Текст книги "Великий лес"

Автор книги: Борис Саченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 45 страниц)

VIII

Из дневника Таси Нестерович:

«Папочка, опять мы с мамой в дороге. Можно бы пожить еще в той деревне, где мы было остановились, – в Запесочье. Но я настояла, упросила маму – надо идти. Потому что сидеть в деревне, ждать… Чего ждать? Когда схлынут на дорогах немцы? Так ведь они, чего доброго, никогда не схлынут – ползут и ползут на восток. И все такие самодовольные, самоуверенные, что хоть ты… когтями впейся в их поганые фашистские морды. Идут пешком, едут на мотоциклах, машинах, танках. Закатают рукава по локоть, горланят песни – словом, чувствуют себя совсем как дома. Прямо не верится, что мы дожили до такого. Кто бы мог подумать, что нашу землю будут топтать пришельцы, вести себя здесь как завоеватели, оккупанты.

Может быть, мама и не согласилась бы идти, может, мы и остались бы пока в Запесочье, но вернулись из беженства хозяева хаты, в которой мы остановились. Зашли они, говорят, далеко, но всюду уже немцы. И в Минске тоже. Неужели это правда, папа? Если немцы заняли Минск, то где теперь ты?..

Жили-жили как люди, и вдруг закрутилось все, завертелось…

Ага, так вернулись хозяева хаты, и нам пришлось собираться в дорогу. Нас, конечно, никто не выгонял, мы могли и дальше жить в той хате, у хозяев же детей дома уже нет. Есть только внучка, дочь сына. Сын служил в армии где-то под Минском, он командир. Как началась война, старики, взяв внучку, кинулись было в тот военный городок. Но ни сына, ни невестки там уже не застали. Потому и вернулись назад, домой. «Тут хоть крыша над головой есть, голодать не будем», – говорили нам с мамой.

И мы, набив разной едой две сумки – одну несет мама, другую я, – двинулись из Запесочья. Людей теперь на дорогах не так много, не то, что было несколько недель тому назад. Те же, что и встречаются, редко идут на восток. Больше возвращаются в свои города и деревни, домой. Потому что убегать от немцев, говорят, бессмысленно – немцы на машинах и наступают очень быстро. Одни говорят: немцы взяли уже Смоленск, другие – дошли до Москвы. Раньше мы с мамой не верили тому, что слышали. А теперь… начинаем верить.

Идем мы и днем, и ночью. Как когда. И выбираем не торные дороги, а маленькие, глухие проселки. На тех дорогах – фашисты, встречаться с ними, видеть их… Ой, папка, это не то что противно, а страшно. Они же, гады, что хочешь могут с нами сделать. И перестрелять, и… Мы всего насмотрелись, всего наслышались! Писать об этом и то жуть берет! А видеть, слышать… Никогда бы прежде не поверила, что на такое способны, такое могут творить… Кто бы мог подумать – люди. Убить, застрелить человека – им как муху задавить. И никто не спросит, за что, почему убили. Не понравился человек, не так глянул – и за это убили…

Мама очень боится за меня, а я боюсь за маму. Потому что если, не дай бог, не будет рядом со мною мамы, куда я подамся одна, что стану делать? Я даже и до Минска вряд ли доберусь. А в Минске что? Где искать тебя? Я же ничего, ничегошеньки не знаю. Даже куда пойти, где, у кого спрашивать про тебя. Если правда – а это, наверно-таки, правда, – что Минск занят немцами, то… Немцы же расстреливают всех коммунистов. А ты ведь был членом партии. Был?.. Почему это я пишу «был», в прошедшем времени? Ты, я уверена, оставался и останешься на всю жизнь коммунистом. Потому что наш строй, то, чего добивались Ленин и большевики, для тебя – самое главное. Ты и сам отдавал все свои силы, чтобы этот строй креп, чтобы дело партии находило все большее и больше сторонников, побеждало. Нет, ты не можешь смириться с тем, что на земле нашей – немцы, что они топчут, истребляют дорогое нам, без чего уже и мы – не мы, без чего нам нет жизни. Значит, для немцев ты опасен, и они тебя могут в любую минуту убить, отнять у тебя жизнь. И у нас, папка, немцы тоже могут отнять жизнь. Как отняли уже ее у других наших людей. Сами видели – лежат по обочинам дорог. Поиздевались, поглумились, а потом еще и убили. Может, и хорошо, что убили, потому что жить после такого глумления и надругательств… Не знаю, как кто, а я не смогла бы…

На глухих, проселочных дорогах немцев мало. Они по большей части там, где шоссе, большаки. И когда мы с мамой приближаемся к большим дорогам, то среди дня их не переходим, дожидаемся ночи. Ночью движение почти прекращается, и нам удается избежать опасности. Но опасность подстерегает нас всюду, на каждом шагу. Увидим идущего навстречу человека – и сворачиваем с дороги, чтобы не встречаться, чтоб от беды подальше…

Теперь и я согласна с мамой: не надо было нам уезжать из Великого Леса. Но уж очень хотелось тебя, папка, увидеть. Да и кто мог знать, что так все обернется, такая выпадет нам дорога?

И все же, несмотря ни на что, мы идем. Не так быстро, как нам бы хотелось, но идем, За день, бывает, и по тридцать, и по сорок километров проходим. Случается, нас и подвезут, вот как сегодня. Едет какой-то дядька на паре коней. Мы хотели с дороги сойти, спрятаться. Но спуск с дороги был обрывистый, крутой, а лес, кусты – далековато. К тому же устали мы, едва ноги волокли. Дядька и догнал нас, стал расспрашивать, кто такие и куда идем. Мы с мамой сказали, мол, война нас в дороге застала, теперь домой, в Минск, направляемся. Оказалось, дядька в ту же сторону ехал. И пожалел нас – давайте, говорит, подвезу. Мы с мамой с радостью взобрались на воз, на сено… И поверишь – километров пятьдесят проехали. Кто тот дядька? Сами не знаем, но кто-то, видно, из начальства нашего, советского. Потому что и разговаривал с нами по-хорошему, а потом, когда расставались, еще и благодарил. За что благодарил? Да за то, что мы выручали его. Когда нас задерживали немцы, дядька, показывая на нас с мамой, объяснял, что вот, мол, с семьей домой возвращается, в свою деревню. А одного его, сильного, здорового, немцы могли и задержать, арестовать…

Жаль, что дядьке тому надо было, как он сказал, «в одно место заехать» и он свернул с дороги. А то бы мы до самого Минска доехали… Теперь вот в лесочке лежим и не знаем, что дальше делать. Вечереет, солнце заходит. И небо такое красивое за полем, малиновое, в полосах облаков. И тихо-тихо вокруг, только птичка какая-то тенькает: тень-тень, тень-тень… Радоваться бы, а на душе у меня, видишь, невесело. Говорю с тобою не о том, о чем хотелось бы говорить. Устали мы с мамой за дорогу. И мысли покоя не дают: «Что ждет нас впереди?» Ни в чем мы уже не уверены. Всюду, в самом неожиданном месте, может поджидать нас такое, что… Лучше о хорошем думать. Тогда и веселее, и смелее как-то. Бывай, прощай, папка, может, и последний раз я так с тобою разговариваю, может, уже в следующий раз поговорим по-настоящему, как когда-то говорили. Неужели это снова вернется, неужели мы когда-нибудь снова будем все вместе – ты, папка, мама и я?..

Почему я думаю, что, возможно, последний раз так с тобою разговариваю? Да потому, что не всегда минута такая выпадает, когда можно укрыться за комлем дерева и писать. К тому же порядочно мы прошли, Минск, говорят, уже не так и далеко.

До встречи, папа!»

IX

Все чаще и чаще наедине с самим собой Василь Кулага думал о жене, о детях – что ждет их, что может статься с ними в недалеком будущем? Судьба жены и детей тревожила, занимала его больше, чем все остальное, что происходило в Великом Лесе и вообще в мире. Будучи человеком рассудительным, Василь понимал: то, что происходило и в Великом Лесе, и вообще вокруг, мало, а то и вовсе не зависело от него, Василя, там действовали своя логика, свои законы; но судьба жены, детей зависела от него, очень даже зависела. И было вроде бы еще время, чтобы спасти семью, предпринять что-то такое, чтобы не терзаться потом: мог сделать, а не сделал… Не требовалось быть семи пядей во лбу, чтобы, заглядывая в будущее, увидеть, какой будет помехой, какими кандалами на ногах семья, если он, Василь, скажем, не пойдет на фронт, останется где-нибудь поблизости, в том же Великом Лесе. С одной стороны, оно и хорошо, когда семья рядом – в любое время можно заглянуть домой, посмотреть, что и как; знать все о жене и детях. С другой же стороны… все время будешь думать не о чем-то ином, важном, а о семье – как они там, что с ними? И это при условии, что немцы сюда не придут. А если придут?.. Одному проще, для себя он все сыщет – и где переночевать, и что съесть. А семья, семья как? Оставить ее в деревне? А немцы… Что сделают с женой, детьми немцы? Он же, Василь, как-никак начальство, секретарь сельсовета, а потом председатель колхоза, коммунист. Немцы таких не щадят и семью не пожалеют. Взять с собой?.. Куда взять? Одного его каждый кустик переночевать пустит. А семью? С семьей все будет намного сложнее…

Несколько раз Василь и так, и этак пробовал заговаривать с женой о том, что его заботило, волновало. Но Поля, волевая и упрямая, не хотела, не соглашалась никуда уезжать из Великого Леса.

– Я здесь, дома останусь. Куда мне из родного угла ехать? – твердила она.

Все попытки Василя убедить жену, доказать, что оставаться в деревне нельзя, опасно, разбивались, как волны о камень.

– И чтоб в мыслях у тебя не было никуда меня отправлять – не поеду!

– Ну почему не поедешь?

– Не поеду, и все.

Василя это злило, выводило из себя.

– Во всем должна быть логика, здравый смысл. А в том, что ты собираешься делать, – ни логики, ни смысла, – увещевал он жену.

– Хватит того, что ты слишком умен. В партию вписался, председателем колхоза стал…

– Да не мог, не мог я иначе, – оправдывался Василь.

– Мог! Если б о семье больше думал, все мог бы! А то работать, как другие, в поле не хотел. Легкого хлеба искал. А хлеб этот… боком вылезет.

– Перестань, как ты можешь такое говорить. Нашла легкий хлеб! Будто не видишь, как этот хлеб дается, – ни днем, ни ночью покоя не знаю.

– Покоя, может, и не знаешь, зато и не надрываешься, как иные. В конторах теплых все зимы отсидел, на морозах не зяб, под дождем не мок…

– И это ты, ты мне говоришь, жена?

– Потому что никто другой тебе этого не скажет. А я скажу. Я давно, всегда тебе говорила, твердила – не лезь в начальство, мозолем хлеб зарабатывай… Вот бы и не боялся ничего, ничего бы ни тебе, ни семье не грозило. Увидишь, собственными глазами увидишь, что ты натворил, какую петлю на шею мне и детям накинул… А теперь… хочешь, чтоб петля эта не затянулась на шеях наших? Затянется, затянется она, никуда не денемся, от нее не уйдем…

Жена принималась плакать. Начинали хныкать вслед за нею и дети – восьмилетняя Аленка и трехлетний Якуб.

Чтобы не расстраивать еще больше жену и детей, Василь уходил из хаты, подолгу сидел во дворе на дровянике или подавался куда-нибудь в поле, в лес. Думы о жене, о детях не оставляли ни на минуту, с новой и новой силой овладевали им. Не мог смириться Василь с тем, что жена, самый, казалось бы, близкий человек, не понимает его, попрекает тем, чем нельзя, никак нельзя попрекать, особенно в такое беспокойное, смутное и тревожное время. А ведь кажется, и согласие между ними было, и жили душа в душу. Правда, и раньше бывало – жена не хотела понять его, не хотела и чтоб в партию он вступал, и в начальство сельсоветское, а тем более в колхозное шел. Но он, Василь, не придавал этому особого значения. Мало ли что взбредет в голову жене. Так и слушайся ее, иди на уступки? А где же мужская твердость, где характер? Да что говорить… Так уж обстоятельства сложились, что назад ему дороги нет. Подхватил его ветер революции и несет, несет на крыльях своих. Еще когда учился в церковноприходской школе, сорвал со стены портрет царя. Сорвал, потому что не кто иной, как царь, отнял у него отца, погнал в солдаты, на фронт, где тот и сложил «смертью храбрых» голову. Так говорили все в деревне, так оно, как позже убедился Василь, и было на самом деле. Потом, когда победили красные, победила революция, он, Василь, был писарем при сельсоветском начальстве. Делили панскую землю – он ходил вслед за начальством и записывал, сколько кому той земли и где отмерено. Вступил одним из первых в комсомол, а потом и в партию. Помогал Ивану Дорошке проводить коллективизацию, раскулачивал кулаков и их подпевал. И в сельсовете секретарем тоже работал. Не со всем, правда, что делалось, Василь был согласен, не все, что нужно было, делал охотно, с душой. Было и такое, чему он внутренне сопротивлялся. Но открыто сказать об этом… Нет, не хватало у Василя смелости. «А вдруг я чего-то не понимаю? Где мне, с моей грамотешкой, так вот сразу дойти до того, что мудрые люди придумали? У них же – головы… Не то, что моя». И своей головой, своим умом силился Василь разобраться во всем, дойти до сути того или иного мероприятия, того или иного решения. Потому Василь никогда особо не вылезал вперед, редко выступал с трибуны, а больше тихонько, молчком работал, выполнял то, что ему приказывали или чего от него требовали. И с Полей своей тоже сошелся как-то вроде бы даже случайно. Привел на ночлег к ней в хату – Поля жила одна, тиф всю ее семью, и мать, и двоих сестер, выкатил – уполномоченного, что колхозы приезжал организовывать. А Поля, тогда уже девка на выданье, не пустила уполномоченного, сказала:

– Если б ты сам, Василь, попросился переночевать, я бы… может, и пустила. А его… – показала глазами на уполномоченного, тщедушного, с очками на носу. – Его – нет, не пущу…

И закрыла за собою дверь.

Пришлось вести уполномоченного на ночлег в другую хату.

Несколько дней раздумывал Василь над Полиными словами. А однажды, встретив Полю на улице, сказал не то в шутку, не то всерьез:

– Так я помню, Поля, твои слова. И как-нибудь попрошусь переночевать.

– А ты не просись, ты приходи, – смело ответила Поля и залилась краской, вспыхнула, как маков цвет.

Опять несколько дней ходил Василь сам не свой. Знал он: кое-кто из хлопцев проводит ночи с девчатами. Сначала где-нибудь на сеновале, тайком, а потом и в хате. Правда, это когда уже до женитьбы близко…

«А что мешает мне жениться на Поле? Девушка она… хоть куда девушка! И лицом, и хозяйка хорошая, и вообще… Словом, если до женитьбы дойдет, так и жениться можно».

И как-то вечером – праздник, что ли, был и он малость выпил самогону, – проходя мимо Полиной хаты, свернул во двор. Долго топтался под дверью, не осмеливаясь постучать. Но все же отважился – постучал.

– Кто? – спросила из-за двери Поля – она, скорее всего, слышала, как кто-то вошел во двор, и тихонько ждала, когда ее окликнут, подадут голос.

– Не узнаешь? Это я, Василь.

Поля отворила сени, провела его в хату.

– Что, и правда переночевать хочешь? – спросила, не зажигая света, как показалось Василю, с радостью.

– Хочу.

– Так раздевайся, ложись.

Василь не верил тому, что слышит. Думал, шутит Поля. Но… отступать уже было некуда.

Он разделся, лег в еще теплую Полину постель.

– Что, хочешь, чтоб и я к тебе легла? – спросила вроде бы со смешинкой Поля.

– Хочу, – ответил Василь.

– Тогда минутку обожди…

И вышла в сени. Зачем – Василь догадался позже, когда Поля легла к нему в постель. Потому что, едва Поля легла, он стал ее обнимать и только тогда с удивлением обнаружил – Поля была в штанах, наверное, отцовских, причем надетых задом наперед.

Почитай, всю ночь провозился Василь с Полей. Но того, чего хотел, так и не добился. Поля позволяла и обнимать, и целовать, даже сама целовала Василя, а когда он, разгоряченный, начинал требовать большего, охлаждала:

– Женись – и тогда что хочешь делай со мной.

Возможно, если б Василь не был в тот вечер выпивши, все бы иначе у них с Полей получилось и не имело бы никакого продолжения. А так началась между ними своеобразная война. Чуть смеркалось, шел Василь к Поле. А на Поле уже были отцовские порты. Все позволяла делать с собой Поля, а того, чего так добивался Василь, – ни в какую. Женись – и все тут…

И вынужден был Василь, чтобы довести дело до конца – а он не любил, начав что-либо, бросать на полдороге, – жениться. Да вот Поля… Поля новое условие поставила. Жениться не по советским законам, а как отцы-матери женились, по-старому, через церковь.

Василь, как услыхал об этом, совсем было пал духом. Идти к попу в церковь венчаться… Нет, не мог Василь. И вместе с тем… расставаться с Полей… Привык уже к Поле. Да и Поля тоже привыкла к Василю…

Не один вечер, не одну ночь спорил Василь с Полей, убеждал, доказывал, что попы – мракобесы, что религия – опиум для народа, что церковь и бога выдумали богачи, чтобы держать людей в вечной покорности, чтобы удобнее было их обирать и угнетать. Но Поля не поддавалась на уговоры. Маком перед нею рассыпься, она свое:

– Без венчания – это не женитьба!

Правда, борьба с теми злополучными портами завершилась в конце концов победой, и Василь на радостях разодрал их в клочья и клочья эти швырнул в печь. Поля забеременела, но оформлять брак по новым, советским правилам все равно не хотела.

И Василь, будучи уже секретарем сельсовета, сам, ни слова не говоря жене, оформил их отношения…

«Может, Поля думает, что они так и живут нерасписанными? В случае чего, скажет: ничего общего у них с Василем не было, просто он у нее ночевал. На это она, скорее всего, и рассчитывает».

Возвращался домой, ложился и снова заводил все тот же разговор с женой. Но на все просьбы и доводы ответ у Поли был один:

– Никуда из дому я не поеду.

Однажды Василь заговорил о том, до чего было додумался, о чем догадывался: не надеется ли она, Поля, на то, что оккупанты ее не тронут, потому, дескать, и замуж вроде бы не выходила – и в церкви не венчалась, и в сельсовете не расписывалась.

– Да, и на это я надеюсь, – откровенно призналась Поля.

Хотел Василь сказать, что он сам оформил их брак, давно оформил, когда Поля еще первым ребенком ходила, но, поразмыслив, промолчал. «Пусть хоть какая-то надежда у нее остается. Да и не простит она, что я, ничего не сказав, сам, по своей воле оформил женитьбу. Не хватало еще эти, может быть, последние дни прожить с семьею в ссоре, во взаимных упреках. Чем это – уж лучше неведение…»

А дни, те самые дни, когда еще можно было попытаться оградить семью от опасности, что-то предпринять – подыскать укрытие, уйти в беженцы или уехать куда-нибудь, – дни эти шли, шли стремительно, даже не шли – летели…

XX

Прошла уже целая неделя, как Апанас Харченя был в дороге.

За это время довелось ему спать на голой земле под открытым небом, мокнуть под дождем, изнывать от жажды под палящим полуденным солнцем, голодать или есть то, чего прежде бы ни за что не стал есть. Трижды он попадал под бомбежку немецких самолетов, раз пять по нему и другим таким же, как он, изгнанным войною из родных мест горемыкам стреляли из кустов автоматы и пулеметы. Кто стрелял, почему – Апанас не знал. Да все бы это еще ничего, если б не была разрушена переправа, если б оставалась хоть какая-то искра надежды на то, что все же удастся попасть на другой, украинский берег Днепра. Но надежды такой… Нет, она еще теплилась, но с каждым днем становилась все более призрачной, отдалялась, затухала… Паром немцы разбомбили, теперь обстреливали, забрасывали бомбами с самолетов те места, где собирались у берега люди. Гонялись за плотами и лодками, на которых кое-кто пробовал попытать счастья. У тех, кто хотел, кому непременно нужно было переправиться за Днепр, оставались еще ночи. По ночам немцы не летали над рекой, а если б и летали – что ночью увидишь? И люди, прячась днем в кустах или под деревьями, вязали плоты, латали, конопатили обветшавшие и простреленные лодки – готовились к ночи. А едва сгущались сумерки – спешили к реке. Переправившись на украинский берег, не все думали о тех, кто тоже жаждал избежать фашистской неволи, о другом думали – как бы скорее очутиться подальше от реки. Лодки, плоты бросали, забывая, как нужны они тем, кто еще оставался там, на белорусском берегу широкого и полноводного Днепра.

Утром, когда истаивала ночь, всходило солнце и снова прилетали бомбить и обстреливать переправу немецкие самолеты, Апанас Харченя вместе с другими беглецами-неудачниками с завистью и надеждой смотрел на тот, украинский берег реки, который аж чернел от плотов и лодок.

Постояв у реки, отходил в лес. Мысль о том, что уйти от фашистов вряд ли удастся, все чаще и чаще посещала его. «А если и сумею уйти, не догонят ли меня и там, за Днепром, немцы?..»

И вместе с тем возвращаться домой, в Великий Лес… Нет, не то чтобы не хотелось, просто было вроде бы неловко, стыдно – пустился в путь, и так, ни с чем вернулся. Лежа в кустах, в лесу, он маялся, страдал от сознания безысходности.

«А все было так хорошо… Я окончил школу, меня взяли на работу в сельсовет. Мечтал поступить в институт, изучать историю, писать стихи. И вдруг…»

К Апанасу подходили люди, пробовали заговаривать. По он был не в том состоянии, чтобы отвечать на расспросы, рассказывать, что у него на душе, чувствовать и воспринимать чужое горе, чужую беду. Он весь был поглощен собой, своими мыслями и сторонился людей, старался держаться подальше от них.

Апанас думал:

«Убегу ли от немцев? Если убегу – какая-нибудь работа найдется, с голодухи не помру. Может, поступлю даже в институт, буду учиться. Ага, учиться… Как бы не так! Рано или поздно всплывет дядька, и тогда… Еще раз пережить все это? А если не убегу, здесь, под немцем, останусь? Что немцы сделают со мной? Расстреляют как комсомольца, сельсоветчика? А может… Я же ушел из сельсовета. Хотя и не сам… Да и сколько там поработал. Зла никакого людям вроде бы не причинил… И все же факт: и в комсомоле был, и в сельсовете работал… Значит – отвечай. И не больно за меня кто-то заступится, каждый о себе будет думать, свою шкуру спасать. Как и здесь, на переправе…»

И выходило: куда ни кинь, все клин.

Думал, раскидывал мыслями Апанас – и не видел, не знал, где ему будет лучше, а где – хуже.

«Свои пока не трогали. И школу кончил, и в институт, глядишь, поступил бы…»

«А если б не поступил, если б не приняли?» – настырно лезло в голову.

«Жил бы без института. В колхозе бы работал, писал стихи. И историю самому можно, самостоятельно изучать…»

«А при немцах?»

«При немцах вряд ли что-нибудь доведется изучать. Тут бы живу остаться».

«Таких, кто в комсомоле был, работал в разных советских учреждениях, – тысячи, миллионы. Неужто всех и расстреливать будут?»

«А им что, жалко? Что захотят, то и сделают»… «Оно-то верно… Да ведь и при Советах жили, и при немцах, поди, жить некоторые будут».

«Живут кошка и собака, да житье неодинако».

«А какого ты житья хотел? Чтоб тебя на руках носили, чего пожелаешь – вынь да положь?»

«Да нет, лишь бы жить спокойно, о смерти не думать. Не бояться никого и ничего. Чувствовать, что ты такой же, как все, что тебе дозволено все то, что и другим».

«Ишь чего захотел! Думай, что говоришь. Хочешь быть таким, как другие, а сам…»

«Что – сам? Разве я не такой?»

«Не такой. У других дядьки такого, как у тебя, не было. Другие в комсомоле не состояли, в сельсовете не работали. Да и стихов не пишут, и об институте не мечтают… Нет, ты не такой. И того, чего хотят, к чему стремятся другие, – ты не жди. Не будет тебе того».

«А что мне будет?»

«Тебе будет твое».

«Что значит – твое?»

«Ну, то, что тебе причитается. Одному тебе. И никому больше».

«А что именно?»

«Поживешь – увидишь. Никого еще не миновало то, что ему причитается, что на роду написано. Никого! И тебя тоже не минует. Догонит, свершится. И не думай о том, что будет. Думай лучше о том, что есть».

«А что есть?»

«Война… И ты не дома, не в деревне своей, ты в дороге. И думать, решать надо, как тебе быть – переправляться через реку, идти к своим или оставаться на этом берегу, возвращаться домой, в Великий Лес, жить под немцем».

«Я не знаю, что для меня лучше. Идти дальше, к своим, или вернуться домой, к матери».

«Это плохо, очень плохо, что ты не знаешь. Чтобы такого не знать! Что-что, а это… Давно, давно надо бы знать!»

«Сам понимаю, надо бы… А не знаю».

«Потому что запутался ты в своих мыслях. Размяк, раскис. Скажи, почему ты оставил свою деревню, зачем из дому в белый свет ушел? Цель, какая цель у тебя была?»

«Чтоб под немцем не оставаться, уйти оттуда, где меня как облупленного знают».

«И что – передумал?»

«Нет, не передумал. Не могу попасть на тот берег, через реку не могу переправиться».

«А ты не отсиживайся в кустах, ты пробуй!»

Пробовал Ананас, делал попытки. И днем, когда бомбежки кончались и улетали немецкие самолеты, несколько раз к Днепру подходил, и ночью, когда люди со всех сторон то поодиночке, то скопом к реке торопились, бежали.

И каждый раз, понаблюдав, что делается на переправе, снова возвращался в лес, снова мучился, истязал себя мыслями, в которых все чаще возникало: «А может, не стоит никуда идти, не стоит переправляться на тот берег? Вернуться в свою деревню – и дело с концом?..»