Текст книги "Великий лес"
Автор книги: Борис Саченко
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 45 страниц)
Клавдия объявилась в Великом Лесе под вечер. Остановила подводу у двора Дорошек, спросила, обернувшись к Змитру:
– А с лошадьми, с телегой что делать будем?
– Как что? – не понял, вытянул по-гусачьи голову Змитро. – Правь во двор, сгодятся нам еще и кони, и телега.
– А я думала в колхоз подводу гнать, – призналась Клавдия.
– Какой еще колхоз! – обозлился Змитро. – Колхозов давно нема. Кончились колхозы…
Клавдия тихо, довольно рассмеялась, слезла с воза, отворила ворота, въехала во двор, принялась распрягать лошадей.
Услыхав, должно быть, что-то необычное во дворе, на крыльцо вышел свекор, Николай. Заложив руки за спину, смотрел то на Клавдию, то на приехавшего с нею человека, который невозмутимо стоял около воза.
– Что, воротилась? – спросил Николай, улучив момент, когда Клавдия, не выдержав его взгляда, сама обернулась к крыльцу.
– Ага, приехала, – нарочито весело, как бы с издевкой ответила Клавдия. Знала, отлично знала, что больше всего интересует свекра, но молчала, делала вид, будто ничего не понимает.
Тем временем Змитро, освоившись, осмелев, взял из рук у Клавдии сбрую, подошел с нею к Николаю, приказал:
– На, в сени неси.
– Что-о? – взъярился старик. – А ты… Ты кто такой?
– Я? – издевательски усмехнулся Змитро. – Клавдия, скажи ему, кто я такой. – И расхохотался во весь голос.
– Муж мой новый, Змитро Шламак. Прошу любить и слушаться, – не то потешаясь над стариком, не то всерьез сказала Клавдия.
– Муж новый? – отступил на шаг Николай. – А Пилип?
– Пилип к другой ж… прилип, – продолжал хохотать Змитро.
Захохотала, залилась смехом и Клавдия. Да так весело, беззаботно, будто речь шла не о законном ее муже, с которым прожила без малого десять лет, а о каком-то безвестном шалопуте.
Замахал руками Николай, перекрестился.
– Побойся бога, При живом… новый муж…
– Ага, – все с той же деланной веселостью, с ехидцей ответила Клавдия. – При живом… новый…
– А если Пилип… вернется?
– Женим Пилипа. На другой женим, – хохотал на весь двор Змитро. Да так нагло, с вызовом, что Николай не сдержался – сжав кулаки, пошел на незваного гостя.
– Кто ты такой, чтоб гоготать, командовать тут? – прохрипел Змитро на глазах изменился лицом – бросил на завалинку сбрую, перестал хохотать. А в следующую секунду сгреб старика в охапку, швырнул наземь, предупредил:
– Ни на шаг не подходи. Подойдешь, руку подымешь – убью!
Засопел, зашмыгал носом Николай, встал с земли, медленно, припадая на левую ногу – ударился, падая, о завалинку, – ни на кого не глядя, молча потащился на свою половину.
Какое-то время на дворе была тишина.
– Х-ха, – первым подал голос, усмехнулся Змитро, – думал меня на испуг взять. Не на того нарвался. Что-что, а драться я умею.
– Еще как! – улыбнулась, довольная, Клавдия. – Ну и сила же у тебя. Только дотронешься до человека, а он – брык! – уже на земле.
– Да это ж так, без охоты, – скромничал Змитро. – А если б захотел, если б меня в злость ввели… Как пушинки, как мухи разлетались бы… О, на меня один раз вчетвером напали! Посмотрела бы, что я с ними сделал! И сами больше в драку не полезут, и другим закажут.
Лошадей отвели в хлев, сбрую внесли в сени. И не успели к себе войти, как распахнулась калитка – прибежали Матей Хорик и жена его, Мальвина. И прямо к Клавдии, давай расспрашивать наперебой – где их дочь, Надя, почему вместе с ними не приехала?
– Будет ваша Надя дома, погодите, – успокоила Клавдия соседей.
– Когда, когда будет? – не терпелось тем узнать.
– Ну, не зазимует же там с коровами, вернется. Со дня на день ждите.
– А почему не вместе вернулись?
– Потому что у нее своя дорога, а у нас – своя.
– А как она там? Все у нее ладно?
– Да не беспокойтесь. Вот только самолеты немецкие бомбят часто.
– Самолеты… Бомбят? – запричитала Мальвина. – Дак чего ж она не утекает?..
– Хромой черт этот, Хомка, не велит. О колхозных коровах печется. Да ничего, прижмет – и он убежит. Все бросит и деру даст.
– Так пускай бы утекали, – с подвыванием причитала Мальвина. – А то ж и убить могут… И зачем было мне, бедной головке моей, отпускать Надю с теми коровами, пускай бы, как другие, дома сидела, никуда не совалась бы-а-а…
– Они что, у Днепра? – спросил Хорик.
– Ага, переправляться хотели.
– Уж я знаю, что там за пекло. Сам был, видел…
И понуро, втянув голову в плечи, побрел со двора.
За ним, немного погодя, не переставая причитать, подалась и Мальвина.
А Клавдия и Змитро направились в пристройку, И несколько дней их больше никто не видел, потому что они никуда и не выходили. А если и выходили, лишь по нужде, за хлев. Только и слышно было, как выла, заходилась не то от слез, не то от смеха Клавдия, день ли, ночь ли на дворе, и люди не могли взять в толк, чего она так кричит – бьет ли, душит ее тот приблудный, никому не известный Змитро Шламак или ласкает. И диву все давались, потому что такого не бывало еще в Великом Лесе. Подумать только – при живом муже привести в хату чужого человека и днями, ночами напролет выть, хохотать на всю деревню!
Старые люди крестились, молодые усмехались, особенно когда Хомкину Парасю у Дорошкиной хаты видели: чего, мол, она там подсматривает? А Парася, сгорбившись, сновала вдоль забора, все Клавдию никак поймать не могла, расспросить, где муж, Хомка, когда он домой воротится. Заходить же в хату не осмеливалась: чего доброго, и ее так же толкнет, швырнет наземь новый Клавдии мужик, как швырнул, сказывают, давеча Николая Дорошку.
VIIIНиколай Дорошка, лежа поверх постели, тоже слышал, хорошо слышал, что делалось по ту сторону сеней – не на его, а на Пилиповой половине. И бранился на чем свет, уши подушкой затыкал.
«Это ж подумать только!.. Кого в дом привела! И молчи, слова не скажи! Убьет! Такой не сжалится, не-ет! Да и кто я ему, чтоб меня жалеть? А терпеть… Как тут вытерпишь? Чтоб в моей хате сынова жена… собачью свадьбу справляла?»
Крестился Николай, просил, молил бога: «Боже, праведный и единый, помоги! Кто ж еще мне поможет, как не ты? Сам видишь, слышишь, какое распутство на твоих глазах творится. И это мне на старости лет, когда помирать пора. Чем я прогневал тебя, боже, за что, за какие грехи ты меня так жестоко караешь?.. Я ж никогда от тебя не отрекался, ни в самые счастливые, ни в самые черные дни мои. Помнил, всегда помнил…»
И снова взрывался злостью. Уже на сына, Пилипа. «Говорил же, не приводи в дом эту хлюндру. Нет, не послушался. «Или на ней женюсь, или ни на ком!» Ну, женился, отведал радости и счастья? А я теперь мучайся, что хочешь, то и делай… Верзилу привела откуда-то, и он тут распоряжается. А ты… Слова ему поперек не скажи, не пикни. И кто привел? Чуж-чуженица эта. И заступиться некому. Пилип далеко, а Иван…»
Вспомнив Ивана, задумался: «Может, он и правда добра и мне, и людям хотел. Только я и еще кое-кто не понимали этого, каждый за свое держался, привычное, старое. А Иван не хотел старого, ему новое было по душе. И не только для себя – для всех. И немало сделал, Если б не война, не колотня эта, сделал бы больше. Теперь слоняется где-то с винтовкой. Его разве попросить, чтоб Клавдию и ее верзилу к рукам прибрал? Да кинется ли, захочет ли мне помочь?..»
Вспомнилось, встало в глазах, как Иван с Василем Кулагой в лесу прощались, в который раз прозвучали в ушах слова, что сказал Иван напоследок Василю Кулаге: «Поесть захвати… Впроголодь живу». Подумал: «Надо было мне все же догнать Ивана, поговорить. А я… растерялся. Кинулся вдогонку, да поздно было. Теперь бы в самый раз и встретиться, и подмоги, защиты попросить, если б загодя договорились. На себя, на одного себя всегда я надеялся. Не думал даже, что может мне помощь понадобиться. А видишь, видишь… Что я сам с этими наглецами – Клавдией да Змитром – поделаю?.. Срам, позор. Чтоб у меня, в моей хате такое…»
Кряхтя – болел бок, болела нога: все-таки крепко ударился, – сползал с кровати, сгорбившись, сновал, метался взад-вперед по хате. И думал, думал, куда ткнуться, где защиты искать…
«Хоть бы посоветоваться с кем… С Хорой? С Костиком? А может, дочь, Параску, позвать?.. Попросить, чтоб с Клавдией поговорила. Или с матерью ее, с Марьей. Пусть бы убиралась Клавдия отсюда, из-под моей крыши, не срамила на старости лет…»
Окинул глазами хату. Наступал вечер, смеркалось. Костика, как и всегда, не было дома. Хлопотала у припечка, разжигая лучину, Хора.
– К Параске… К Параске сходи, – велел Хоре Николай. – Пускай придет, поговорить нужно…
Хора отложила лучину, поддевку – на плечи, ушла.
Возвратилась не одна, а с Параской. Снова взялась за свою лучину, дула на уголья, пока пучок лучины не занялся, не вспыхнул. А Параска прошла прямо к кровати, на которой лежал, не раздевшись, не укрывшись, отец.
– Что, тата? – спросила.
И села, настороженная, покорная, на край постели. Николай долго молчал, перебирал губами, как будто что-то жевал, да все не мог проглотить.
– Сходи… К сучке этой сходи, – наконец выговорил он. – Скажи, пускай убирается отсюда. Куда хочет, туда и убирается. Не могу я больше… Не могу терпеть этого позора…
Параска сжала в ниточку губы, на минуту сосредоточилась. Потом встала, ни слова не говоря, вышла.
Вернулась она от Клавдии быстро. Сказала, словно объявила:
– Не уйдет никуда Клавдия, здесь останется.
– Не уйдет? – поднял голову и сразу же проворно вскочил с постели Николай.
– Не уйду, говорит, и все. Хата, мол, Пилипова и ее. Сколько, говорит, хочу, столько и буду жить. И никто мне ничего не сделает.
– Никто ничего не сделает? – вскричал возмущенно Николай. – Чтоб на моем подворье да меня били, собачью свадьбу справляли? К Марье сходи, приведи ее сюда, я с ней, скажи, поговорить хочу! – приказал Параске.
Параска послушная была – слова против не сказала. Повернулась и пошла.
На этот раз ждать пришлось долго. И жила Марья далековато, и, видно, Николай был ей не указ, своя голова на плечах – что ей кого-то слушаться. С характером баба была, даром что голодранка. Потому, видно, и без мужика, одна жила. Кто ей, такой, угодит? Клавдия, не иначе, в мать удалась. И когда наконец звякнула щеколда, дверь отворилась и вошла Параска, ни сам Николай, ни Хора не удивились, что вернулась она одна, без Марьи.
– Почему Марья не пришла, что она говорит? – ел дочку глазами Николай.
– Говорит, нечего мне там делать. Сами разбирайтесь. Свой своего бьет – чужой не лезь, – устало садясь на скамью, выдохнула Параска.
– Свой своего… А она что – чужая? – не сводил глаз с дочери Николай.
– Говорит, Клавдия не маленькая, сама знает, что делает. Вмешиваться в ее жизнь она, мол, Марья, не станет. Не хочет с Пилипом жить – пускай не живет. А что до хаты, до подворья… Так оно, говорит, такое же Дорошково, как Ковдрино… Нечего присваивать, на то и революция была, чтоб всякую собственность ликвидировать… – пересказывала Параска Марьины слова. – Это вам говорит, и не царское время. Теперь вообще без всякой власти живем. Кто что хочет, то и делает…
– Эге, мудрая, – покачал головой Николай. – Ничего не скажешь. И где только ума набралась?
– Прогнать эту гадину из хаты надо, – обернулась вдруг к Николаю Хора – она все время молчала, подкладывая на припечек, чтоб свет не ослаб, лучину и не забывая в то же время прясть. Молчала и слушала разговор брата с дочерью – словечка не пропускала.
– Так прогони, прогони, – словно бы издевался, поддразнивал Хору Николай. – Я тебе только спасибо скажу.
– И прогоню! – встала из-за прялки, дотянувшись до пола одной, здоровой, ногой, Хора. – А не прогоню, так… отравлю! Вместе с этим… приблудным!
– Чем ты их отравишь? – заинтересовался, посмотрел на сестру Николай.
– Найду чем…
И Хора, кутаясь в поддевку, вышла в сени.
Немного погодя пошла домой, к детям, и озабоченная, встревоженная Параска. А Николай Дорошка опять остался один на один со своими невеселыми думами…
IXХора, как всегда, не удержавшись, вступила в разговор и сгоряча выпалила: «отравлю!..» Вышла из хаты во власти самых противоречивых мыслей и чувств и, стоя на подворье, долго не могла совладать с собою, успокоиться.
«Что же это я ляпнула?! Да еще не подумавши, вслух, – бранила она себя. – Правда, все свои были, Николай да Параска, они-то меня знают. И все же…»
Разумеется, Клавдию она, Хора, ненавидела. Ненавидела давно, еще до того, как та стала женой Пилипа, пришла сюда, на их подворье, жить. Очень уж не похожа она была на других, кого знала Хора, ничего не стеснялась, вечно зубы скалила – с хлопцами ли, с девчатами. Да и одевалась так, чтоб руки, ноги или еще что-нибудь напоказ выставить. Скромности, стыдливости, уважения к старшим у Клавдии отродясь не было. И здесь, в их доме, став женою Пилипа, Клавдия с первого дня повела себя так, будто и не люди Дорошки, а скотина, что ли. Расхаживала по хате, а то и в хлев бегала распатланная, в одной сорочке и так крутила ляжками, что смотреть противно. Командовать повадилась, как будто не она, Хора, после смерти Ганны, жены Николая, хозяйкой в доме была, а сама Клавдия, Сварит Хора поесть, она попробует и выплюнет – невкусно, мол. И выйдет из-за стола не евши, только нос задерет. А то крик поднимет – ложки, миски не чисто вымыты, в хате не прибрано. «Не чисто вымыто, не прибрано – так вымой чище, прибери, что я, служанка тебе?» – не выдержит, бывало, Хора. Но мыть, убирать Клавдия была не охотница. Если за что и возьмется, то выберет полегче. А все остальное по хозяйству ты, Хора, делай: и дров, воды наноси, и печь вытопи, и есть навари, накорми всех, постели застели, подмети в хате…
Сделал себе пристройку Пилип, думала Хора, вот переберутся – она и забот знать не будет. Как бы не так – Хора пораньше встанет, есть наварит, свиней, гусей, кур накормит, а Клавдия все в постели с Пилипом нежится. Сиди дожидайся, когда они встанут и одолжение сделают – есть придут. Не выдержал уже сам Николай – накричал на сына. Ему, Николаю, работать надо, он спешит, а они в постели валяются, вылеживаются, Клавдия сама себе стала готовить. Что она там и как готовила – один Пилип знает. Стычки у Пилипа с Клавдией начались. А Николай, тот Клавдию не то что невзлюбил – возненавидел. Люто возненавидел. Видеть ее, встречаться просто не мог… «Погибель на нашу голову Пилип привел, – говорил, возмущался он. – Вот уж хлюндра… Ну и выбрал сынок!» Николай да и Пилип не все про Клавдию знали, не все видели, что та вытворяла. Однако и того, что попадало на глаза, доходило до слуха, было достаточно, даже более чем достаточно. Мужняя жена, она с другими мужиками крутила! И где? Даже дома, на своем подворье. Идет однажды она, Хора, мимо хлева, видит – дверь снаружи не заперта. «Кому ж бы там быть?» Приоткрыла дверь, заглянула. А там, на сене, – тьфу, тьфу, она аж перепугалась! – Клавдия с Гришкой Сапуном. «Что ты тут делаешь?» – крикнула она от растерянности. «А тебе что, колченогая?» – отозвалась Клавдия. Лицо так и обдало жаром, вылетела из хлева как ошпаренная. И долго потом не знала, что делать: рассказать Пилипу или промолчать…
«А теперь этот Рыжман… – на ходу окрестила Хора нового Клавдиного дружка. – Так Николая, хозяина, избил, что вона – в постели лежит. Каково ему видеть все это и терпеть? А? И убираться же, мерзавка, никуда не желает, здесь жить собралась. О, только не это!.. И прогнать… Как, кто ее прогонит?.. Только и остается – отравить! И ее, погань, отравить, и Рыжмана этого. Даже если ее одну, то Рыжман тут не останется, уйдет…»
«Но грех же… Да и чем ты отравишь гадину эту? Сказать-то я сказала, а как сделать?..»
Прошла, хлопнув дверью в сенях, а потом и калиткой, Параска. Домой пошла, к детям. Огни на деревне гасли то в одной, то в другой хате – люди ложились спать. А Хора все стояла во дворе, думала, перебирала в памяти недавнее и давно забытое.
«А может, и права Клавдия, что гуляет? – закрадывалось сомнение. – Пока жив человек, надо ему все познать. Потому что там, на том свете… ничего этого не будет. Да и есть ли еще тот свет, рай и пекло? Прежде говорили – есть. А теперь говорят: нету нигде никакого иного света, есть только этот свет, один. И не о грехе, не о каре божьей думать, а жить надо человеку, как ему хочется, как ему на душу ляжет, Вот Клавдия и поняла это и ни о чем другом не заботится, кроме как о себе, чтоб интересней да веселее жилось. А я…»
Тоска, горечь, смятение охватили Хору, а мысль невольно шла дальше:
«Что я видела, что узнала? Работа, все время работа. Одно кончила – начинай другое. И замуж никто не взял, не приласкал, не приголубил. Все одна да одна. Как служанка. Родилась хромой, некрасивой – кому я нужна? Всему живому бог пару дает, а мне не дал. Почему, за какие грехи? Отец с матерью нагрешили, а я… А почему мне расплачиваться за чужие грехи? Да и отец с матерью… Как уж они там нагрешить могли, век прожив в Великом Лесе? Тут родились, тут и померли. Землю пахали, хлеб сеяли. Правда, не бедные были, и хлеба, и мяса хватало. Но и надрывались же, работали, как волы. Горели два раза, два раза отстраивались. Кто же тогда, если не они, в горе моем повинен? Бог? Так ведь и про бога разное говорят. Одни – что есть бог, а другие – нет, мол, его, бога, попы его выдумали, чтоб людей было легче обирать. Интересно – есть все-таки бог или нету его? Если есть, то и грех, и рай, и пекло, надо полагать, тоже есть. И тогда… Тогда от кары божьей нигде не спрячешься. И все, кто нагрешил, ответят. И Клавдия ответит. За все, за все ответит. А я… праведно прожила век свой, и стоит ли мне на старости лет брать на себя грех – погань эту травить? Бог ее покарает».
«Когда, когда покарает?»
«А ведь верно – когда? Когда меня уже на свете не будет? Не-ет… Кроме всего, я уже согрешила в мыслях и вслух об этом сказала. И Николай, и Параска слышали… Да и ненавистна мне Клавдия с ее Рыжманом вместе. Получается, будто я не у себя дома. И корову ихнюю досмотри, и лошадей. Накорми, напои… Сами-то не поторопятся досмотреть худобинку. Кони ржут, корова мычит, если не вовремя сена или воды задашь. Душа разрывается – она ж, худобина, без понятия, без языка. Конечно, не выдержишь – и накормишь, и напоишь. А я что, обязана, служанка я им? Нет, что-то надо делать, как-то надо выжить Клавдию, прогнать. Сама не хочет – силой прогнать».
«Но как?»
«В том-то и дело – как? Никому не пожалуешься, власти никакой нет в деревне. А без власти… У кого сила, у того и власть. И у Рыжмана сила есть, и у Клавдии. У обоих. А мы с Николаем… И он и я уже старики, куда наша сила против ихней… Остается одно – со свету сжить, отравить. Тут так – или мы с Николаем их, или они нас. Вместе нам не ужиться. Нет, не ужиться. И раз уж я сказала, что отравлю, то и… отравлю! Пускай меня бог покарает за это, если он есть. А нет его – перед людьми отвечу. Но с гадиной этой посчитаюсь. Сколько горя всем нам принесла! И Николаю, и Пилипу, да и всем нам, Дорошкам! А сколько еще принесет! Была одна, а теперь… не одна уже, теперь их двое… Приютили змею подколодную – взяли голодранку, пригрели, откормили, так она, видели, что вытворяет… На шею, на голову садится. И смердит, кусается… Не надо было ее в дом пускать. Пилип во всем виноват. И Николай. Сдался, не смог постоять до конца. А надо было не поддаваться на уговоры, не отступать. Все равно хозяйство не сохранили, в колхоз записались. А что Пилип женился – ничего это не дало, никакого проку. Наоборот, еще большие неприятности пошли. И с Иваном Николай рассорился, и с Пилипом. А мерзавке только это и нужно. Ей легче, когда все в ссоре. И если хорошенько подумать, то не с колхозов напасти начались, как Николаю кажется, а с прихода в их дом гадины этой. Свои вроде чужих сделались, доверия в семье не стало. А теперь и вовсе из родного угла, из отчего дома выживают. Да и некого особо выживать – Пилип на фронте, может, уже где и голову сложил. Один раз землей засыпало, а в другой, глядишь, и живым не выберется. Иван давно с отцом не живет, отделился. Семья его неведомо где, а сам тоже уцелеет ли, сносит ли голову – коммунист ведь, председатель сельсоветский. Остались они, Хора, Николай, Параска да Костик. Они с Николаем в годах, да еще если Рыжман этот так потрясет, грохнет разок-другой о завалинку… А Костик… Дитя горькое, баламут, Куда кто пальцем поманит – он и бежит. А в войну, когда стреляют, когда каждый что хочет делает и ни за что не отвечает, в самый раз ему голову дурную под пулю подставить… Вот и останется гадина эта одна на дорошкинской усадьбе, заживет вольготно, хозяйкой…»
Запротестовало все у Хоры внутри, забурлило: «Нет, гадина, скорей ты в земле кости свои парить будешь, сгниешь, чем сбудется то, на что ты нацелилась, рот разинула! Ночей спать не буду, а придумаю, как тебя со свету сжить, чтоб по усадьбе нашей не ходила, не топтала тех стежек, что мы, Дорошки, спокон веку топтали…»
Люто, с ненавистью посмотрела Хора на черные, слепые окна пристройки, где жила, миловалась со своим приблудой-любовником Клавдия, и пошла, решительная, как никогда прежде, воинственная, в сени, на свою половину.
