Текст книги "Великий лес"

Автор книги: Борис Саченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 45 страниц)

X

К Будиловичам Иван Дорошка, как и рассчитывал, подходил, когда уже совсем смерклось, темная осенняя ночь окутала все кругом. Деревня спала – ни людских голосов, ни движения, даже света в окнах нигде не было. Тишина стояла такая, что чудилось – не деревня, не обжитый людьми угол перед ним, а нечто извечное, поле или луг, на котором вместо хат и сараев чернеют тут и там стога сена, скирды скошенных хлебов.

«Теперь спать рано ложатся, – подумал Иван. – А если и не ложатся – света не зажигают. И керосину нет, да и может на огонек кто-нибудь непрошеный наскочить. Как, скажем, я или другой такой же бродяга…»

Все же, хоть и тишина стояла повсюду, Иван не пошел к Писарчукам – такая была фамилия у Катиных родителей – улицей, а свернул на огороды: благо, с грядок все уже давно было свезено, убрано, картошка выкопана. Спотыкаясь в бороздах, путаясь в сухой картофельной ботве, тыквенных плетях, стеблях кукурузы, приблизился к знакомому хлеву – он был напротив пруда, дремавшего в обрамлении старых верб впритык к выгону, – перемахнул через прясло во двор. И растерялся, оторопел – с яростным лаем на него бросился огромный лохматый пес.

«Как это я про собаку забыл?»

Нет, Иван не боялся, что пес порвет его, искусает. Боялся другого – он разбудит соседей, и те догадаются: ночью к Писарчукам кто-то приходил. А это было нежелательно.

«Гм, и отступать?.. Поздно. Все равно уже…»

Пошел прямо на собаку, не сводя с нее глаз, знал; собака никогда не укусит того, кто на нее смотрит, – боится. И этот пес, несмотря на то что было темно, должно быть, видел устремленный на него взгляд, – повизгивая, скуля, он отступал задом, задом, к конуре, находившейся тут же, под стеной хлева. А Иван, осмелев, наступал и наступал на пса. Тот скулил, пластался по земле, злобно щерился, но когда Иван схватил вилы, стоявшие у забора, проворно юркнул, метнулся в конуру. Теперь нельзя было медлить ни секунды – разъяренный пес мог выскочить из конуры, наброситься, едва только повернешься к нему боком или спиной. Это Иван тоже знал, потому что не однажды имел дело с еще более заядлыми кулацкими волкодавами. Выставив вперед вилы и не спуская глаз с пса, закрыл конуру, набросил крючок. Пес умолк, должно быть признав себя побежденным.

Воткнул вилы в землю, схватился за винтовку; в пылу сражения с псом не заметил, как отворились сени и кто-то оттуда вышел. Темная фигура не приближалась, замерла.

– Кто?

Иван сразу узнал Катин голос.

– Я, – ответил шепотом.

В следующую секунду бросились навстречу друг дружке, слились – теплая, только что из постели, Катя и он, холодный, ночной. И, задыхаясь от поцелуев, Иван вдруг почувствовал, как что-то мокрое побежало по его щекам. Кто из них плакал – он или Катя? – Иван так и не понял. Не до того было. Сердце вытворяло что-то непонятное – никогда, кажется, так еще не билось в груди. Как истосковался он по Кате, как была она нужна ему, податливая, мягкая, нежная, вся-вся, все ее тело! И он обнимал ее, прижимал к себе, еще не веря, что это Катя, жена.

– Ну, как ты тут? – прошептал наконец.

– Ай, не спрашивай. Я уже не ждала, что ты когда-нибудь придешь, наведаешься к нам.

– А разве я тебя когда-нибудь обманывал? Сказал – приду, значит, приду.

– Мало что ты говорил… Такое на свете творится!..

– Что, у вас уже немцы?

– А где их нет?

– И в деревне?

– Нет, наезжают только. В деревне полиция. Ой, Иванка, кажется, попалась я. И посоветоваться не с кем, хорошо, что ты пришел…

– Как попалась?

– Пошли в хату, там и расскажу… Все расскажу.

– А полиция не наскочит?

– Мы свет зажигать не будем.

– Собака шуму наделала, – оглядываясь на конуру, говорил все так же шепотом Иван.

– Просила же отца – не покупай. А он мне: «Собака хоть даст знать, что кто-то ходит». И правда, залает, так нас уже врасплох не застанешь. Ты иди, а я тут выпущу ее, пусть бегает. Надо же, загнал! – Катя довольно засмеялась.

– Я и не таких когда-то, в коллективизацию, загонял.

– Опыт. А полицаи боятся. Вот мы выпустим ее – никто во двор не войдет…

Как только Катя открыла конуру, пес опять бросился на Ивана, залаял, зарычал.

– Тихо! – прикрикнула на него Катя. – Нашел на кого гавкать!

И, взяв Ивана под руку, повела в хату.

* * *

Давно, давно не бывал у своего тестя Иван. Прежде, как только поженились с Катей, и по два, и по три раза в году наведывались в Будиловичи. Катя скучала по родителям, по деревне, а отпускать ее куда бы то ни было одну Иван не хотел. Но родился Петрик, потом Андрейка, – с ними, хотя путь не такой уж и дальний, ездить стало неудобно. Да и Катя постепенно отвыкала от Будиловичей. Правда, теперь, если случалась нужда, Катины родные сами приезжали в Великий Лес. Отец и мать у Кати добрые, скромные, единственную дочушку свою любили, любили и Ивана, даже первое время называли на «вы». И жили богато: едучи в гости, непременно целый воз всяких подарков везли – и сала, и мяса, и грибов сушеных и соленых, и яблок, и груш. Когда Иван сопротивлялся, говорил, что ничего не нужно, успокаивали его: «Зима длинная, все съестся. Что себе, что курам, что свиньям». И жили Катины родные дружно, мать как-то даже хвастала, что ни разу с мужем не поссорились. «За тридцать лет жизни грубого слова не сказал».

Сейчас Иван шел в хату к тестю и чувствовал что-то вроде вины. Хорошо им с женой жилось в Великом Лесе – носа в Будиловичи не показывал, а стряслась беда – ничего никому не сказав, жену с детьми сюда прислал: извольте принять на попечение и дочь, и внуков своих.

– Как отец, мать? – спросил у Кати. – Ничего не говорили, когда ты приехала?

– А что они скажут? Рады – и все…

Вошли в сени, из сеней – в хату.

– Кто там? – послышался с печи, едва переступили порог, притворили за собою дверь, голос отца, – нездоровилось старому Антону, прогревал нутро на печи.

– Это Иван, – тихо, шепотом ответила Катя.

– Иван?!

Старый Антон мигом сполз с печи. Выбежала из боковой двери и Малакка – Катина мать.

И тесть, и теща кинулись к Ивану целоваться.

– О-ей, радость-то какая!

– Надолго к нам?

– Чуяло мое сердце, что гость на подходе! Да и кот с самого утра намывался…

Вокруг Ивана уже бегали, суетились.

– Может, детей разбудить? – спрашивала теща. – Пускай бы на отца поглядели. Да и отец на своих деток…

– Не спешите, впереди у нас ночь…

Сели за стол в темноте. У Писарчуков было правилом: кто бы к ним ни пришел, ни приехал – начинали с застолья. «А как же, – отклоняли хозяева любые возражения. – Вы же с дороги. И устали, и, наверно же, проголодались». А Иван был голоден и ел долго, старательно, несмотря на то что сами Писарчуки недавно поужинали и почти не притронулись к еде. Начал с картошки, которая хотя и простыла, но вкусна была с простоквашей, потом – сало с хлебом и огурцами. Выпил две кружки свежего молока. Ему никто не мешал есть – не задавали никаких вопросов. Видели, как жадно он насыщался.

– Ну, рассказывайте, как вы тут живете, – вытирая рот, обвел в темноте всех троих глазами Иван.

– Ничего, сынок, живем, – ответил за всех старый Антон. – Не так, как жили, а все-таки… Одно вот погано – никаких известий с фронта не имеем. Где наши? Немцы брешут невесть что. Будто и Минск, и Москву взяли, скоро, мол, войне конец. А иные из наших и поверили, к немцам служить пошли. Кто в старосты, кто в полицаи. С винтовками по деревне шастают, людей муштруют. Да если б только муштровали, а то ж и стреляют. Человек, поди, десять уже застрелили.

– Кого? – сухо, настороженно спросил Иван.

– Да разных. Евреев две семьи жило у нас… А то милиционера, Ромку. В Комарине служил. К матери наведался, а они его тут и прикончили. И красноармейца одного – хромал, бедолага, своих догонял… – рассказывал спокойно, как всегда, по-деловому тесть. – Просто не знаем, что делать с этой полицией. Припугнули бы их, что ли…

– Кто в полиции у вас?

– Да ты, Иванка, не знаешь их, – вступила в разговор Малакка, теща. – Сынок кулацкий начальником над ними. Батьку выслали, а он у тетки рос. Пожалели, на свою беду. Фамилия такая же, как и у нас, – Писарчук. Но мы не родня ему, нет…

Рассказал Иван и тестю, и теще, и жене заодно о положении на фронте.

– Далеко немцы зашли, это правда, – признался он. – Но Москву не взяли. Да если и возьмут, это еще не конец войне. Конец только тогда наступит, когда немцев с земли нашей прогоним. И фронт теперь не только там, докуда немцы дошли, а всюду, где наши люди есть. Растет сопротивление народа, все, кому дорога советская власть, кто не хочет отчизну свою в неволе видеть, поднимаются на борьбу. Идут кто в лес, а кто и к немцам – помогать нашим. И не бойтесь, не немцы нас – мы немцев победим. А насчет этой накипи, что всплыла, – полицаев, одно могу сказать: долго они не потешатся – сметем…

– Может, оно, Иванка, так все и будет. Но сколько они беды натворят! – сквозь слезы сказала Маланка.

– На то и война, – сурово заключил Иван. – Без смертей, без крови, сами знаете, войны не бывает.

– Да уж так оно и есть, – со вздохом согласился тесть, Антон. – Только бы нас, нашу семью, лихо миновало.

– Дай-то бог…

И Малакка первой встала из-за стола, принялась убирать миски, ложки, остатки еды.

– Ты хоть надолго к нам? – спросила Катя. Она все время сидела рядом с Иваном, слушала его и словно не верила, что это он ее муж, что это именно его голос.

– Сегодня же и уйду, – прошептал Иван.

– Сегодня? – не поверила Катя. – Не отпущу!

И припала головою к Ивановой груди, заплакала. Иван погладил ее волосы:

– Успокойся. Почему это ты меня не отпустишь?

– А потому… потому, – захлебывалась слезами жена, – что мне многое нужно тебе рассказать, посоветоваться… Я же не успею…

– А ты, доченька, не теряй времени – говори, рассказывай, – посоветовала Кате мать. – Не сидите тут, а идите в светлицу и говорите. И так дай бог, чтоб никто не помешал. Уж так собака брехала…

– Ага, ступайте в светлицу, – как бы спохватился и отец. – А я на печь уже не полезу, кожух накину вот да у окна посижу, постерегу. Чуть что – в сени беги и на чердак. У меня там тайничок устроен, под лежаком. Думал, придешь, сынок, да там в случае чего и схоронишься от беды…

* * *

… Едва вошли в светлицу, Ивана первым делом потянуло к детям, – они спали на одной кровати, укрытые теплым домотканым одеялом.

– Может, лампу зажечь? – прошептала Катя.

– Не надо, испугаешь.

– Да ты же не видишь их.

– А мне бы только услыхать, как они дышат, носиками сопят.

– И ты, видно, соскучился без нас?

– А вы без меня?

– Еще спрашиваешь…

И Катя, приблизившись к Ивану, обвила руками его шею, впилась губами в его губы и вся враз как-то ослабла, обмякла. Ивану тоже будто хмель в голову ударил. Поддерживая друг дружку, как пьяные, дошли до кровати, белевшей у стены, поодаль от той, где спали дети.

– Иван, Иванка, – едва не плакала жена, – забеременеть хочу, родить от тебя еще дитя. Девочку, дочку, чтоб помощница мне была…

Иван словно протрезвел:

– Ты что? Такое время, а ты…

– Иванка, да живот для меня сейчас – это защита. Иначе может плохо кончиться… Очень плохо… Пожалей меня, сделай, как я прошу. Чую – не скоро мы с тобой снова увидимся… А родить девочку, дочурку хочу… Одна я у отца с матерью была, росла одна, потому и поставила себе цель – родить и вырастить и сынка, и дочурку. Сынков двое у нас, а дочурки… нету. А хочется, чтоб была. Это ж такая радость – дочурка… Она еще что-то говорила, но Иван почти уже не слышал – хмель женского тела, такого родного и желанного, которого к тому же он не знал столько дней и ночей, одолел его. И он поплыл, поплыл, как в тумане, ощущая только ее, Катю…

* * *

… Потом они в изнеможении, почти голые, лежали и говорили, говорили. Говорила большей частью Катя, а он, Иван, слушал, лишь изредка вмешиваясь, вставляя по слову, по два. Катя рассказывала, почему вдруг ей пришло в голову забеременеть.

– Понимаешь, Иван… насмотрелась я, как немцы вяжутся к нашим женщинам… И представила, что и со мной может быть такое же, я ведь еще ничего… А?.. Да и бобики эти…

– Какие бобики?

– Да полицаи… Их бобиками зовут, а то еще собаками… Они же тоже ни одной женщины не пропустят, мимо не пройдут… Винтовку наведет и… Я и решила – придешь ты, сразу же и забеременею…

– Война же… И убегать, если что, и жить бог весть где, возможно, под открытым небом доведется…

– Все, Иванка, все может быть. Но на беременную женщину никто не позарится. А рожу девочку – вырастет. Если б ты знал, как я переживала, что не догадалась раньше тебя об этом попросить, еще там, в Великом Лесе. Плакала по ночам. Ой, как я по тебе истосковалась!

И Катя поворачивалась к Ивану, прижималась, обвивала его руками, целовала.

– А ты? Ты как жил?

– Я? Жил, ничего…

– Где ночевал, кто кормил тебя, рубашки кто стирал?

Иван усмехался:

– Не у женщин, не женщины – не думай. Один я все время, иногда, правда, с Василем Кулагой. Все сделали, чтоб немцев в Великий Лес не пустить.

– И не пустили?

– Не пустили.

– Как же это вам удалось?

Пришлось рассказать Кате, как они с Василем Кулагой сожгли мосты и что из этого вышло:

– … Словом, немцы так и не добрались пока до Великого Леса, и там сейчас советская власть, а не немецкая.

– Видишь, а я сюда приехала, от немцев убегала, – огорчилась Катя.

– Не жалей. Немцы рано или поздно придут и в Великий Лес. От них, как от заразы, не спрячешься. И хорошо, что ты уехала.

– Да наверно… Заявились сюда и сразу: «Кто комиссар? Кто большевик? Где большевистские семьи?» Люди все свои, никто никого не выдал, нет, мол у нас таких. Старосту назначили…

– Погоди, погоди, – перебил Катю Иван, – ты собиралась что-то рассказать, в какую-то нехорошую историю попала…

– Да я об этом и говорю. Старосту немцы назначили. Неплохой человек, бригадиром прежде был. Вот на днях и приходит к нам. Так и так, дескать, осень, пора деткам в школу. Ходят ко мне, просят, ты, мол, власть, обеспечь. Я и пришел к тебе, Антон, дочь же у тебя наставница, пускай она и учит детей… Я и растерялась. Не согласиться? Немцам донесет, те приедут, станут разбираться… А то и хуже – что я им?.. Согласиться? Опять же – школа не наша, не советская. Сотрудничество с немцами… А ты говоришь, зачем мне эта беременность. Была бы в положении или с дитенком грудным на руках – никто бы и не пошел к нам. А так… Что хочешь, то и делай.

Надолго задумался Иван. С одной стороны, и правда – учить ребятишек читать, писать, считать надо, пускай бы вроде школа работала. Дети при деле, не валяют дурака. С другой же стороны… Школа-то не советская, немцы требовать будут, чтоб учили детей не так, как нам нужно, а как им, фашистам…

– Может, поволынь сколько удастся с этой школой.

– Да я и так… Но сколько можно волынить? Пристают как с ножом к горлу. И староста, и все тут, «Не бойся, если что, заступимся, скажем – детей при любой власти учить надо».

– Оно все вроде и правильно. И вместе с тем… Не хотелось бы, чтоб ты шла работать в эту школу.

– А думаешь, мне хочется? Но вижу, чувствую – не отстанут от меня. Наотрез отказаться? Тоже опасно… И детишки наши, и мама, отец… Да и ты же… Узнают, что председателем сельсовета был, коммунист… Словом, чувствую – попалась я… А тут еще тебя все нет да нет…

«И когда… когда я снова к тебе приду?» – думал Иван, выслушивая горячую, озабоченную исповедь жены. Сказал, чтобы не молчать:

– Трудно тебе что-нибудь конкретное посоветовать. Сама смотри, как лучше… А дети, дети-то как? – спросил Иван. – Петрик, Андрейка?

– Ничего. Поскучали первые дни, особенно Петрик, все спрашивали, где папка. А потом привыкли. Все дети теперь без отцов растут.

– Ты им и не говори, что я приходил.

– Конечно, не скажу. А то играть побегут – соседским ребятам похвастаются. Так и до бобиков дойдет…

– Много у вас этих самых бобиков?

– Трое. Да ведь говорят, что одна шелудивая овца все стадо портит. Если б не бобики, никакого, кажется, лиха не боялся бы.

– Может, мне их слегка припугнуть?

– Что ты! Не смей, у них же винтовки!

– Так и у меня винтовка есть. И пистолет.

– Нет, не трожь ты их, а то еще злее станут. Может, в другой раз. А сегодня… Побудь, побудь со мной. Да и белье же постирать надо, высушить. А ночь хоть и осенняя, но не такая долгая, как нам с тобой хотелось бы. Или, может, задержишься, не уйдешь – еще ночку побыл бы со мной.

– Нельзя мне, не могу.

– А куда так спешишь?

– Куда?.. – Подумал Иван, подумал, но все же не признался, не сказал. – Есть куда, Катя, мне спешить. Очень срочное дело. Медлить нельзя. Чем скорей я его сделаю, тем всем нам – и тебе, и мне, и всем нашим людям – лучше будет…

– Ну что ж, не можешь остаться – не оставайся, И так спасибо, что не забыл, пришел. Хоть душу я отвела, рассказала тебе обо всем.

И Катя снова, обхватив Ивана руками, заплакала.

… Расстался с женой, детьми, тестем и тещей, с Будиловичами Иван Дорошка на рассвете, так и не сказав, не открывшись, куда он идет, почему надолго покидает родные места.

XI

Уже несколько недель Василь Кулага не жил дома. Ночевал где придется – в стогах сена, скирдах соломы, а с рассветом приходил в колхозную контору. И хотя делать особенно было нечего, просиживал там под крышей и в тепле целыми днями.

Пробовал не раз и домой, к жене с детьми, наведаться. Но Поля и на порог его не пускала – гнала со двора. Да еще и с шумом, чтоб соседи слышали.

– Пошел вон, бродяга! – кричала на всю улицу. – Ступай туда, откуда пришел! Сказано: ты мне не нужен. И не нужен! Без тебя проживу! Подумаешь, счастье великое. Таскайся, как и таскался!

Василь Кулага не хотел ругаться с женой, да еще на людях, знал, что убеждать ее бесполезно, – молча поворачивал и шел в свою контору.

Люди сочувствовали Василю. То один, то другой позовут и позавтракать, и пообедать, и поужинать. Утешали: всякое, мол, в жизни бывает. И жена другой раз тебя не поймет, и ты – жену. Но кончится все миром, женское сердце отходчиво. Не хочет, чтоб ты на глаза попадался, ну и не попадайся, не зли напрасно дурную бабу. Отхлынет злость, кровь мутить перестанет – тогда мирком-ладком и поговорите, разберетесь, кто и в чем виноват.

Василь молча слушал, делал вид, будто и сам понятия не имеет, что с женой происходит, почему та гонит его из дому, во двор не пускает.

– Может, кто-нибудь наплел ей что? Теперь же все языкастые, чего и не знают, так выдумают, – говорили Василю одни.

– Э-э, не горюй, Василь Тимофеевич! – утешали другие. – Молодиц теперь хватает. Ежели что – оженим. Такую возьмешь, что позавидовать.

Пришла как-то в контору, когда Василь там один был, Алена Курбацкая, молодая, красивая вдова. Муж ее, Евген, в финскую войну где-то под Выборгом погиб.

Долго сидела напротив Василя Кулаги, смотрела на него. А потом вдруг и говорит:

– Переходите ко мне жить, Василь Тимофеевич. Я же одна. И накормлю, и обстираю. Хотите, чтоб люди не знали, – не будут знать. Ночью приходите, как стемнеет…

– Что ты, Алена, – усмехнулся Василь. – У меня ведь жена, дети…

– Не ценит жена того, что у нее есть. А вот пожила бы одна, как я уже который год живу…

Алена, спрятав лицо в ладони, заплакала, захлипала.

Едва успокоил Василь женщину.

Потом зашли бывшая делопроизводитель сельсовета Нина Варакса и заведующая магазином Лида Шавейко. Зашли вместе, хотя раньше и не замечалось, чтоб они дружили. Встали у порога, посмотрели друг на дружку. Лида Шавейко, которая была побойчее, сказала:

– Василь Тимофеевич, не забывайте, что мы комсомолки. И если вам что нужно – рассчитывайте на нас. Знайте: фашистов мы ненавидим и готовы сделать все, что вы прикажете…

– Спасибо вам, девчата, – поклонился Нине и Лиде Василь Кулага. – Как только понадобитесь – позовем.

Девушки ушли повеселевшие, почти счастливые. И Василя порадовал этот неожиданный визит. «Верно говорил Иван – зреет у людей гнев и вот-вот прорвется взрывом…»

Предложил свои услуги и бригадир Рыгор Беда. Встретив Василя на улице, пригласил зайти. Бутылку самогону на стол поставил, сала нарезал, картошку из печи упревшую – тушеники – велел жене достать. И когда выпили по рюмашке, медленно, с раздумьем сказал:

– Мне, известное дело, за вами, молодейшими, не угнаться. Но ежели что – знайте: не струшу, не подведу. И стрелять умею. Глаз у меня востер, не промахнусь, не промажу по фашисту. Так что не забывайте о старом Марьяновиче…

А Федька, помощник колхозного конюха Базыля Романюка, тот даже с винтовкой в контору пожаловал.

– Василь Тимофеевич, зачисляйте в свою команду. Хочу фашистов бить! – сказал он, встав навытяжку перед Василем.

– А где винтовку взял? – спросил тот.

– Нашел, когда с дядькой Базылем, лошадей отогнав, домой возвращались. И патронов насобирал, во! – Федька полез рукою за пазуху, достал целую горсть патронов с длинными, острыми пулями.

– Погоди, Федька, не торопись. И винтовку, патроны покуда спрячь. Надежно спрячь. Надо будет – мы тебя позовем, – посмотрел хлопцу прямо в глаза Василь Кулага.

– А сейчас что, нельзя? – разочарованно спросил Федька.

– Не то чтобы нельзя, а рано.

– Бить фашистов никогда не рано, – не согласился Федька. – Это у нас их еще не было, никто их не видел, не знает, что они творят. А мы с дядькой Базылем много километров прошли и знаем, видели кое-что…

И Федька опустил глаза, задумался – вспоминал, видно, то, что им совсем недавно довелось пережить.

– Что, трудно было? – спросил Василь Кулага.

– Не то слово – «трудно». Они же, гады, бомбили нас всю дорогу, с самолетов обстреливали. То ли им с высоты не видно, что это кони, то ли специально… А кони всполошатся – не удержать. И ржут… Вам бы услышать, как они ржут!

Слезы выступили у Федьки на глазах, смахнул их рукой.

– А потом, когда коней отогнали, назад возвращались, сколько раз они, гады, нас задерживали… «Цурюк» – это, стало быть, назад. И били… И меня, и дядьку Базыля.

– За что?

– А мы и сами не знаем. Кричат что-то, горланят, а мы же их фашистского языка не знаем, не понимаем, чего от нас хотят. Один раз даже расстреливать собрались, к яме, что бомбой вырыло, подвели. Да, на наше счастье, какой-то солидный фашист на легковушке подъехал, что-то «гер-гер-гер» – нас и отпустили… После того мы по ночам шли, днем от дорог подальше держались. А видели бы вы, сколько людей наших поубивали. И не только солдат, но и женщин, ребятишек… Что ни шаг – лежат. И на обочинах дорог, и в поле, в лесу…

– Ты, Федька, комсомолец?

– Комсомолец.

– Собрал бы ты когда-нибудь молодежь, Нину Вараксу, Лиду Шавейко, еще там кого, кому доверяешь. Дядьку Базыля позвал бы, а заодно и его сына Юрку, Вроде как на посиделки собрались. И рассказали бы с дядькой Базылем, что вы в дороге видели и пережили. Пускай бы молодежь ненавистью к фашистам заразилась. Да заодно и комсомольскую организацию надо бы заново оформить.

– Понимать это как приказ?

– Партия всегда руководила комсомолом. Я член партии. А в общем, пускай не приказ, а просто задание.

– Есть! – Федька пристукнул каблуками сапог, снова вытянулся по стойке «смирно».

– А винтовку покуда спрячь, – повторил Василь. – Чтоб поменьше людей видело тебя с винтовкой, знало, что она у тебя есть…

Ушел Федька, а через несколько дней заглянул к Василю Кулаге Юрка Романюк. Рассказал про сходку, что была у них в хате, добавил, что комсомольцы выбрали его своим секретарем.

– Только ж не знаю я, что делать-то, – признался Юрка. – Я ведь что – в школе учился… А теперь, когда война… Может, вы что-нибудь подскажете. Не сидеть же сложа руки, когда немцы вокруг и к нам вот-вот придут…

А что знал Василь Кулага, что мог подсказать, посоветовать Юрке Романюку? Надо было, ох как надо было встретиться с Иваном Дорошкой, рассказать обо всем. Но Иван исчез, как в воду канул, и где его искать, Василь не знал, ума не мог приложить.

– Уже то хорошо, Юрка, что вы собрались, руководство выбрали. Комсомольцы будут знать, к кому обращаться в случае чего. Да и мы с Иваном Николаевичем Дорошкой будем знать, кого искать, если что-нибудь срочно сделать или передать понадобится…

Встретился Василь Кулага и с председателями соседних колхозов – Максимом Варивончиком и Петрусем Хоменком. Те специально в Великий Лес пришли, чтоб Ивана Дорошку повидать. А поскольку Ивана Дорошки в сельсовете не было – зашли к нему, к Василю Кулаге, в контору. И Максим Варивончик, и Петрусь Хоменок не скрывали беспокойства, даже боязни: что их ждет, когда немцы заявятся? С этим они, видно, и шли в сельсовет, к Ивану Дорошке.

– Да как-то устроится, – пробовал успокоить председателей Василь Кулага. – Туго будет – лес рядом.

– А не переловят в лесу? – спросил младший, Петрусь Хоменок.

– Лес велик. Да и сидеть же на одном месте не станем. А лучше всего нам сговориться и держаться вместе, – предложил Василь Кулага.

– Так ведь с Иваном Дорошкой была договоренность, – сказал самый старший из них троих, самый опытный, Максим Варивончик. Сказал, чувствовалось, не все, что ему было известно. – Только вот где он запропал? Давно не заходит, не дает о себе знать. Вот мы и не выдержали, пришли…

– Хорошо, что пришли. – Василь Кулага в самом деле был рад визиту коллег. – Хоть потолкуем, а то сидим каждый в своей норе, чего-то дожидаемся… А насчет Ивана Дорошки… Что-то нет его, не видно. Правда, говорили тут мне, – женщина какая-то в Великий Лес приходила, и он с нею, никому ничего не сказав, ушел. А куда – никто не знает. Может, райком, Боговик вызвал… Или еще кто-нибудь. Человек – не иголка, не потеряется, обождем…

– Да ничего и не остается, как ждать, – согласился с Василем Максим Варивончик.

Тогда же, на той встрече, председатели решили: если с приходом немцев дело обернется круто, собраться вместе. Даже место сбора назначили – лесная сторожка в Качай-болоте.

– Ты это и Ивану Дорошке передай, – попросил Максим Варивончик Василя, когда, попрощавшись, они с Петрусем Хоменком готовы были двинуться в обратный путь.

* * *

… Шли, летели короткие осенние дни, перелистывались, как страницы увлекательной книги. И каждый ждал, каждый хотел знать – что же дальше? Ждал нетерпеливо, напряженно, потому что чуял – близятся события, ждать остается все меньше и меньше. Вот-вот что-то важное должно было произойти. «Что, что именно?» – думал каждый. И шел, тянулся к Василю Кулаге – услышать, узнать. Ведь из всего начальства он один был на своем месте.

Был – потому что ничего другого ему не оставалось, некуда было деваться…