил он наконец. Сказать по совести, Пилип и сам не знал, куда идет.
Так, наверное, катится, летит камень с горы. Летит, подскакивает, не может остановиться, а куда летит, зачем – не знает.
– Так надо ж идти… Ты сам слыхал там, у военкомата… Чтоб не отставали… – едва слышно прошептал пересохшими губами Пилип и сам понял, что получилось совсем неубедительно.
– А-а, – зевнул, словно жабрами шевельнул, Зайчик. – Да ты же не с командой идешь – один.
– Отстал я от команды, – признался Пилип.
– Отстал? – как-то понимающе, с прищуром посмотрел на Пилила Зайчик.
– Ага. До переправы дошли… Командой. Я ногу натер… С Хориком на берегу сидели. А самолеты налетели и давай бомбить… Меня землей и засыпало…
– Тебя… засыпало? – разинул рот Зайчик.
– Ага, землей… До самой ночи лежал… А потом очнулся, и на паром, на этот берег… Вот иду…
– А я гляжу на тебя, какой-то ты… не такой. Вот, стало быть, что…
– Слава богу, жив. А Хорик… Не знаю даже, что с ним. Скорее всего, там и убило, – вздохнул, перекрестился Пилип.
– И куда же ты теперь? – помолчав, повторил вопрос Зайчик.
– Надо бы… команду свою догнать.
– Команду? – недоуменно посмотрел на Пилипа Адам. – После всего ты еще про какую-то команду думаешь, догонять ее собираешься?
– А что делать? Сказано же было…
– Слушай больше, что тебе говорят. Язык без костей, всякого можно наговорить. А ты, значит, так и делай? – не сводил глаз с Пилипа Зайчик. – Да кому это нужно?
Сидел Пилип на обмежке, слушал Адама, и странное было у него ощущение: будто он однажды уже что-то похожее слышал. «Где? Когда?» – напрягал он память, рылся в недавнем прошлом.
А Зайчик не умолкал:
– Вообще-то… Кому-нибудь, может, и нужно. Только не тебе и не мне. Насмотрелся я – нигде, скажу тебе, нет порядка. И не будет… Проиграли мы войну. Прет немец – не остановить. Только голову ни за что сложишь.
«А-а, – тюкнуло наконец Пилипу, – да это же самое и Хорик бормотал, когда на берегу сидели, на переправе». Сказал, чтобы только не молчать, не прерывать разговор:
– Голову сложить где хочешь можно. И на фронте, и вот так, как я чуть было не сложил.
– Э, нет… В своем селе, где ты всех знаешь и тебя все знают, не то, что на фронте или в дороге… Не-е, ты как хочешь, а я домой буду пробираться. Охота была тащиться черт знает куда и зачем!
Не было и у Пилипа особой охоты куда-то идти, отрываться от родного угла. Но и обратно, домой, не тянуло. Что ему дом? Клавдия? Эх… К тому же и брат, Иван, наказывал: «Не подведи…»
– Делай как знаешь, – не поднимая головы, уронил Пилип. – А я… пойду.
– Да куда ты пойдешь? – еще спрашивал, пытался урезонить Пилипа Адам.
– Куда все идут.
– Смотри, как бы пожалеть не пришлось.
– Может, и пожалею. Но назад мне дороги нет.
– Ты что, украл что-нибудь или убил кого? С чего это вдруг тебе назад дороги нет? – удивился Зайчик.
– Нету, Адам, нету…
И встал, медленно, словно через силу, подался в густое жито и дальше – к большаку. Отойдя на несколько шагов, вдруг остановился, обернулся, крикнул Адаму:
– Моих увидишь – расскажи все, как есть… Чтоб знали, где я и что со мной…
И зашагал, уже не оглядываясь, дальше и дальше. Будто бежал, боялся, что не устоит перед искушением, повернет назад.
VIIДо Болотянки добрались к полуночи. Остановились на мосту.
– Вот уж не думал, что доживем до такого, – с горестным вздохом признался Василь Кулага.
– И я не думал, – прошептал Иван Дорошка.
Опершись на перила, стояли, слушали, как внизу журчит, струится темная вода.
– А ты знаешь, – сказал после долгого молчания Василь Кулага, – что Бабай по деревне бегал, разносил приказ, чтоб немцев хлебом-солью встречали?
– Ну да? – не поверил Иван.
– Говорит, собираются прибыть в Великий Лес. И кто стол с хлебом-солью не вынесет на улицу – тому смерть.
– Вот оно что! – произнес как бы даже обрадованно Иван. – Значит, не очень-то рассчитывают, что люди сами их хлебом-солью встретят.
– Может, несколько человек таких и найдется.
– Думаешь, все-таки найдется?
Василь пожал плечами.
– Интересно, посмотрим… – Иван помолчал и тут же добавил: – А Бабая нужно одернуть. Чтоб знал: советская власть здесь была, есть и будет. И ему от ответа за дезертирство не уйти. А если еще с немцами снюхается…
– Да он, судя по всему, уже снюхался. Иначе чего бы ему бегать, из кожи лезть?
– Гм, о ком о ком, а о Бабае я лучше думал. Ведь из бедняков, никого у него не раскулачили, не посадили.
– Дикий, дремучий мужик. Все время в лесу, все время один. Вот и выносил в голове. Как говорится, в тихом омуте…
– И Хорик, говоришь, дома?
– И Хорик, и Адам Зайчик.
– Хорик – трус, а вот Адам…
– Что драпанули – это одна. А вот как дальше станут себя вести… К слову, теперь уже можно сказать: Хорик известие было принес, будто Пилипа, брата твоего, на переправе бомбой убило.
– Пилипа?.. Бомбой?.. И ты молчал?
– Правильно, между прочим, делал, что молчал. Потому что Адам Зайчик видел Пилипа. Живого-здорового. Землей вроде бы, говорит, Пилипа на переправе засыпало. А Хорик подумал – убило.
– А где теперь Пилип, не слыхал?
– За Днепром Зайчик его видел, своих догонять спешил.
– Батька мой знает об этом?
– Да уж наверное знает, коли до меня дошло.
Еще какое-то время помолчали – слышался только плеск воды под мостом.
– А ты и впрямь думаешь, не придут немцы до морозов в Великий Лес, если мосты спалим? – спросил Василь Кулага.
– Полной гарантии никто дать не может. Да если и придут… Пускай хоть узнают, что мы не покорились, боремся.
– Оно-то верно, – выдавил из себя Василь, – да лучше бы, если б не пришли.
– Тоже сказал… Конечно, лучше!
И еще помолчали.
– Ну что ж, пожалуй пора, – посмотрел на Василя Иван Дорошка.
– Пора так пора.
Потоптались, прошлись по мосту взад-вперед, как бы испытывая его на прочность. Мост этот они хорошо знали. Был он сухой, настил – из толстых, отесанных с четырех сторон, плотно подогнанных сосновых бревен. Даже не скрипнет, не шелохнется под ногой.
– Загорится? – словно у самого себя спросил Иван.
– А мы сенца принесем.
– Это идея!
Спустились с насыпи, пошли лугом к стожку, что чернел ближе других от моста. Опять постояли, настороженно слушая тишину темной сентябрьской ночи. Потом молча, ни слова не сказав, принялись за работу…
* * *
Дело подвигалось быстро – благо, стог еще не успел как следует слежаться. И когда сходили к нему раз по десять, решили, что довольно: мост и сверху, и снизу был завален сеном. Облили керосином и подожгли. Подожгли сразу с нескольких сторон и, спрятавшись в кустах, затаенно следили, как языки пламени сбегались воедино, чтобы свиться в высокий багрово-красный сноп, и ждали, вслушивались, не проснется ли кто в Поташне, не поднимет ли крик, не разбудит ли деревню. Тогда плохо дело: все сбегутся тушить пожар. Но шло время, а в деревне никто не просыпался, никто не подымал тревоги, никто не бежал к мосту.
– Горит. Славно горит, – явно любуясь игрой огня, произнес Иван Дорошка.
– Ночь тихая, безветренная… – еле слышно прошептал Василь Кулага. – Да и сенцо свое дело делает.
– В Рудне вроде бы стогов близко нет.
– В Рудне если и не сгорит мост дотла, не беда. Только бы этот сгорел. Тогда немцы дальше не сунутся.
– Нет, – не согласился Иван, – надо, чтоб и тот, и этот. Через Болотянку переправятся – Старчанка остановит.
– Будь по-твоему. Для верности…
Мост разгорался все сильнее, красные языки пламени охватывали все большее пространство, лизали черноту неба. Трещали, переламываясь, бревна – снопы искр то здесь, то там взмывали ввысь.
– Может, пора нам и в Рудню? – не то спросил, не то предложил Василь.
– Нет, побудем еще здесь.
– Думаешь, кто-нибудь проснется, прибежит тушить?
– И это. И надо же посмотреть на свою работу.
– Все равно переделывать не станешь. Как уж сгорит, так сгорит.
– Может, что иное переделывать и не стоит. А тут… Стоит, нужно. Только бы никто не помешал.
– Что это ты собрался переделывать?
– Как что? Да если плохо сгорит – бревна растащим, по воде пустим. Быки, лаги керосином обольем, еще раз подпалим.
– А-а… – Василь помолчал, подумал и добавил: – А ты, Иван, даже если разрушать берешься, так и то по-хозяйски, наверняка.
– Все надо по-хозяйски делать. И строить, и разрушать. Не тяп-ляп. Иначе и браться не резон…
– Да-а… Я вот думаю: как люди к нашей работе отнесутся?
– Люди… Умные нас поймут. И даже помогут. А недалекие, кому этот мост к выгоде служит… Не на них надо ориентироваться, не к ним прислушиваться. Надо делать то, что приказано, для чего нас тут оставили.
Твердость, решимость были сегодня и в словах, и во всем, что делал Иван Дорошка. И они, эти твердость и решимость, невольно передавались и Василю Кулаге.
– С тобой вот так побудешь, поговоришь – и все просто. Вера приходит, что правильно действуешь, живешь. А как один останешься… мысли всякие. Строили, создавали, растили – а теперь губим, дымом пускаем…
– Да-а, – улыбнулся про себя Иван Дорошка. – Мы с тобой… не знаю даже, как сказать… Если я в чем-нибудь сомневаюсь – ты уверен. Я уверен – ты начинаешь сомневаться…
– Потому что и ты, и я думаем. А это, знаешь, не самое худшее. Куда опаснее бездумно, очертя голову все делать.
– Да, пожалуй… Ты прав…
* * *
Того, чего боялся Иван Дорошка, не произошло – никто в Поташне не проснулся, не поднял тревоги, не прибежал тушить пожар. А возможно, кто-либо и не спал, видел, что мост горит, но подымать людей не стал.
Мост горел часа полтора и сгорел целиком, дотла. Когда Иван Дорошка и Василь Кулага снова подошли к реке, они остались довольны своею работой.
– Так бы и дальше, – проговорил Иван, окидывая взглядом дотлевающие головешки и быки, сиротливо и ненужно торчащие из воды.
Василь Кулага ничего не сказал. Только, по обыкновению, посопел в нос…
* * *
Мост на Старчанке подожгли, когда на востоке уже побелело – занимался рассвет. Около часа стояли в кустах – ждали, пока хорошенько разгорится. Потом, низко опустив головы, не поднимая друг на друга глаз, словно стыдясь того, что сделали, медленно двинулись, побрели туда, где уже просыпался, жил своими тревогами и заботами их родной Великий Лес.
