Текст книги "Великий лес"

Автор книги: Борис Саченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 45 страниц)

XX

Взвод Алексея Заспицкого отступал вместе со своей частью дальше и дальше на восток. Отступал с боями, чередовавшимися с длинными, изнурительными переходами.

К новому красноармейцу, земляку командира, Пилипу Дорошке скоро все привыкли. Привыкал к новым своим друзьям и обязанностям и Пилип Дорошка. Немного нескладный, не очень разговорчивый, он в трудную минуту бросался на выручку каждому, кому нужна была помощь, или врастал, как камень, в землю, и никто, никакая сила не могла сдвинуть его с места – шли ли на него танки, или рвались вокруг снаряды, бомбы.

Ни во время боев, ни во время переходов с позиции на позицию Алексей Заспицкий не выпускал из виду своего старшего по возрасту, но менее опытного в воинском деле земляка. Он и подсказывал, и помогал, учил Пилипа стрелять, ползать по-пластунски, скрытно наступать и отступать.

– Я из вас хорошего бойца сделаю, – говорил он Пилипу Дорошке, называя его, как и всех бойцов, на «вы». – В лепешку разобьюсь, а сделаю. И вам самому наука моя пригодится, и нашему общему делу. Я считал и считаю – не имеет права умереть тот, кто хотя бы десяток гитлеровцев на тот свет не спровадил…

Пилип Дорошка охотно принимал опеку Алексея Заспицкого. Он тоже тянулся к своему земляку, потому что, может быть, как никогда, испытывал потребность в добром человеческом слове, в участии. Самые разные мысли не давали покоя и ему, едва он оставался наедине с самим собой. «А может, и мне не стоило искать, догонять своих, а вернуться домой, в Великий Лес, как Адам Зайчик? – все чаще закрадывалось в голову. – Он там знать ничего не знает, а тут… Отступаем, идем и идем. А куда? Что там, впереди?..» В обществе же Алексея Заспицкого эти мысли уходили на второй план. Хотелось получше усвоить то, о чем говорил командир-земляк, чему он учил, чтоб и сам командир был доволен, и все бойцы взвода.

– Молодчина, молодчина, – время от времени хвалил, подбадривал командир своего подчиненного. – Еще немного – и вы все наверстаете. Я еще услышу, как про вас будут говорить: он словно родился в солдатской форме, словно всю жизнь служил в армии…

Командир взвода смеялся, смеялись и бойцы, которым по душе пришелся Пилип Дорошка.

Но такие минуты, когда можно было посмеяться, выпадали редко. Куда чаще выдавались минуты горестные. В одном из боев погибло сразу семеро бойцов взвода. И хотя командир утешал всех тем, что немцев было убито в несколько раз больше, это не очень-то действовало. Тем более что и похоронить товарищей как надлежало не смогли: немцы стремительно наступали и не было сил их сдержать.

А там и пошло. После каждого боя недосчитывались двоих, а то и больше друзей. Редели и редели шеренги. Был ранен в левую руку, правда легко, и сам командир Алексей Заспицкий.

– Главное, чтоб правая рука была в целости, – не терял он чувства юмора. – Ею я еще уложу несколько фашистов. Не я буду, если не уложу…

А Пилип Дорошка снова задумывался над своею судьбой.

«Иван просил: не подведи, Пилип. Мы победим, и позор тебе будет, если подведешь. Но кто будет знать, как я вел себя в трудную минуту? Один за другим свидетели гибнут. И отступаем, отступаем… Так прет Гитлер, что не удержать. Этак, глядишь, и до Москвы дойдет. Воротился бы – может, и в живых бы остался… А тут навряд ли выживешь…»

Как будто и не было в жизни такого, из-за чего стоило бы цепляться за нее, – только труд, заботы да вечная грызня, а все равно не умирать – жить, жить хотелось.

«Со временем, глядишь, и с Клавдией наладилось бы. А нет – бросил бы ее, на другой женился. И детки, если хочешь, были бы еще, и все бы на лад пошло. А то ведь… Вроде и не жил еще, только собирался жить. Все вкривь да вкось. Думалось, лучшее там, впереди… А видишь, как обернулось – лучшего может и не быть. Искалечит или вовсе убьет…»

«Так что ж, убегать, как Адам Зайчик? А может, и Матей Хорик…»

Нет, не мог поступить так Пилип Дорошка. Особенно теперь, когда у него появились новые друзья, когда Алексей Заспицкий взял его под свою опеку, зачислил в свой взвод.

«Да если я это сделаю… Меня же, как дезертира, расстреляют. А если и уцелею, Заспицкий потом все про меня расскажет. Позор, всем Дорошкам позор. Будь что будет, а убегать с фронта… До сих пор не сбежал, а теперь уж и подавно. Вдруг как-нибудь все и обойдется, уцелею, выживу. И на фронте же не все погибают, из самого жестокого боя живыми выходят. Только голову не надо особо под пули подставлять. Тут Алексей Заспицкий прав – воевать надо с умом, умеючи…»

И Пилип учился, постигал премудрости военного дела. И в боях, и в коротких промежутках между боями. Упорству, находчивости его можно было позавидовать.

– А вы мне с первого взгляда понравились, – признался однажды Алексей Заспицкий. – Когда увидел вас у колодца. Босиком, оборванный, без шапки… Но волевой, жилистый, как полевой осот или хвощ. Такие живучи, всегда добьются своего. И я просто так, на всякий случай, спросил, кто вы да что. Обрадовался, что земляк…

– Спасибо, – сказал Пилип Дорошка. – Если б не вы, не знаю, как бы у меня все сложилось, где бы я сегодня был.

– Благодарить в конце войны друг друга будем. Когда Гитлера разобьем, землю родную от оккупантов вызволим.

– А вы верите – будет это? – тихо, чтоб никто не слышал, спросил Пилип Дорошка.

– Конечно, будет! – без малейших сомнений ответил Алексей Заспицкий и даже повеселел, голубые глаза его посветлели.

– И брат мой, Иван, то же говорил, – признался Пилип Дорошка и опустил глаза. – А у меня такой уверенности нет… Вернее, есть, – тут же исправился он, – только не всегда.

– Не сомневайтесь, Гитлера мы разобьем, вот увидите. И поздравим друг друга с победой! Вспомните когда-нибудь мои слова, будет это!

И в глазах у Алексея Заспицкого – никогда раньше не видел этого Пилип Дорошка – стояли слезы…

* * *

… Тот бой разгорелся неожиданно. Взвод Алексея Заспицкого – собственно, уже не взвод, а лишь остатки взвода, – отступая, наткнулся на фашистскую засаду. Немцы залегли по обе стороны дороги на подходе к лесу и ударили из автоматов и пулеметов, подпустив красноармейцев совсем близко. Позади, там, откуда отступали, было голое поле, впереди – лес и немцы. Сколько немцев, какие у них силы – никто не знал. И потому бойцы залегли, стали отстреливаться. Как выяснилось, силы были неравные.

Отходили организованно, отстреливаясь, давая друг другу отбежать и залечь. Немцы не отставали, шли почти в полный рост, поливая все впереди себя огнем из автоматов. Пилип, уже привыкший к свисту пуль, тоже отступал короткими перебежками. Отбежит, упадет на землю, отползет за кочку или бугорок, выстрелит – и опять поднимется, бежит. Все делал в точности, как учил его земляк-командир.

Ряды красноармейцев редели, то один, то другой – убитые, раненые – оставались лежать на опушке перед кустами. Правда, то и дело вскрикивали и падали, оставались лежать и немцы. Расстояние до них сокращалось с каждой минутой, немцы наседали и наседали. И, чтобы дать возможность оторваться взводу, Алексей Заспицкий приказал нескольким бойцам остаться, прикрыть отход своих.

Среди тех, кого оставил командир, был и Пилип Дорошка. Сперва командир, как видно, не узнал его, а потом, когда спохватился, отменять приказ уже не стал: что подумали бы о нем бойцы?

Пилип не был в обиде на командира. Ничего лучшего для себя он не ждал и не хотел. Он был таким же бойцом, как и все. Почему же командир должен был оберегать его и подставлять под пули других? Потому что земляк? Но это же не оправдание.

Их было трое, тех, кто залег, остался поджидать немцев. Пилип лежал с краю, со стороны леса, укрывшись за комлем старой березы. Двое других залегли справа от него, почти на самом берегу речушки. Не стреляли до последнего. Лишь когда немцы подошли шагов на двадцать, дали залп из трех винтовок. Немцы залегли, а немного погодя ползком двинулись вперед…

Пилип стрелял прицельно. Одного, потом еще одного пришил пулей к земле. Третий, должно быть раненый, достал из-за пояса гранату, бросил… Граната разорвалась чуть в стороне от Пилипа. Взвизгнули, пролетели над головой осколки…

Пилип прицелился, выстрелил еще раз в того же немца, в которого стрелял и который бросил в него гранату. Кажется, попал – немец больше не шевелился.

Он не слышал, стреляют ли два других бойца. Он вообще почти ничего не слышал – то ли был оглушен разрывом гранаты, то ли так сосредоточился на одной мысли: не подпустить немцев ближе, задержать. И он, перезаряжая винтовку, стрелял и стрелял, пока были патроны. Когда же патронов не стало, кончились, вскочил, бросился бежать…

* * *

Не понял в первый момент, что произошло. Кто-то огромный, как гора, навалился на него сзади, стал душить. Он вывернулся, бросил того, огромного, наземь. Увидев, что это немец, поднял винтовку, замахнулся, чтобы нанести удар прикладом прямо в оскаленный, зубастый рот… Но ударил или нет – не запомнил: в это самое время что-то черное заслонило ему свет, и он скорее догадался, чем понял, что падает, мешком оползает на землю. Вернее, не сам он падает, оползает, а земля качнулась, поплыла вместе с деревьями и небом из-под ног…

XXI

Судьба как будто смилостивилась над Клавдией. Мало того, что рядом был человек, которого она любила, который удовлетворял все ее потребности и желания, – вдобавок ко всему она почувствовала, что беременна, что должна родить. Она верила и не верила себе. «Неужели бог увидел мои страдания и сжалился. За все слезы, за все муки».

На седьмом небе была от радости и счастья Клавдия. Хотелось то смеяться, то плакать. Тянуло на люди – показать, похвастаться всем, вот, мол, я какая, вот… А вы думали, что не способна, ни на что не способна. Но Клавдия сдерживала себя, даже Змитру ни в чем не призналась.

«Потом, после во всем признаюсь. Когда сама буду уверена, что не ошиблась, что на самом деле ношу в Себе дитя. Кого? Девочку или мальчика? Вот бы мальчика! Все мужчины хотят, чтоб первым родился мальчик. И Змитро, наверное, о том же мечтает…»

Любовно и нежно смотрела на Змитра, который словно бы маялся, не знал, что ему делать, за что приняться.

«Ничего, – думала Клавдия. – Скоро я тебя обрадую. Обожди, еще несколько дней обожди».

И прислушивалась, прислушивалась к себе, к своему животу – вдруг оживет то, что там, толкнет ножками, перевернется…

«Тогда бы я и Змитру дала послушать. Пускай бы и он порадовался. А то Пилип этот… На меня валил, а оказывается, сам во всем виноват, ни на что не годен… А Змитро… О, этот любить умеет. С ним все забываешь. Сама не своя, только бы вместе быть, только бы не отдать, никому не отдать своего счастья…»

Лежала в постели Клавдия или по хате ходила и все смотрела на Змитра, не отрывала глаз. Обнимала, ластилась.

«Глупенький, ничего ты не знаешь, ничего не понимаешь», – улыбалась Клавдия.

«Боже мой, и как только терпела я, жила столько лет и не знала, что можно жить совсем иначе! – думала Клавдия, вспоминая прежнюю свою жизнь с Пилипом Дорошкой. – Это же не жизнь была, а черт знает что… К кому попало льнула, только бы посмотрел на меня, пожелал… Да и с ними тоже не было того, что мне нужно. Змитро – другое дело… Да разве все только в этом? Хомку вон землю носом пахать заставил, Николая, свекра, об завалинку грохнул… И с каждым то же самое сделает, если я попрошу. Вот уж молодчина так молодчина! Эх, если б и сын такой же родился, в него бы пошел! И мне бы радость, и Змитро тоже, наверно, рад был бы. Еще больше меня бы любил, не ушел никуда. Поженились бы и жили как люди. А Пилип… пускай бы на другой женился. Да и где он, Пилип? Может, его и в живых давно нет, может, и не вернется домой. А со свекром, Николаем, поладили бы. Еще раз-другой потряс бы его Змитро – шелковым стал бы, обходил бы и меня, и его, Змитра. За семь верст обходил бы. Как сейчас обходит. Если я на дворе или Змитро – и носа не покажет, сидит тихонько в хате, как мышь. Да это ж Змитро всего разок с ним поговорил. А если еще поговорит?.. Ха, это не со мной, как бывало. Я молчала, а Змитро не смолчит. Да и кто ему Николай, чтоб молчать? Чужой человек. А что в хате живет, так хата же не его, не Николаева, а моя. Нет, пока здесь, со мною, Змитро, бояться нечего и некого. Удержать бы только Змитра, не отдать никому. Чтобы мой был. Всегда, всегда мой…»

Однажды, когда Змитро очень уж изнывал от одиночества, все порывался куда-то пойти, Клавдия, чтобы хоть немного развеять его, избавить от каких-то недобрых мыслей, как видно закравшихся ему в голову, призналась, что она беременна, что у них будет ребенок.

– Правда? – не поверил сперва, с интересом поднял на нее глаза Змитро.

– А что ж ты думал? Думал, я не смогу? – подошла ближе к Змитру Клавдия, села рядом с ним на лавку.

– Так ты же… сама говорила. Столько лет жила с мужем, и детей не было.

– Потому что муж был такой. А ты… молодчина!

Даже нос задрал от похвалы Змитро.

– Люблю, когда меня хвалят. Может, потому, что никогда нигде не хвалили. Кляли только. А ты вот… хвалишь… – как будто даже смутился Змитро. – Первая…

– Да как же тебя не хвалить, – придвинулась ближе, заглянула ему в глаза Клавдия. И не совладала с собой, зажмурилась, прижалась к широкой груди Змитра. Не вытерпел и Змитро – взял Клавдию на руки, поднял как пушинку, понес на кровать…

Долго они в тот день лежали друг подле дружки, разговаривали. Змитра обрадовала новость, что Клавдия беременна.

– Гы-гы, – смеялся он. – Неужели у нас дитенок будет? Сын или дочка? – спрашивал и сам же себе отвечал: – Вот если б сын, а? Я бы тогда… я бы…

Клавдия так и цвела.

– Будет сын! Посмотришь, сын будет! – уверяла она Змитра.

– И что, на меня похожий? Гы-гы, – счастливо смеялся Змитро.

– А на кого же, если не на тебя? – смеялась от радости и Клавдия.

– Может, на тебя.

– На меня дочка будет похожа. А на тебя – сын!

– Вот бы сбылось! Вот бы!.. – прыгал на радостях в постели Змитро. – Пускай бы род наш продолжался, пускай бы жил. А то большевики извести хотели. Чтоб и памяти, корней не осталось. Батьку с матерью выслали, а меня в тюрьму запроторили. Нет, я им этого не прощу!..

– А что ты им сделаешь?

– Как – что? Да я их, я их… – распалялся Змитро, и глаза его наливались мстительной злобой. – Как меня, так и я их… Не пожалею. Просто руки свербят, дождаться никак не могу, когда можно будет правоту свою им, голодранцам, доказать.

– Докажешь, не горячись. Придет время, – успокаивала, остужала Клавдия Змитра. – Вот немцы придут – и доказывай все, что хочешь…

– Когда уже эти немцы сюда придут? – сжимал кулаки Змитро. – Яма тут у вас какая-то. Всюду давно немцы, а тут… Ни то, ни другое…

– Ты же знаешь, мосты кто-то пожег.

– Я бы тех поджигателей… Самих бы в огонь!

– Успеешь, никуда они от тебя не денутся, – смеялась Клавдия. – А пока побудь со мной. Когда на службу пойдешь, не до меня тебе будет.

– Гы-гы-гы, – скалился Змитро. – Не бойся. Меня хватит. На всё, на всех хватит…

И обнимал Клавдию, привлекал к себе… Как-то раз, проснувшись утром, Змитро сказал Клавдии:

– Слухай: а не сходить ли мне в эти ваши Ельники?

– Чего? – недоуменно спросила Клавдия.

– Попросить немцев, чтоб не тянули, скорей в Великий Лес приезжали. И заодно… на службу к ним подрядиться…

Клавдия задумалась, не знала, что и ответить.

– Понимаешь, – продолжал рассуждать вслух Змитро. – Боюсь, что, пока я с тобой в постели валяюсь, кто-нибудь опередит меня. Останусь с носом…

– Да зачем тебе эта служба? – ничего другого не нашлась спросить Клавдия.

– Чтоб жить.

– Так ты ведь живешь.

– О, не так жить, – засмеялся, захохотал Змитро. – Жить так, чтоб всего было вдоволь. Чтоб боялись меня, слушались. Вот о чем я мечтал и мечтаю!

И чтоб над каждым я мог свой суд чинить и не отвечать ни перед кем…

– А разве будет такая служба у немцев? – усомнилась Клавдия.

– А как же! Должна быть! Им же большевиков надо переловить и уничтожить, порядки свои новые навести. Нет, без таких людей, как я, им не обойтись. Я это чую. Я бы у них выслужился и катнул бы домой, в свою деревню. Ну и показал бы я тем, кто меня и моего батьку когда-то хотел со свету сжить! Так бы истоптал, как меня когда-то топтали. Чтоб знали, помнили Змитра Шламака!

И все же, несмотря на всю заманчивость, привлекательность того, о чем говорил Змитро, Клавдия не настраивала его идти в Ельники. Не потому ли, что дома, в своей хате, неохота было одной оставаться?

– Обожди, немцы, может, сами приедут.

– Когда они приедут? – горячился, не в силах был больше ждать Змитро.

– Приедут же когда-нибудь… Потому что идти… Это же не близко да по лесу… А в лесу теперь бог знает кто шляется… Еще подстерегут… Зачем это тебе? – отговаривала Змитра Клавдия. – Да и холода скоро, реки замерзнут…

– Ладно, – согласился Змитро. – Обожду… Еще с недельку обожду. Но если не приедут через неделю, пойду к ним сам. Попрошусь на службу. Хватит мне без дела сидеть. И так вон сколько отсидел.

XXII

Организовать занятия в школе оказалось непросто. Вскоре стало известно: кроме Андрея Макаровича и его жены, Алины Сергеевны, в Великом Лесе больше нет учителей. Все до единого разъехались. Кто подался в эвакуацию, кто еще куда-нибудь.

– Что будем делать? – решил снова посоветоваться с женой Андрей Макарович.

– Может, не стоит и начинать, раз все так складывается? – осторожно предложила Алина Сергеевна.

– Нет, начинать нужно! – не согласился с женой, стоял на своем Андрей Макарович.

– Почему ты так считаешь?

– Да потому, что у нас есть определенные обязанности и перед детьми, и перед их родителями. От этих обязанностей нас никто не освобождал. Да и сама подумай – с какой стати детям бить баклуши, заниматься невесть чем, если они могут преспокойно учиться в школе, – рассуждал, доказывал Андрей Макарович.

– А если немцы придут? – задумалась Алина Сергеевна.

– Что ж, придут так придут. Школа как работала, так и будет работать. Не закроют же немцы школу. А мы не при них учить детей начали, а при Советах, Оправдание какое-то будет.

– Перед кем оправдание?

– Да ни перед кем, перед собою. Куда хуже может быть, если немцы или такие, как Кухта, возьмутся занятия в школе налаживать, нас погонят на работу…

– Но нас же теперь всего двое…

– Ну и что, что двое? Помнишь, как мы с тобой – еще при царе – в деревню приехали? Вместо школы – обычная хата. И все ученики – и старшие, и совсем маленькие – вместе. И ничего, учили. А теперь школа такая! В две смены работать можно. С утра первый и второй классы, после обеда – третий и четвертый…

– А со старшими как же? – озабоченно посмотрела на мужа Алина Сергеевна.

– Со старшими пока обождем. А потом видно будет… Может, что-нибудь и для старших придумаем. Скажем, сами будем старших учить, а они – младших. Восьмиклассники, девятиклассники… А то еще кто-нибудь и из учителей возвратится. Подумавши, пораскинув умом, все можно сделать. Было бы желание…

Алина Сергеевна – что ей оставалось делать? – согласилась. И самой ей, если признаться по совести, не хотелось сидеть дома без дела. Отдохнула с дороги – и ладно. Не привыкла она к безделию. Да и о прожитье надо было подумать. Сеять они ничего не сеяли, живности никакой, даже кур, не держали. Ели хлеб, можно сказать, с жалованья. Теперь, правда, жалованья никто им платить не собирался, но люди есть люди: сговорятся, что-нибудь организуют, если у учителей туго с харчами будет. Да оно и было уже туго. Бульбой в основном пробавлялись. Той, что удалось накопать на огороде. Но и бульбы было не так уж много. А впереди зима – долгая, холодная. И это только романтик Андрей Макарович ни о чем другом не думал, кроме как о занятиях в школе. А она, Алина Сергеевна, думала и о том, как прокормиться, что на завтрак, обед и ужин приготовить, на стол мужу подать.

– Ну, раз ты согласна со мною, то не будем откладывать, через день и начнем занятия, – расхаживая по комнате, говорил, рассуждал вслух Андрей Макарович. – Ну и быть по сему, ну и пусть!

– С начальством надо бы посоветоваться.

– С каким начальством?

– Уж какое есть.

– Да нет же никакого начальства. Говорят, Иван Дорошка до недавних пор был. Был и Василь Кулага. Но оба куда-то исчезли. Да и что советоваться – начинать надо, и так много времени упущено.

– А дети-то соберутся?

– Соберутся. Соскучились по учебе… И сами у меня спрашивали, и родители. Кого ни встретишь: «Андрей Макарович, а когда занятия в школе?..»

* * *

Не ошибся Андрей Макарович – соскучились, загрустили дети по учебе. И в школу собрались, как было объявлено, ровно в девять – все празднично одетые, пионеры – с красными галстуками на шее. Как и всегда в первый день занятий, построились на школьном дворе по классам. И надо было видеть Андрея Макаровича в ту минуту, когда он поднялся на крыльцо, позвонил в звонок и сказал:

– Здравствуйте, дети! Поздравляю вас с началом нового учебного года!

Люди позднее говорили, что никогда не видели его таким вдохновенным и гордым, как тогда, в ту минуту.