Текст книги "Великий лес"
Автор книги: Борис Саченко
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 45 страниц)
Долго стоял Евхим Бабай в нерешительности, когда привели его в подвал какого-то кирпичного дома, открыли дверь и впихнули в этот каменный мешок. Очень уж темно было там, где он неожиданно для себя очутился. Однако и освоившись, осмотревшись, увидел: тут не то что пройти – шагу ступить некуда. Всюду на полу сидели, лежали, стояли, прислонясь к стенам, люди. Главным образом такие же, как и он, крестьяне – мужчины, женщины.
– Это чего же вас тут столько? – удивился Евхим Бабай.
– Не у нас – у них спрашивай, – показав головою на дверь, ответил незнакомец, стоявший ближе других к Евхиму, с бородой, хотя совсем еще и не старый. – Они все знают. Без году неделя тут, в наших местах, а все знают! И кто когда кем был, и кто когда кому служил, и кто когда недоплатил или переплатил…
– Фигу с маслом они бы знали, если б мы сами не были такими языкастыми, не подсказывали, – послышался из угла чей-то рассудительный голос. – Словно дураки какие, пальцем друг на друга… Тот раскулачивал, а у того дядька председателем колхоза был. Тьфу!..
– Немцам что? – подняла голову, вмешалась в разговор женщина, которая сидела над развязанной котомкой, видно, перекусывала. – Им только бы нас поболе уничтожить, земля наша немцам нужна. У них, в неметчине, тесно, негде даже хаты ставить.
– Не мели чепухи, – повернулся к женщине бородач. – Земли и у нас, и у Гитлера хватает. Не из-за земли Гитлер войну начал.
– А из-за чего? – разинула рот женщина.
– Хочет, чтоб немцы все панами были, а мы рабами. Идеология такая фашистская, понимаешь.
– Да нет, – снова подал голос кто-то из угла, – Гитлер не потому на нас напал. Гитлер хочет коммунистов истребить, колхозы распустить. Чтоб жили, как когда-то, единолично.
– Жди, поживешь! Вот пристрелят – единолично лежать будешь, – осадил немецкого подпевалу бородач.
– Если б да кабы! Глядишь, и на том свете единоличия немцы не допустят. В общую могилу бросят! Да и не в могилу, а в яму, где глину брали…
– О-ё-ёй! – заголосила, запричитала женщина, уткнувшись лицом в котомку. – И за что наказание такое?
– За грехи. Не ценили того, что было, все чего-то получше хотели!
– Так это ж и правильно! А зачем похуже хотеть?
– Не подчиняться гадам, а бить их надо!
– Побьешь! За одного их злыдня наших вон по десять человек расстреливают!
– Всех не перестреляют!
– Вешать будут, травить газами, как прусаков.
– Бросьте! Почему это они нас, а не мы их?
– И то правда! Нас больше, мы и победим!
– Победили уже. Аж до Москвы отступили!
– И при Наполеоне отступали до Москвы. А верх все равно наш был! И туго придется тем, кто к немцам переметнулся, служить им пошел.
– Пока им туго, нам уже невыносимо.
– Вынесем! «Вынесем все, что господь ни пошлет», – прочитал кто-то по памяти поэта Некрасова.
– На бога надейся, а сам не плошай.
– А чего нам плошать? Жили и будем жить.
– А как расстреляют?
– Ничего, дети останутся, внуки!
Подвал гомонил, люди высказывали всё, без утайки.
– Братцы, братцы, не распускайте языки! – предостерегал кто-то. – Фискалов остерегайтесь!
– А кто это – фискалы?
– Доносчики. Вот донесут, о чем мы тут говорим, – пропали!
– Волков бояться – в лес не ходить. Подумаешь, Америку немцам кто-то откроет. Они и так знают, без шпионов, что мы их ненавидим.
– Ненавидеть-то ненавидим, а лучше подале от лиха.
– Два раза не умирать.
– Да если б один был, так и помереть не страшно. А тут дети малые дома. Как они там, бедняжки?
– Не пропадут, люди присмотрят.
– Люди так не присмотрят, как сам.
– Истинная правда!
– Правда-то правда, но и сдаваться гадам, делайте, мол, что хотите, моя хата с краю, я ничего не знаю…
– Хо-хо, кто это там такой смелый? Вот попадешь к Кондрату Астаповичу, посмотрим, что запоешь.
– А кто такой Кондрат Астапович?
– Начальник полицейский.
– Знаю, что начальник полицейский. Но кто он, откуда взялся?
– Да, видать, из этих, из кулаков.
– Ты думаешь? Х-хе…
– А кто же?
– Немцы с собою привезли. А кто он – никто толком не знает. Разве что сам…
– Не-е, так не бывает, чтоб никто не знал. Жена же у него, дети есть.
– В том-то и штука, что один живет.
– К нашему берегу ничего путного не пристает.
– Не говори чего зря. Боговик был, Роман Платонович… Это голова, человек!
– Был, да сплыл.
– Если жив – не у нашего берега, так у другого объявится, выплывет. Хорошие люди долго живут. Даже и погибнут, а все одно живут. В памяти людской…
– Пить, пи-ить! – простонал кто-то.
И люди вдруг притихли, словно вспомнили то, о чем ща время забыли. Повернули головы к небольшому оконцу, затянутому решеткой, – оттуда, с той стороны, слышался стон. Евхим Бабай тоже посмотрел туда. И похолодел – на полу лежал, уткнувшись лицом в угол, человек в зеленых солдатских галифе и белой, видно исподней, рубашке. К нему подскочили, стали давать воду, обтирать с лица кровь… Отошел от двери, чтобы где-нибудь примоститься, и Евхим Бабай. И как раз вовремя: только он двинулся с места, как дверь отворилась, и в подвал не ввели, а бросили еще одного донельзя избитого, окровавленного человека. Он, скорее всего, был без памяти – не держался на ногах, сразу же упал и не двигался.
– Вот зверье, вот зверье! – с ненавистью процедил сквозь зубы бородач. – Так издеваются!
– А что ж им еще делать, этим головорезам! Приволоклись нам на погибель!
– Хватит болтать! Лучше давай-ка поможем…
– Ох, может, и нас то же самое ждет…
Кто-то всхлипнул, стал сморкаться, шмыгать носом.
– И за что ж это его, за что? – вопрошал женский голос.
– За то, что немцев ненавидит, не сдается им! Вот за что!
Человека обступили со всех сторон, понесли ближе к окну – к свету. И мужчины, и женщины принялись смывать, обтирать с лица кровь, давать воду. Но человек не пил – только слышно было, как билась о зубы кружка.
– Может, он неживой? – воскликнул кто-то. – Посмотрите, дышит ли.
– Дышит! – послышалось от окна. – Не беспокойте, пускай полежит, отдохнет. Да окно, окно не заслоняйте…
«Куда я попал? – все больше и больше набирался страху Евхим Бабай. – И за что? С чистой душою шел, а меня… Куда меня запроторили? И били, били за что?..»
«Повесим! Ножками дрыгать будешь! – вспомнил он угрозы Кондрата Астаповича и коменданта. – Если не подтвердится все, что ты сказал, – повесим!»
«И повесят, не сжалятся!»
Сел, забился в самый темный угол, прислонился головой к стене, закрыл глаза. Представил на минуту – виселица где-то на площади, петля из пеньковой веревки, и в ней, в этой петле, раскачивается мертвый он, Евхим Бабай…
«Нет, что угодно, только не это… На коленях буду ползать, молить… Да и не виноват я, ни в чем не виноват…»
А подвал жил своей жизнью. Открывалась и закрывалась дверь, приводили одних, забирали других. Не умолкали людские голоса – гудели и гудели… О чем – Евхим Бабай уже не слушал, собою был занят, своими мыслями.
«Только б не волынили немцы, скорей в Великий Лес ехали! И чтоб люди подтвердили все, что я говорил. Может, тогда бы меня и не повесили, выпустили бы отсюда, из подвала этого…»
«А если люди не подтвердят?»
«Нет, этого не может быть!.. Быть этого не может! Да я же и не врал. Чистую, как есть, правду говорил».
XXIVНесколько дней кряду дул холодный, пронизывающий ветер. Он очистил небо, разогнал остатки хмурых осенних туч, подсушил дороги. Было морозно, и лужи затягивались за ночь гладким, хрустящим ледком. Выглядывало солнце, но оно уже ничуть не грело. Старые люди говорили: зима близко. И они не ошибались. Проснувшись однажды утром, великолесцы увидели: все вокруг сковал ядреный, без снега, мороз.
Гнилая осень кончилась. Шла, накатывалась лютая, вьюжная зима.
Тогда-то, не мешкая, и приехали в Великий Лес немцы. Приехали, когда их никто не ждал, не предполагал даже, что они приедут. Пронеслись вихрем взад-вперед по улице на машинах и мотоциклах, окружили со всех сторон деревню. И давай бегать по дворам, выгонять из хат людей, командовать, чтоб стар и мал шли к клубу – туда, где был сельсовет и где всегда собирались люди, когда предстояло услышать что-нибудь особенно важное.
Женщины только растопили печи. Но ждать, пока они управятся, никто не стал. «Вег! Вег!» – слышалось тут и там. И женщины, залив огонь водою и набросив на плечи какую-нибудь одежку – первое, что попадалось на глаза, – хватали детей и бежали, спешили к клубу. Затаив в душе тревогу, шли вслед за суматошливыми женщинами и мужчины – те, кто был не в армии, подростки. На немцев, стоявших с автоматами, в коротких, по колено, шинелях и в касках, надвинутых на глаза, смотрели с любопытством и страхом.
И часа не прошло, как на майдане возле клуба собралась вся деревня. Настороженная, испуганная и потому необычно молчаливая. Каждого точило, мучило одно: «Зачем согнали людей, что задумали пришельцы?»
Из раскрытой настежь двери сельсовета вышел толстый немец, не в каске, как остальные, а в фуражке с козырьком и изогнутым верхом, должно быть, офицер; за ним – еще несколько человек, и среди них двое штатских: один – приземистый, круглый, как колобок, в галифе, в хромовых блестящих сапогах, с белой повязкой на рукаве, второй – ушастый, с длинным хищным носом. Вся свита поднялась по лесенке, приставленной к грузовой машине, в кузов, словно на помост, обвела глазами толпу, окруженную со всех сторон немецкими солдатами. И в наступившей вдруг тишине все услышали звонкий, лающий голос:
– Ахтунг! Ахтунг!
Говорил тот, что был в фуражке с изогнутым верхом. Говорил неторопливо, раздельно произнося каждое слово, время от времени бросая на людей злобные, Ярые взгляды. Но того, что он говорил, никто не мог понять, и это еще больше настораживало, вселяло страх. Немец неожиданно умолк, и тогда вперед подался штатский – тот, ушастый, с хищным носом.
– Внимание! Внимание! – переводил он сказанное немцем. – Перед вами выступал комендант. Он сказал, что доблестная немецкая армия фюрера Адольфа Гитлера освободила вас от большевиков, принесла вам свободу. И вы, все до единого, обязаны помогать немцам устанавливать новый порядок. Кто не будет выполнять приказов коменданта и новых немецких властей, того ждет жестокая кара. В трехдневный срок сдать оружие, какое у кого имеется на руках, радиоприемники. Кто ослушается этого приказа – расстрел. По лесам сейчас шляется много красноармейцев и разных подозрительных лиц – большевиков, бывших советских служащих. Кто их пустит к себе ночевать, даст им есть или будет знать, где они находятся, и не заявит, того постигнет та же кара – расстрел или повешенье. Вредительство, саботаж будут караться также по законам военного времени. Еще в сентябре месяце были сожжены мосты, из-за чего ваша деревня и некоторые другие пребывали в безвластии до сегодняшнего дня… Мы разбираемся, кто сжег мосты, и виновные будут расстреляны…
Крючконосый замолчал, снова заговорил комендант:
– Ми не хочет стреляйт, кто нам служит. Ми буду стреляйт, кто не служит.
Повернувшись к крючконосому, опять заговорил по-немецки. Тот услужливо взялся переводить:
– Комендант говорит, что вам нужно выбрать сегодня старосту. Кого бы вы хотели иметь старостой? Называйте.
Толпа безмолвствовала, все глаза были опущены в землю: только бы не я, не меня…
– А может, кто-нибудь сам хочет быть старостой?
Это сказал тот, что был тоже в штатском, коротконогий и круглый, как колобок, с белой повязкой на рукаве. Крючконосый перевел немцу его слова.
– Я, я… – дважды кивнул комендант. – Кто сам желайт?
И требовательно обвел глазами толпу. Люди молчали, как воды в рот набравши.
– Что, нет желайт? – спросил немец. И вдруг поднял палец, прицелился им в кого-то: – Ты не желайт быть староста?
И в тишине люди услышали вдруг грудной, знакомый всем голос Порфира Рыкуля:
– Где уж мне старостой, стар я, хвори донимают… Пускай кто-нибудь помоложе.
– Кто помоложе? – не то ухмыльнулся, не то выказал подозрение немец.
– Апанас Харченя.
Люди не расслышали, кто назвал это имя. Даже не назвал, не произнес – выдохнул. Выдохнул как спасение для всех. И толпа вдруг зашушукалась, загомонила:
– Ага, он в сельсовете работал, все знает…
– Ему и карты в руки…
– Кто ест Харченья? Сюда! – уже приказывал немец, комендант.
Как затравленный зверь, ни жив ни мертв, бледный, словно полотно, весь дрожа, вышел, протиснулся сквозь толпу вперед Апанас Харченя, встал перед комендантом.
– Ты Апанас Харченья? – тыкал в него пальцем комендант.
– Я, – ответил, проглатывая комок в горле, Апанас.
– Корошо! Староста ест. Абер… Но… Нам нужен еще начальник полицай, – неторопливо говорил комендант. – Кто желайт быть сам начальник полицай?
– Я!
В первую минуту никто не понял, кто сказал, выкрикнул это слово. Стали озираться, переспрашивать друг у друга: кто, кто хочет быть начальником полиции?
– Сюда! – указал пальцем на место рядом с Апанасом Харченей комендант.
Расталкивая людей руками и плечами, к машине вышел тот, кого деревня уже более или менее знала, – примак Клавдии, то ли жены, то ли вдовы Пилипа Дорошки, Змитро. Рыжий, как звали его за глаза.
– Ты желайт быть начальник полицай? – спросил комендант.
– Да, я желаю!
– Кто ты ест?
– Я из раскулаченных, в тюрьме при большевиках сидел. Звать меня Змитро, фамилия – Шламак.
– Корошо, очен корошо! – смотрел то на Змитра, то на штатского с белой повязкой на рукаве комендант.
И, уже не спрашивая, согласны ли люди, чтобы начальником полиции был этот самозванец, который, считай, сам напросился, комендант что-то заорал, загорлопанил снова, срываясь на лай, по-немецки. Когда он кончил, крючконосый стал переводить:
– Староста и начальник полиции – это теперь новая власть в вашей деревне. Никого больше не слушаться – только немцев и их. Выполнять все, что прикажут. Виновные в невыполнении приказов будут доставляться в комендатуру и жестоко наказываться.
Хайль Гитлер! Старосте, начальнику полиции остаться, остальным можно разойтись по домам!..
Толпа задвигалась, загудела, – люди, радуясь, что их отпускают, торопливо, втягивая головы в плечи, расходились, разбегались с майдана. Иной на ходу спрашивал у соседа:
– Что это такое? – и опасливо озирался назад, где остались Апанас Харченя, Рыжий и немцы.
– А то не знаешь?
– Не знаю.
– Это, брат, фашизм… Оккупация…
Часть третья
IФашизм… Оккупация…
Многое, очень многое забудется, сотрется в человеческой памяти, будто его и не было, ибо нигде не записывается, да и запомнить всего, если б и хотел, невозможно. Но то, что творилось на нашей земле в те черные дни и ночи, то, как, несмотря на мертвую хватку врага, на произвол и насилие, жили и сражались с коричневой чумой наши люди, – это не забудется. Никогда, никогда не забудется.
* * *
Нет ничего столь губительного для человека, как страх, трусость. Знал об этом Ананас Харченя или нет – трудно сказать. Да и не в этом дело, важно другое – результат. А результат, итог как раз и был самый что ни на есть печальный: события подхватили Апанаса Харченю, завертели, закружили в своем водовороте, понесли как щепку. И что странно: хлопец долго ничего не понимал, не чувствовал – был словно в оцепенении, в каком-то полусне, даже не задумывался, куда гонит его течение. А когда понял, осознал – было поздно, ушло время… А мог же, мог спохватиться, взять себя в руки, найти выход из положения, в котором неожиданно очутился. И там, на днепровской переправе, и уже здесь, дома, в Великом Лесе. Даже когда назвали его имя и предложили быть старостой, еще не все было потеряно. И Порфира Рыкуля назвали, однако тот ведь нашел выход, не согласился служить немцам. И он, Апанас Харченя, тоже мог отказаться, молод, дескать, неопытен, еще что-нибудь придумать, чтобы избежать своей участи. Смотришь, и обошлось бы, оставили бы в покое, А так…
«На виду теперь я… Станут интересоваться, кто я такой есть, где раньше работал. И все узнают. И что они со мною сделают?» – думал, мучился тревогой Ананас. И тогда, когда не отпустили вместе со всеми, оставили в сельсовете и расспрашивали про Евхима Бабая, что он за человек и можно ли ему верить, а потом про Ивана Дорошку и Василя Кулагу, потому что дошло до Ельников, что это не кто иной, а они, прежние председатели, мосты сожгли, и еще позже, когда немцы уехали и Апанас, попрощавшись с Рыжим – Змитром Шламаком, не домой, а почему-то в поле, в лес подался, – может быть, потому, что не хотелось ни с кем встречаться, тянуло побыть одному, со своими мыслями.
«И надо же было мне именно в это время в деревню вернуться! Задержался бы где-нибудь до холодов – и все, кого-нибудь другого старостой бы назначили. А теперь… Чем все кончится? Донесут же, расскажут про меня…»
«Надо отречься от того».
«От чего отрекаться-то? От комсомола, работы в сельсовете? Что мне плохого советская власть сделала?»
«С той же работы, из сельсовета, попросили… Да и дядьку… Вот-вот, об этом в случае чего можно в свое оправдание сказать».
«А поверят ли, простят ли? Ну, скажем, простят, поверят… Так ведь служить заставят. И если что – пощады не жди. Все, все припомнят, все зачтут».
Невеселые мысли лезли в голову Апанасу. И чуял он, понимал: не легче, ничуть не легче ему будет жить, чем жилось до этого. Что прикажут, то и делай. Не сделаешь – разорвут. Как волки рвут тех, кто упал, на ногах не держится. И надежды никакой! По скользкой дорожке пошел. Оступиться на каждом шагу можно. И если упадешь… Не поднимешься больше.
«Попробовать отказаться?»
«Э-э, так они меня могут… и расстрелять… Повесить… Раньше надо было обо всем думать».
«Я и думал. Из деревни ушел, на переправу подался».
«А оттуда опять к матери прибежал. А ведь выход был – надо было не сидеть у реки, а переправляться, отступать вместе со всеми. А я… посидел у реки, проголодался, по матери, по дому затосковал – и назад со всех ног».
«А что было делать? Не морозов же там, у реки, дожидаться. Да еще когда немцы вокруг…»
«Морозов не морозов, а очень уж спешить домой не стоило. А теперь… Жни, что посеял… «Кось, кось!» – и в оглобли. А потом: «Но!» Не сделаешь того, что приказывают, – найдут чем подстегнуть. Да и искать ничего не надо, ты же знаешь, кто ты такой…»
«Потому и не отказывался, когда меня предложили старостой. Иначе бы…»
«Иначе – все и было бы иначе».
«Знаю. Но быть старостой, служить немцам?..»
Не хотелось, ох как не хотелось Апанасу быть старостой, служить немцам. Все в нем протестовало, все было против этого.
«Только назначили, поставили, а уже и про Евхима Бабая, и про Ивана Дорошку, Василя Кулагу спрашивают… А о чем еще спросят? Да не только спросят, а прикажут, заставят: делай то-то и то-то! Не сделаешь – отвечай…»
«А сделаешь – тоже отвечай!»
«Как это?»
«А так… Немцев прогонят. И что я скажу, чем оправдываться стану?.. Что пнем по сове, что совою об пень… Куда ни кинь – всё клин…»
Не знал, не представлял себе Апанас, что ему делать, как вести себя, чтоб и немцев в гнев не ввести и не служить им, чистым, незапятнанным перед людьми оставаться. И опять, как и прежде бывало, жалел Апанас, что не может вернуть довоенной своей жизни, что порушилось все безвозвратно.
«Анонимка та… А потом война… Закружилось, завертелось… И чем дальше, тем все хуже и хуже… И где выход, где спасения искать?..»
… Шел Апанас и не видел, куда ноги его несут, куда он идет…
IIЦыгане знали, что говорили: в лесной сторожке под Дубровицей действительно кто-то жил. Едва Василь Кулага приблизился к поляне, его окликнули:
– Стой! Ни с места!
Василь остановился.
– Кто такой? Куда идешь? – вел допрос незнакомый мужчина, не выходя из-за толстенного, с грубой корой дуба и держа Василя на прицеле.
– Я из Великого Леса. Председатель колхоза.
– Куда идешь?
– В сторожку.
– Чего?
– Мне сказали, там живут. А я ищу человека…
– Какого такого человека?
– Ивана Дорошку, нашего председателя сельсовета.
Незнакомый помолчал, потом отделился от дуба, приказал:
– Идите вперед, я за вами.
Василь пошел к сторожке. Шел, не отставая ни на шаг, вслед за ним и незнакомец с винтовкой. Было в этом их шествии что-то неприятное, тягостное. И Василь не только сознавал это, но и ощущал всем телом, особенно спиной, затылком. Наконец не выдержал, сказал:
– Может быть, я один пойду?
– Не разговаривайте, делайте, что вам приказано, – последовал довольно суровый ответ.
Вышли из лесу на поляну, по хорошо натоптанной в жухлой осенней траве тропке двинулись к сторожке.
Их, должно быть, увидели из окна, потому что не успели переступить порог сеней, как дверь сторожки отворилась и навстречу им вышел… Василь в первую минуту глазам своим не поверил – навстречу им вышел сам Роман Платонович Боговик! Он был во всем военном, даже шинель внакидку на плечах, но Василь конечно же узнал секретаря райкома. По улыбке, по глазам узнал.
– Роман Платонович, здравствуйте! – обрадовался Василь.
– Добрый день, Василий Тимофеевич, – подал, как всегда при встречах, руку Боговик.
Видя, что задержанный – человек не случайный, здесь его знают, незнакомец, остановивший его в лесу и доставивший в сторожку, вытянулся, приложил руку к обычной, поношенной кепке, спросил у секретаря райкома:
– Разрешите идти нести дальше службу?
– Пожалуйста, пожалуйста… – улыбался Боговик, не скрывая радости, что видит Василя.
Человек снова направился в лес, а Боговик, обняв Василя Кулагу, вывел его из сеней.
– Пошли потолкуем, – сказал почти шепотом. – В лесничовке люди, нам лучше куда-нибудь отойти. Ну, что там у вас, в Великом Лесе?
– Да вроде бы ничего такого.
– Немцы были?
– Покамест нет.
– Молодцы вы с Иваном Дорошкой, молодцы, – похвалил секретарь райкома. – Догадались мосты сжечь.
– Это Иван посоветовал. Кстати, исчез он, как в воду канул. Вы случайно не знаете, где он?
– Почему же, знаю, – улыбнулся Роман Платонович. – Он выполняет одно очень ответственное задание.
– Какое задание?
– Этого я сказать не могу. Задание райкома партии.
– Вы его куда-то послали?
– Да. – Роман Платонович помолчал, потом добавил: – И вообще время военное, знать нужно только то, что необходимо. Остального лучше не знать.
– Вы так считаете? – даже остановился, посмотрел на Романа Платоновича – глаза в глаза – Василь Кулага.
– А вы что, – тоже остановился – они уже входили в лес – Роман Платонович, – не согласны со мной?
– Не согласен, – покачал головой Василь Кулага. – Человек должен знать как можно больше. Во всяком случае, стремиться к этому.
– Только не в военное время.
– В любое, в любое время!
– А если к врагу в руки попадешь?
– Это уже другое дело. Тайны, конечно, должны быть. Но нам, коммунистам, скрывать друг от друга…
– Всего знать нельзя. Да и не нужно. Каждый должен знать свое. И… давайте не будем об этом…
Роман Платонович чего-то недоговаривал – чувствовалось, переживал, винил в чем-то себя, не мог простить, что где-то сам был, да, видно, и другие, неосмотрителен, проявил мягкость, близорукость.
– И вообще… Война обнажила наши недостатки, показала, что мы порою делали не то, что надо было делать, – сказал с болью, с душевной мукой Роман Платонович, глядя не на Василя, а себе под ноги.
– Никогда нельзя всего предвидеть, хотя, видимо, к этому надо стремиться, – сокрушенно вздохнул Василь Кулага. – К слову, это всегда мучит меня. Я думал, один я такой, – признался он после короткой паузы. – А выходит, и другие тоже… Не может человек своим умом все охватить, учесть, взвесить и сделать безошибочный вывод.
– Ибо фактов, оказывающих влияние на то или иное событие, много, – как бы продолжил мысль Василя Кулаги Роман Платонович. – Да и… живые ведь люди. У каждого свои суждения, взгляды, характер, свои возможности. Словом, все свое. И не всех общее дело заботит, иные думают больше о себе, о своих личных интересах и выгодах. А война требует другого – не жалеть себя, жертвовать самым дорогим, даже жизнью, во имя тех, кто останется, кто будет жить после нас. И такие есть, их большинство. Куда ни пошлешь – пойдут, ибо знают: надо идти, надо делать все, чтобы остановить врага, а потом, разгромив, и изгнать его с нашей земли…
– Роман Платонович, скажите, а где сейчас враг? – спросил Василь Кулага о том, что мучило, не давало спокойно говорить о другом.
– Враг далеко зашел, – не поднимал глаз, смотрел по-прежнему себе под ноги секретарь райкома. – По некоторым данным – да так оно, видимо, и есть – враг дошел почти до Москвы. Но нас это не страшит. Не должно страшить! На борьбу с врагом поднялся весь народ. Наши люди ничего не жалеют во имя победы. И победа будет, придет, непременно придет. И не кто-нибудь, а мы победим, наш народ.
– В этом я не сомневался и не сомневаюсь, – сказал как о давно выношенном, известном Василь Кулага. – Если что меня и беспокоит, так это вопрос – когда? Когда она придет, победа. Да и потери, жертвы, которые мы принесем ради победы.
– Когда?.. Это беспокоит не одного вас – всех. Что я думаю на этот счет? Трудно, почти невозможно предвидеть, как будут развиваться события. Пока ясно одно – враг силен, к войне он подготовился и рванул во-он как… Но удержать захваченную территорию, да еще учитывая, что мы здесь, на этой территории… Нет, этого он не сумеет. И это правильно, мудро – на захваченных врагом землях надо развернуть широкую беспощадную всенародную борьбу. Не давать врагу подвозить к фронту живую силу и технику, уничтожать их. Взрывать поезда, мосты, разрушать железнодорожное полотно и дороги. Словом, наносить урон всюду, где враг не ждет. Проглоченная врагом, но неусвоенная земля будет разъедать его нутро. Придется врагу снимать воинские части с фронта и бросать их на подавление народного гнева. Тогда и войскам нашим будет легче собраться с силами, остановить врага, а потом и погнать его вспять – до самого Берлина. Что же касается жертв… Они, к сожалению, будут, ибо схватка идет не на жизнь; а на смерть, мы защищаем родную советскую землю, власть нашу, самое дорогое, что у нас есть… Защищаем от насилия, поругания, уничтожения… – Роман Платонович помолчал, подумал, потом так же неспешно и тихо, хотя вокруг был лес, никто их не слышал и не мог слышать, стал говорить, рассуждать дальше: – И чем скорее на занятой врагом территории мы устроим для фашистов ад, тем скорее придет освобождение, победа. Это я знаю, в этом убежден. И чтобы меньше было жертв, надо больше думать, надо расставить наших людей так, чтобы они были повсюду, чтобы мы всё, каждый шаг врага знали и принимали надлежащие меры. Меньше, как можно меньше во всем стихии. А если она и возникает – управлять ею, подчинять общим интересам и задачам, больше во всем организованности. И в сочетании с народной инициативой, героизмом, самоотверженностью, верой в победу… Нет, не удержатся долго на нашей земле фашисты, мы были и будем тут хозяевами. Но это, разумеется, нисколько не должно нас успокаивать, расхолаживать. Враг коварен, опытен. И мы должны делать все, решительно все для нашей победы. Вот вы с Иваном Дорошкой сообразили мосты сжечь… Вчера это было отлично, а сегодня… Сегодня уже мало. Враг все равно будет в Великом Лесе. А как хорошо было бы перехватить его по дороге, обстрелять, а то и уничтожить! Что у вас там слышно насчет боевой группы? – обернулся Роман Платонович к Василю Кулаге, посмотрел снова ему в глаза.
– Да, можно сказать, ничего… – насупился, отвел взгляд Василь.
– Что значит – ничего? – не понял Роман Платонович.
– Приходили ко мне люди, просились, – признался Василь. – Но я… Ивана Дорошку ждал, хотел посоветоваться. А его нет и нет. Потому и не выдержал, к вам пришел…
– Это хорошо, что пришли. А вот что на кого-то надеялись, сидели, ждали, это… никуда не годится. Время военное. И тот же Иван Дорошка может вообще не вернуться. Как и каждый из нас… Поэтому очень важно самому проявлять инициативу, принимать решения. Особенно если речь идет об организации борьбы, об истреблении врага…
– Я слышал, кажется, под Новоселками кто-то устроил немцам засаду, обстрелял, одного убили. Так те, приехав в деревню, десять человек наших расстреляли, – сказал удрученно Василь Кулага.
– Знаю я этот факт. Но и смотреть на фашистов, не убивать их… Не можем мы, не можем!
– Правильно, фашистов надо бить! Но как – вот о чем думать надо. А если за каждого убитого платить десятью нашими…
– Это фашисты с умыслом делают, чтобы запугать людей, чтобы боялись на них, на фашистов, нападать, выдавали своих – тех, кто не покорился, бьет гадов. Но своих врагов люди наши знают. Как бы волк ни рядился в зайца, зубы его все равно выдадут, их не спрячешь, И наша задача – разъяснять людям фашистскую тактику, разоблачать врага, каждый новый его маневр… В условиях, когда нельзя послушать радио, когда нет газет, да и собрание не всегда есть возможность провести, это нелегко, И мы знаем – будут такие, кто поддастся вражеской пропаганде, станет выдавать своих людей, К этому нужно быть готовым. Будут и такие, что пойдут служить к немцам. Некоторые уже и пошли…
– Что делать с такими?
– В каждом случае подходить индивидуально: врага уничтожать, а если оступился человек, совершил ошибку, не разобрался – склонять на свою сторону, чтобы, служа у немцев, работал на нас. Между прочим, это очень важно – иметь в каждом немецком учреждении своих людей. Райком сейчас серьезно этим занимается, расставляет кадры. И в вашем Великолесском сельсовете надо бы заняться. Собирался даже человека за вами посылать, да вы вот сами пришли. Как вы узнали, что мы здесь, в лесничовке?
– Цыгане подсказали.
– А-а, – и Роман Платонович как бы завязал себе узелок на память. – Сказали вам – и еще кому-нибудь сказать могут. Это надо учесть. В случае чего – на запасную базу.
– А мне как вас искать? – спросил Василь Кулага.
– В лес переходите, отряд организовывайте. Пора.
– Жена у меня. И дети, – признался Василь.
– Жена и дети не у вас одного. У нас у всех есть жены и дети. И у тех, кто на фронте, тоже есть или были жены и дети…
– Понимаю. Да вот привыкнуть…
– Надо привыкать. И лучшая оборона – это наступление на врага, уничтожение его. Но вернемся к нашему разговору. Я говорил насчет расстановки кадров. Прикиньте, кого бы из ваших людей послать на службу к немцам. Старостой или в полицию. И сообщите нам, мы должны это знать.
– Тут, пожалуй, не каждый согласится…
– Конечно. Надеть вражескую шкуру и служить нам… Но это нужно, нужно! Пока нет Ивана Дорошки, это вменяется вам в обязанности. И не только в Великом Лесе – во всем сельсовете.
– А Иван Дорошка скоро вернется?
– Этого я вам сказать не могу. Не потому, что нельзя, – сам не знаю. Иван Дорошка выполняет очень важное задание. И когда он сюда возвратится – никто сказать не может. Это будет зависеть от многих причин. Но его отсутствие не должно расслаблять. Наоборот, оно должно вас еще более мобилизовать. То, что раньше делили на двоих, придется теперь делать одному. Берите самых надежных людей и идите в лес. Мы вас утверждаем командиром отряда или группы, в зависимости оттого, сколько у вас будет людей. И воюйте, бейте врага. Райком все время будет вам помогать. И оружием, и боеприпасами, и всем, что понадобится. Конечно, мы в тылу у врага, это надо помнить. Не все и у нас есть, не все и мы можем дать.
