Текст книги "Великий лес"

Автор книги: Борис Саченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 45 страниц)

XIII

Если б кто-нибудь спросил у Ивана Дорошки, сколько дней он уже в дороге, – точно бы не ответил. Да и не вел он счета дням, не этим, совсем не этим были заняты его мысли. «Дойти до Москвы! Во что бы то ни стало дойти до Москвы!» – вот что беспокоило, вот что не давало думать ни о чем другом. А дойти до Москвы, как вскоре убедился Иван, было нелегко. Всюду, куда ни ткнись, – немцы, напороться на них можно в любую минуту и там, где никак не ждешь: в лесу и в поле, на лугу и у реки, не говоря уже о населенных пунктах. А ведь и поесть нужно, и дорогу расспросить и потому, хочешь не хочешь, доводилось Ивану время от времени сворачивать с глухих лесных троп, выходить к людям. А люди-то разные. Одни ненавидят оккупантов, всегда готовы помочь, отдать последнее; но есть, как выяснилось, и такие, что не очень-то любят советскую власть, больше заботятся о том, как бы урвать что-нибудь для себя. И Иван Дорошка, чтобы уберечься, не попасть в руки к врагам, не раз вынужден был спасаться бегством, залезать на деревья, переходить реки по студеной, ледяной воде. Но, несмотря ни на что, он шел и шел на восток, хотя и не так быстро, как ему хотелось. Чтобы своим видом не бросаться в глаза, нес в руках уздечку и кнут и, встретив кого-нибудь, спрашивал насчет буланого коня – убежал, дескать, конь, может, видали где? Если попадался человек, внушавший доверие, задавал ему и еще несколько вопросов, незаметно заводил разговор о немцах, расспрашивал, нет ли их в ближайшей деревне, а иной раз, если обнаруживалось полное совпадение взглядов, шел к человеку в дом, перекусывал, запасался харчами на дорогу.

Не раз попадал Иван и на глаза врагам. Первый случай был на какой-то заброшенной лесной дороге. Иван и не думал, что по ней могут ехать немцы. А они неожиданно возьми да и догони его – человек тридцать, все на велосипедах. Думал Иван, не хватит у него выдержки, выдаст себя. От страха первое время даже говорить не мог, только глазами хлопал. Они же, остановившись, расспрашивали его про какую-то Федосовку. Он не понимал, о чем его спрашивают, не знал, где она, та самая Федосовка, однако на всякий случай показал рукой прямо вперед: «Там, там Федосовка». И едва только отъехали, скрылись за поворотом немцы – метнулся в кусты. Там, отдышавшись, бранил себя, что мог и задание райкома провалить, и себя под пулю подвести. После он встречался с немцами еще несколько раз – то они его внезапно догоняли, то сам шел прямо к ним в руки, потому что свернуть, избежать встречи было невозможно, и ничего не оставалось, как сделать вид, что он их не боится, нечего, мол, ему бояться, нет за ним никакой вины. Немцы, видимо, заняты были своим, они не обращали особого внимания на человека с кнутом и уздечкой в руке. А если и задерживали, бывало, то принимали за местного, расспрашивали чаще всего о ближних городах и деревнях, как туда проехать. Иван в таких случаях либо кивал в знак согласия – да-да, правильно едете, либо делал вид, будто не понимает, о чем его спрашивают. А стоило немцам отъехать – прятался, исчезал или сворачивал на вовсе уж не проезжие дороги и стежки, зная, что рисковать собою и заданием райкома нельзя, а потому надо держаться подальше от врага. «Мне же еще через линию фронта переходить, – думал, внушал себе Иван. – А рисковать здесь, где можно как-нибудь и по-иному, не годится. Да и просто не стоит».

Углубившись однажды в лес после такой вот неожиданной встречи с немцами, Иван набрел на куст калины, который прямо горел, был сплошь усыпан спелыми, как кровь, ягодами. Долго стоял, любовался, глаз не мог отвести – надо же было так уродить! Пришел на память дом, Великий Лес, то, как ходил, бывало, по орехи, по грибы и в самых неожиданных местах натыкался на кусты спелой калины…

«Что там теперь, как жена, дети, Василь Кулага, отец, Костик?..»

Хотя и понимал Иван, что задание ему поручено очень важное, что не каждому такое можно доверить, но где-то в глубине души словно и обиду затаил на Романа Платоновича Боговика. «Как будто на мне свет клином сошелся, не мог кого-нибудь другого подыскать, послать в Москву… Да еще в такое время… И там, в Великом Лесе, многое осталось недоделанным, да и жена же, Катя… Надо было хотя бы сказать ей, куда иду. А то ведь думать будет, переживать. И с этой школой… Как она поступит, какой выход найдет?.. Будь я поближе, зашел бы, что-нибудь посоветовал. А если что – в другое место перевез бы, чтоб никто не приставал, не вязался к ней. А так… Не придешь, не поговоришь, не утешишь. Одна она, Катя. Да и я один… Тоже не с кем ни поговорить, ни посоветоваться. Сколько суток иду – и все один и один… И сколько еще идти?.. Фронт все отдаляется и отдаляется, немцы наступают, а наши отходят.

И до каких же это пор, когда, наконец, наступит перелом в войне?..»

Нет, он, Иван, и теперь нисколечко не сомневался, что не кто-нибудь, а мы, советские люди, победим в этой войне, разобьем фашистов, вынудим бежать с нашей земли, хотя и нелегко это дастся. Вон сколько у них танков, орудий, самолетов… И какие!..

«Оружие, надо полагать, и у нас не хуже. А нет – сделаем! И выстоим, разобьем немцев. Не может быть, чтобы не разбили. Да и бьем, бьем, не отдаем без боя врагу ни пяди земли. Вон их сколько, танков, машин, пушек – покореженных, подбитых, обгорелых… Наших танков, машин, пушек среди этого лома меньше, чем вражеских. Значит, наши бьют более метко. Да и техника у нас, видно, получше».

* * *

Выйдя как-то под вечер из лесу, увидел Иван Дорошка возле стога сена человек семь-восемь красноармейцев. Они как раз отдыхали – кто сидел, кто лежал.

«Неужели своих догнал?» – подумал Иван и зашагал напрямик к стогу.

Красноармейцы приняли Ивана за местного жителя, сразу же начали расспрашивать, не знает ли он, где немцы, в каком направлении наступают. Иван не стал вводить их в заблуждение, признался, что он не местный.

– А кто же вы? – поднялся на ноги рослый командир с перевязанной левой рукой.

– Я? – Иван не знал, что и ответить. – Я на восток иду.

– Откуда идете? – спросил командир.

– Издалека, – неопределенно ответил Иван.

– А все-таки? – настаивал командир.

– Все-таки… Разве это так важно?

– Важно. Очень важно.

Иван поколебался – признаваться или нет?

– Из-за Днепра я.

– Значит, я не ошибся. Вы – Дорошка.

Иван остолбенел – откуда этот военный его знает? Но длилась его растерянность секунды.

– Заспицкий… Алексей?

– Иван…

Они бросились навстречу друг другу, обнялись.

– Как ты здесь очутился? – спрашивал Заспицкий у Ивана Дорошки.

– Надо, вот и очутился.

– А я сперва не поверил, что это ты… С братом твоим, Пилипом, не так давно расстались, а тут и ты…

– Как расстались? – даже отпрянул Иван.

Алексей Заспицкий смущенно потупился: надо же было проговориться, с первых слов все выдать…

– Да, понимаешь, на немцев мы напоролись. В бой вступили. А их – много. Отходить пришлось. Он остался прикрывать…

– И что дальше?

Заспицкий пожал плечами.

– Ни один из тех, кого оставляли, нас не догнал, – сказал он печально. – Или по другой дороге пошли, или… – Заспицкий снял пилотку, опустил голову.

– Понимаю, – тоже обнажил голову Иван и, помолчав, добавил: – Раньше до меня слухи доходили, будто его на переправе через Днепр землей засыпало…

– Было такое, рассказывал он… – признался Алексей Заспицкий. – Он же нас, вот как и ты, догнал… Мы остановились в деревне, воду пили у колодца, а он и подходит… Зачислили его в мой взвод и, скажу тебе, не ошиблись. Хорошо воевал. Правда же, хлопцы? – посмотрел он вокруг.

– Правда, – охотно подтвердили красноармейцы.

– А это родной брат Пилипа – Иван. Он у нас председателем сельсовета был, – рассказывал красноармейцам Алексей Заспицкий. – Ты давно из дому?

– Да уже порядочно. А что?

– Знать хочу, как там отец, мать, сестра…

– Не беспокойся, пока что у них все хорошо… Немцев еще, правда, там не было. А если что, угроза какая, – в лес уйдут. Отец-то у тебя, сам знаешь…

– Именно это меня и тревожит.

– Сейчас над каждым нависла опасность. Но будем надеяться на лучшее. Даже вот я… Ты мне сказал про Пилипа, а все равно надеюсь: не погиб он…

– Конечно, конечно, не погиб, – принялись уверять Ивана и Алексей Заспицкий, и остальные красноармейцы. – Если уж на переправе уцелел, живой выскочил…

– А погиб, ну что ж… Главное, чтобы не зазря. А в бою, по-геройски, за Отчизну… Дай бог, как говорится, всем нам…

Иван сел на сено – усталость брала свое. Да и есть хотелось, прямо в животе урчало.

– Так куда ты все же путь держишь? – спросил у Ивана Алексей Заспицкий. – Может, вместе пойдем?

– А вы куда?

– Да мы отстали. Своих догоняем.

– Тогда, пожалуй, нам по пути. До самого фронта.

– А там?

– Мне дальше нужно… – И, повернувшись к Алексею, показал пальцем, чтобы тот нагнулся. – В Москву иду. Задание у меня…

– А-а, – словно догадываясь о чем-то чрезвычайно важном, протянул Алексей.

XIV

Еще несколько раз по вечерам ходил к Шурке Костик. И возвращался разочарованный, опустошенный. А ведь туда, к ней, чуть ли не на крыльях летел. И если день-два не видел Шурки, томился, тосковал по ней. Даже больше томился и тосковал, чем по Тасе. Потому что Тася – это было что-то как бы нереальное, далекое. А Шурка была здесь, в Великом Лесе, и всегда радовалась, когда он, Костик, приходил. Сразу же начинала на свой манер мелко, тоненько смеяться, голос у нее срывался – то звучал слишком громко, то как будто совсем пропадал, и она говорила так тихо, что было почти не слышно. И руки ее были то горячие-горячие, то холодели как лед. И оба они не могли совладать с собою, словно хмелели.

Когда проходило возбуждение, наступал покой, Костик немел, его сжигал стыд, начинала грызть совесть. «Что это я?.. А если кто-нибудь узнает, слухи по деревне поползут, дойдет до отца?» Шурка, обессиленная и счастливая, льнула к нему, обнимала, целовала, что-то шептала бессвязное, словно была не в себе. А ему, Костику, даже ласки ее казались неестественными, отталкивающими. И он, полежав немного, одевался и, ни слова не говоря, исчезал, бежал из Шуркиной хаты. Воровски выскальзывал на улицу, шел, держась поближе к заборам, чтоб его не увидели, не узнали, и на чем свет клял себя, что вот опять не выдержал, опять был у Шурки. «И что меня тянет к ней? – стучало сердце. – Если б хоть поговорить, рассказать ей, что у тебя на душе, услышать, чем живет, о чем думает она, Шурка. Так нет же…» – «С Тасей бы все иначе было». – «Почему иначе?» – задавал он себе вопросы. И отвечал: «Потому что Тася не такая, как Шурка. Да и с нею я… Разве бы осмелился на такое? Нет, никогда! С Тасей постоять, поговорить – и того бы довольно. А с Шуркой… Может, и поговорил бы, да о чем с нею говорить? Все мысли, все заботы у нее – как дров из лесу привезти, корову, свиней накормить, печь истопить… А Тася… Тася словно неземная, она – как ангел. Заговорит – и то заслушаешься. Нет, надо, пока не поздно, кончать с Шуркой. Тася – вот что тебе нужно, вот к чему ты должен стремиться…»

Но проходила ночь, проходил день – и чувствовал Костик: тянет, опять тянет его к Шурке.

«Что ж это такое? – думал, пытался сосредоточиться Костик. – Люблю вроде бы Тасю, а тянет… к Шурке».

Понимал: нехорошо это, постыдно – любить одну, а ходить по вечерам к другой, но справиться с собою не мог, это было свыше его сил.

«Ладно, сегодня еще схожу – и все. Больше ни ногой. Хватит!»

Но это были только слова, пустые слова. Снова наступал вечер, и Костик не выдерживал – одевался и незаметно исчезал из дому, шел к Шурке…

Отец как будто о чем-то догадывался. Так, во всяком случае, казалось Костику. И он ждал, ждал, что тот заговорит с ним об этом. И заранее прикидывал, что ему ответить. «Скажу, неправда, мол, выдумки все!» – «А если не поверит?» – «Ну, не поверит так не поверит». Однако отец не затевал разговора – думал о своем, почти не вставая с кровати. То бок, нога болели у него после стычки, с Рыжим, то так чего-то ему немоглось. Понимал Костик: ненавидит отец Рыжего. И Клавдию ненавидит. А что делать, как подступиться к ним – не знает. Не могли ничего придумать, чтобы выжить Клавдию и Рыжего со двора, ни Хора, ни Параска. И Костик, хотя и были его мысли заняты то Тасей, то Шуркой, нет-нет да и задумывался о Клавдии и Рыжем. Не сказать, чтоб он их так уж ненавидел, но и приятного мало было в том, что жили они рядом, можно сказать, под одной крышей. Клавдия – та просто нос задрала, смотрела теперь на всех свысока. Даже на него, Костика. «Вы, мол, мною помыкали, а я – нате вам!» А Рыжему вроде вообще было наплевать на Дорошек, делал все, что хотел, ни у кого не спрашивая согласия, словно вечно жил здесь, на этом сельбище, словно все тут принадлежало ему. Когда Костик не сдержался, сказал ему однажды, что не обязательно каждое утро наливать лужу у порога, можно и подальше отойти, хотя бы за хлев, Рыжий так глянул, что он еле ноги унес, – возьмет да и хряснет, как отца, о завалинку.

«Ни Пилипа, ни Ивана нет, – рассуждал Костик, – значит, я должен постоять за отца и за дом наш. И кто он, в конце концов, этот приблудный Рыжман, чтоб хозяйничать тут, всем распоряжаться, как собственностью? И та же Клавдия – кто она такая? Жила с Пилипом – это одно дело. А теперь, когда с этим приблудой живет, – совсем другое…»

Приезд в деревню немцев, назначение Рыжего начальником полиции – эти события сильно встревожили Костика.

«Если так и дальше пойдет, он нас совсем из дома выживет – и батьку, и меня, и Хору. И нигде ведь управы на него не найдешь. Начальник полиции!.. Что захочет, то и сделает».

Слух по деревне пошел, будто бы немцы приказ в Гудове вывесили: все, кто работал на заводе и на железной дороге, обязаны в ближайшие дни снова приступить к работе, кто ослушается – будет наказан.

Не то чтобы приказ так уж напугал Костика. Но поразмыслив, решил он сходить в Гудов. Хотелось и приказ своими глазами прочитать – «Мало ли что люди выдумают?» – да и давненько нигде не бывал, кроме своей деревни.

«Посмотрю, послушаю, что люди в Гудове говорят и поделывают. А то засел в этом Великом Лесе и никуда ни ногой».

И вот однажды после завтрака он вылез из-за стола, надел шапку, накинул на плечи кожушок.

– Ты это куда? – подозрительно посмотрел на него отец.

– В Гудов схожу.

– Чего ты там не видел?

– Приказ, говорят, немцы вывесили. Пойду прочитаю…

Отцу, видно, и самому хотелось знать, что пишут немцы в своих приказах.

– Иди, – позволил он, только предупредил: – Да не торчи там долго. И в карты не играй…

Напомнил отец про карты, и Костик спохватился:

«А я-то и забыл. Там же этот одноглазый… А если встретимся?»

Однако он не стал раздумывать, вышел из хаты, на ходу застегивая кожушок.

«Ничего, я же не украл деньги, а выиграл… А что сбежал, так домой пора было. Это же каждому понятно. Всю ночь играть?.. Кто ж это выдержит, да и уговора не было…»

Шел, слышал, как скрипит под ногами молодой снежок, и на душе как-то светлело, светлело.

«Вот и зимы дождались. А там, глядишь, и весна, опять лето…»

Почему про лето подумал, чего ждал от него – и сам не знал, сказать бы не мог. Но почему-то показалось, представилось вдруг – придет лето, и все будет хорошо, кончится вся эта морока и неопределенность. И заживет, снова заживет по-людски он, Костик.

«Да ведь зима, весна впереди. Как их протянуть, когда немцы здесь, Рыжий все время по нашему двору, как по своему, расхаживает? И братьев – ни Ивана, ни Пилипа – поблизости нет… Что-то мне самому надо делать, чтоб и дома не лишиться, и батьку оборонить…»

* * *

В Гудове сразу свернул к заводу. Действительно, у проходной, на самом видном месте, висел приклеенный на стене какой-то немецкий приказ с черным, распахнувшим крылья орлом. Но прочесть, о чем в том приказе написано, было невозможно: кто-то дегтем замазал весь текст, а сверху, где был изображен орел, еще и написал: «Поцелуйте нас в задницу!»

«И не боятся же! – подумал Костик. – Есть же атлеты!»

Завод после пожара выглядел уныло. Повсюду чернели обгорелые доски, столбы, закопченные, словно грязные трубы. Даже снег не прикрыл, не упрятал следов разрушения и огня. Были поломаны заборы, сорваны двери, выбиты окна, а то и вынуты вместе с рамами.

«Неужели немцы собираются восстанавливать завод? Видно, так и есть, раз приказывают всем к работе приступать».

Пошел от завода дальше по поселку, в сторону железнодорожной станции.

«Может, встречу кого из знакомых… Хоть расспрошу, что да как. А то ведь и приказа не прочитал… Чего тогда было идти?..»

Гудов хотя и походил на деревню, однако деревней никогда не был. И отличался от всех полесских деревень хотя бы уже тем, что здесь не было сплошной улицы: одна, главная дорога как бы соединяла несколько поселков в один. И у каждого из этих поселков было свое название – «Завод», «Станция», «Склады», «Сброды». Заселение Гудова шло без плана, стихийно, по каким-то своим законам, продиктованным самой жизнью. Селились люди либо по знакомству, где ты, там и я, либо с расчетом, чтоб ближе было ходить на работу, – по профессиональному признаку. И только в последние годы стараниями советской власти поселки стали как бы стягиваться воедино, к общему центру, где были построены двухэтажная школа, магазин и большой светлый клуб. Именно туда, в центр, и направился Костик в надежде встретить кого-нибудь из знакомых. Тем более что и дорога туда была хорошо протоптана. Не могли люди жить друг без друга – ходили семья к семье в гости, по разным иным надобностям.

Магазин, как и клуб, оказался на замке. А вот школа как будто работала. Нет, детей нигде не было видно, не было видно и детских следов, но парадная дверь была открыта. Висело на стене и какое-то объявление.

«Может, приказ тот немецкий?» – подумал Костик и не мог не свернуть с дороги, не подойти к школе.

Издали догадался, что на стене висит не приказ, а нечто совсем иное. Пройдя еще несколько шагов, прочел слово «ПОЛИЦИЯ», написанное большими черными буквами на куске рыжей фанеры. Остановился в испуге.

«И тут полицию организовали! И я чуть сам прямо к ним в руки не пришел».

Повернулся, зашагал прочь от школы. Но там его, видно, уже заметили.

– Эй, что ты хотел?

Костик замер на месте.

«Отвечать или?..»

И все же оглянулся. И в том, кто окликнул его, узнал одноглазого, того самого, с которым недавно играл в очко и у которого выиграл кучу денег. Одноглазый тоже узнал Костика.

– А-а, это ты! Чего ж испугался, не заходишь? Тут все свои…

Охоты возвращаться, входить в школу, разговаривать с одноглазым у Костика не было. Но и не послушаться нельзя, коль одноглазый говорит, что там все свои. Чужими ногами побрел назад. Поднялся на крыльцо, вошел в коридор. Только тут обратил внимание: у одноглазого на рукаве белая повязка, а на плече – винтовка.

– Вы что, в полиции? – спросил Костик, поздоровавшись.

– А почему бы мне не быть в полиции? – вопросом на вопрос ответил одноглазый. – Я и с одним глазом стреляю не хуже, чем иные с двумя. Сдавали зачет, так убедились… Айда в класс, там и Игорь, и Эдик, и Кузя…

– Что, они тоже в полицию поступили?

– А что? Делать ничего не надо, винтовку немцы дают и платят. Где еще такая лафа?

Поднялись на второй этаж, вошли в класс. За столом, стоявшим посередине комнаты – больше в ней ничего не было, – сидело человек десять подростков и мужчин, среди которых Костик узнал кое-кого и из своих знакомых. Все были в шапках, кожухах или стеганках – холодно в классе, – с белыми повязками на рукавах. Шла игра в карты, в очко. У стены, составленные в козлы, стояли винтовки.

– Смотрите, кого я привел! – сказал одноглазый, как только они вошли.

Все, как по команде, обернулись к двери.

– А-а! – раздалось несколько голосов. – Давай сюда, посмотрим, как тебе сегодня повезет. Как в прошлый раз или еще больше.

Костик смущенно опустил глаза, шмыгнул носом.

– У меня денег нет, – признался он.

– Столько выиграл – и нет? – удивился одноглазый. – Куда ж ты их девал?

– Дома у меня деньги… Не взял с собой.

– Дома у нас и женки ёстека! – хохотнул кто-то.

Интерес к Костику проходил. Даже у его приятелей – Кузи, Игоря и Эдика. Лишь одноглазый смотрел как-то подозрительно, словно прицеливался.

– А ты хитер, – произнес он наконец. – И тогда удрал… И сейчас не хочешь играть, потому что, видать, знаешь: не с кем. Все обезденежели, все бедные, как церковные крысы. Шантрапа, рубль проигрываем, два взаймы берем.

– Ну-ну, давай без этого! – зашипели на одноглазого из-за стола. – Вот завод и железку пустим – будут гроши.

– Пустите, – издевался, дразнил сидевших за столом одноглазый. – Когда рак на горе свистнет.

– Чего это ты? – как-то начальственно повел головой Кузя.

– Да того, спадар начальник, что видел, как с тем приказом немецким обошлись.

– Его надо снять, – сказал Игорь. – Не приведи бог немцы увидят… Нам же и отвечать…

– Не нам, а тем, кто это сделал, – отрезал Кузя. – В Великом Лесе, поди, такого нет? – повернулся он к Костику.

– Чего нет? – не понял Костик.

– Ну-у, того, что у нас… Безобразия такого. Завод сожгли, мосты на железке тоже. Теперь все восстанавливать надо… И приказ у проходной вывесили, так запаскудили его.

– А что в том приказе?

– Чтоб к работе приступали. Надо завод пускать и железную дорогу. Ты, видно, тоже груши околачиваешь? Давай к нам, в полицию!

– А разве в Великом Лесе своей полиции нет? – посмотрел на Костика цыганистый Игорь.

– Почему же, есть.

– Я знаю, что есть, – ухмыльнулся Кузя. – Да у нас интересней.

– Почему это у нас интересней? – вмешался в разговор одноглазый.

– У нас делать нечего. Сиди вот, в карты играй. А у них там… Землю вот станут делить, пойдет свара – кому получше землица, кому похуже. А ты мири. Да и собирать придется для немецкой армии кожухи, валенки, яйца, сало, масло… Хватит дел. А у нас рабочий класс, ничего этого нет. Что заработал, то и съел. И всё.

– Упрощаешь, – покачал головой одноглазый. – Коль полицию организовали, найдется ей дело. Вот увидишь, – как будто знал, смотрел далеко вперед одноглазый.

– Найдется, тогда и будем делать! – оптимистически заключил Кузя.

Пока шел этот разговор, Кузин сосед – Эдик – проиграл банк. Колода перешла в руки к Кузе. Он сосредоточенно принялся раздавать карты, совсем забыв про Костика. Подсел к игрокам и одноглазый. А Костик постоял еще немного у порога и, никому ничего не говоря, тихонько шмыгнул из класса. Спустился по лестнице со второго этажа, вышел во двор. И никуда больше не заходил – прямо от школы подался домой, в деревню.

«А может, и правда вступить в полицию? – думал он. – Винтовка у меня будет. Смогу за отца, за дом вступиться, стрелять научусь. Сгодится в жизни… Опять же, если немцы всех работать заставят, – у меня есть занятие. Не идти же снова колоды катать на завод… Покатал – и хватит… А тем временем что-нибудь и прояснится, видно будет, к чему все идет…»