Текст книги "Великий лес"
Автор книги: Борис Саченко
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 45 страниц)
– Ты это куда? – задержал отец Костика, когда тот, позавтракав наскоро, второпях, вылез из-за стола и взялся за дверную ручку.
– В Гудов, – испуганно обернулся Костик.
– Чего это в Гудов? Что тебе там понадобилось?
– На завод иду.
– На завод? – глянул исподлобья отец.
– Ага, на завод. На работу наниматься.
– Что, Иваном захотел стать?
– Не Иваном, а самим собою.
Отец пожевал губами, хотел еще что-то сказать, да так и не сказал – взял из-под лавы топор и, оттеснив от двери Костика, первым вышел на подворье: не дрова ли колоть…
За ним медленно, все еще с опаской, с настороженностью двинулся и Костик. Выйдя из сеней, постоял в ожидании: может, еще что скажет, спросит отец? Потом пулей вылетел на улицу…
… И вот три дня уже как Костик работает в Гудове на заводе. Два дня возил на тачке опилки – в кучу, что была за дощатым забором завода, а сегодня поставили его подкатывать к пилораме бревна. С непривычки болят руки, ломит поясницу, спину, но Костик старается. И на ярус влезет, колом подцепит бревно, спустит его на легари́, и подбежит, придержит вовремя, если оно, набрав разгон, катится не туда, куда надо, и поднять на станок, где его будут пилить на доски, поможет. Словом, всюду поспевает. На руках у него, как и у всех рабочих, рукавицы, хотя и лето на дворе, – ободрать можно руки в кровь о шершавое дерево и кору, если без рукавиц. А в остальном Костик одет, как всегда, – те же штаны из чертовой кожи, в которых в школу ходил, рубашка та же, выцветшая, те же и башмаки на ногах – старые, зашнурованные черными нитками.
Вечером, когда прогудел гудок («Пора, значит, до дому, до хаты!»), к Костику подошли хлопцы, с которыми первые два дня возил на тачке опилки: стриженный под «нулевку», ушастый Эдик, со шрамом на щеке, рослый, сухопарый, черный, как цыган, Игорь и Кузя – этот плечистый, пожалуй, постарше всех, с какими-то как будто заспанными глазами, с пушком под носом.
– Эй, новенький, – крикнул Кузя, – в карты сыграем?
– В дурака? – искоса, с недоверием посмотрел на хлопцев Костик.
– В дурака только дураки играют. Да еще кое-кто из великолесцев, гы-гы, – хохотнул Кузя. – В очко!
И эта Кузина насмешечка, хохоток больно задели Костика. Деньги у него в кармане были, отец дал, чтобы он по дороге с работы зашел в магазин, купил себе шапку: «Не будешь же ты все лето без шапки ходить».
– А где вы играете? – спросил Костик.
– Где захотим. Можем прямо в лесу…
И Кузя достал из кармана брюк колоду карт, провел по торцу пальцем так, что каждая карта, перегнувшись, соблазнительно блеснула то черным, то красным. Карты были хоть и старые, зато не самоделки, а настоящие, фабричные.
– Ну-у, так как? – не сводил с Костика заспанных, по-кошачьи серых глаз Кузя.
Костик колебался.
– Что, трусишь?
– Да нет.
– Денег нету? Или мы… не нравимся?
Костик не ответил. Подумал только: «Может, и правда попробовать? А-а, была не была!»
– Пошли, не пожалеешь, – подмигнул Костику, как давнему хорошему приятелю, Эдик.
А цыганистый Игорь хихикнул, подзадорил:
– Слабачок, слабачок ты… Кролик, зайчик…
И этого было достаточно, это была последняя капля, решившая все.
От завода отошли недалеко. Уселись прямо на траве под старой, с грубой корой, с узлами-наростами смолы на комле сосной. Кузя снял потертую, всю в мазуте кепочку, равнодушно бросил ее на землю.
– По скольку играем?
– По пятаку, – предложил цыганистый Игорь.
– По пятаку так по пятаку, спорить не будем, – согласился Кузя.
– А может, и по три копейки хватит, – взглянул на Костика Эдик.
– Мне все равно, – повел плечами Костик.
Кузя бросил в шапку пятак, стал раздавать карты. Первому – по солнцу – Игорю, второму – Эдику, третьему – ему, Костику. Последнюю взял себе.
Костику досталась десятка. Замусоленная пальцами, с оторванным сверху уголком и чернильным пятном на обороте. «Конечно, меченая», – подумал Костик.
И Игорь, и Эдик проиграли.
– На пятачок? – спросил у Костика, когда настала его очередь, Кузя.
Спросил этак с усмешечкой, с подначкой. И это разозлило Костика.
– На все!
– Люблю смелых! – хохотнул Кузя.
Дал карту. Перевернули – у Костика был туз.
– Очко! – воскликнули все в один голос.
Кузя поморщился, отдал колоду Игорю: «Банкуй!» Костик тем временем выгреб из Кузиной кепочки три пятака.
И второй, и третий раз подряд выиграл Костик.
– Да если ты так… Ты нас всех обыграешь, – сказал вроде бы с озабоченностью Кузя. А Костик подумал: «А не смейся, не задавайся, Ишь, какой умник нашелся:
«В дурака играют только дураки!» Это великолесские-то дураки?.. Сам ты такой!»
Банк Костик проиграл. Собрал тридцать копеек, объявил «стук», да не вышло – так подгадал Кузе картой, что тот забрал и деньги, и банк.
Снова Кузя сдавал карты. На этот раз проиграл пять копеек Игорь, а он; Костик, – десять. Потом еще тридцать. «Что-то карта мне не идет», – подумал, но играть по мелочи не стал, снова, когда Кузя дал ему карту, рискнул пойти на тридцать копеек. И снова проиграл.
«Этак, чего доброго, и обчистить меня могут. А деньги-то… Не мои, отцовы, на шапку!»
И все же, когда пришла та самая, что и в первый раз, замусоленная, с оторванным уголком, с чернильным пятном десятка, Костик не выдержал – рискнул пойти на целые шестьдесят копеек, чтобы вернуть проигранное. «Верну, и ну их к черту с их картами, с их очком, – подумал с отчуждением про своих знакомых. – Встану и уйду. Скажу, домой пора».
К десятке пришла дама, потом валет. Надо было брать четвертую карту. Выпала семерка. Перебор.
Холодок пробежал меж лопатками. «Проигрываю, облапошат меня!» Но остановиться уже не мог – хотелось отыграть свои деньги. «Отыграюсь – и все. Больше ни минуты…»
На стуке, когда банковал Игорь, выиграл. Выгреб из шапки желтые и белые монеты, пересчитал. Рубль и девяносто пять копеек. Двадцать копеек чистого выигрыша.
«На эти двадцать поиграю. А до тех, что отец дал на шапку… нет, до тех и не дотронусь».
Выиграл еще рубль.
«Карта снова пошла. Поиграю!»
Кузя перемигивался со своими напарниками, что-то им показывал на пальцах, шептал. Но Костик уже не обращал на это внимания – он вошел в азарт, почувствовал смак игры. И даже когда проиграл выигранное и снова полез в карман, стал вытаскивать по рублю из тех денег, что отец дал на шапку, – даже после этого не бросал играть, не вставал, не говорил, что ему пора домой.
… Игру кончили, когда Костик проигрался до последней копеечки.
– Хлопцы, – едва не плакал он, – деньги-то… отцовы.
– А нам какое дело, чьи деньги? – урезонил его, натягивая на голову кепочку, Кузя. – Не твои деньги – не садись играть.
– Я же не знал, что проиграю.
– А мы не знали, что выиграем, – хохотнул Кузя.
Встали, лениво, неохотно поднялись с земли и Игорь с Эдиком. Они тоже были в проигрыше, но держались молодцами, будто им на все наплевать.
– Ничего, – успокаивали они Костика. – Это игра. Сегодня он выиграл, завтра – мы… Тут как кому повезет…
Заходило, садилось за лес огненно-красное солнце, когда Костик возвращался из Гудова домой, в деревню. Длинные, вытянутые тени долговязых сосен перечеркивали, как бы линеили песчаную, разъезженную дорогу. Вечерний холодок брал за плечи, за шею. С болот и ольшаника тянуло, веяло сыростью. Знобкой сыростью. Пищала где-то в стороне, в густом молодняке, укладываясь, видно, на ночь в гнездо, сойка. И одинокий, тоскливый писк ее прямо надрывал Костику душу.
«Что я скажу отцу, если спросит, почему не купил шапку?» – маялся он.
XIVВера Семеновна конечно же узнала Лапицкого. Узнала, как только увидела. Да и как было его не узнать! Бывал – и не раз – Лапицкий с женой Юлией Дмитриевной у них в доме, в гостях. Бывали и они, Вера Семеновна и Тодор Прокофьевич, в доме у Лапицких. И праздники вместе отмечали, и так, встретившись где-нибудь на улице, не упускали случая остановиться, поговорить. Она не сомневалась, ничуть не сомневалась, что и Лапицкий узнал ее, Веру, хотя, по совести говоря, ей и не хотелось, чтобы кому-либо из знакомых стало известно, где она. Боялась: один скажет другому, тот – еще кому-нибудь, и так может дойти до тех, до кого лучше бы не доходило. И на лекции Вера Семеновна сидела как на угольях. Еле конца дождалась, а дождавшись, чуть ли не бегом бросилась к дверям. Выскочила во двор и тут… вдруг остановилась, не пошла со всеми. Почему, что ее задержало – она бы не могла сказать.
На улицу вышли Иван Дорошка и Петр Петрович Лапицкий, потащились по песку куда-то мимо сельсовета. На нее, Веру, и не глянули. Это сперва ее обрадовало:
«Может, зря я беспокоилась, Лапицкий не узнал меня?» Но немного погодя это и насторожило, вызвало озабоченность. «Значит, боится подходить. За репутацию свою боится», – недобро подумала про Лапицкого. После того как пришли и увели мужа, как она уволилась с работы в университете, такое уже бывало. Идет по улице, видит знакомого, с которым встречались, а то и вместе работали, а тот уставится в тротуар, не видит тебя, не узнает. «Что ж, и Лапицкий такой же. Не хуже и не лучше», – думала Вера Семеновна по дороге из клуба домой. Конечно, на душе было скверно. И обидно-обидно. Все же Лапицкие были одними из самых близких. Петр Петрович с Тодором Прокофьевичем из одной деревни, учились вместе в школе. И в Минске тоже все время дружили. Тодор медицину штурмовал, Петр Петрович – историю…
Несколько дней и ночей думала, так и этак прикидывала Вера Семеновна, перебирала в памяти все детали отношений семьи Лапицких с ними, Нестерозичами, и в конце концов остановилась на том, что надо снова сходить в сельсовет к Ивану Дорошке. Вроде бы и повод был, чтобы зайти. В тот, в первый раз она судом брату Ивана, Костику, грозилась. Теперь можно сказать: передумала, не будет подавать в суд. Мало ли что бывает, ну погорячился хлопец, сделал глупость. И она тоже погорячилась, тоже глупость сделала – нажаловалась ему, председателю сельсовета Ивану Дорошке, на его брата. А конфликт-то не стоит выеденного яйца… А тем временем… Может, услышит что-нибудь, может, Иван Дорошка проговорится: известно ему о Тодоре больше того, что она сама в тот раз сказала, или нет… Если известно, значит, бумаги из Минска пришли… Или… Петр Петрович рассказал…
«А если Петр Петрович специально приезжал сюда? Возможно, меня давно разыскивают там, в Минске, – пришло Вере Семеновне в голову. – И Петра Петровича попросили… Потому он и не подошел ко мне, сделал вид, будто не узнал. Чтобы не спугнуть, чтоб я еще куда-нибудь не сбежала. Приедут – а меня с дочкой и тут нет… Ищи тогда снова…»
«Но Петр Петрович… Он же был таким порядочным человеком…» – мысленно возражала себе Вера Семеновна.
«Вот именно – был… А теперь?.. Какой он теперь? За себя не всегда ручайся, а за других – и подавно…»
Словом, о чем бы ни задумывалась Вера Семеновна, все убеждало, наводило на мысль не мешкать, пойти в сельсовет, поговорить с Иваном Дорошкой.
«Чего бояться? Что он мне сделает? А знать что-нибудь, глядишь, и узнаю… Все лучше, чем вот так маяться в догадках».
И, приняв очередной экзамен у девятиклассников, Вера Семеновна не пошла привычной дорогой через гать к хате старого Кулеша, где они жили с дочкой, а свернула на тропинку к сельсовету.
«Поговорю. Непременно поговорю», – окончательно решила она.
В сельсовете, в общей, довольно просторной и светлой комнате, никого не было.
«Где же они все?» – подумала Вера Семеновна.
На всякий случай постучалась в боковушку к Ивану Дорошке. Обрадовалась, услыхав из-за перегородки знакомый голос:
– Пожалуйста, входите…
Она отворила дверь, шагнула через порожек. С удивлением отметила про себя, что чисто выбритое лицо Ивана необычно хмуро, на нем лежит печать какой-то борьбы, недовольства собой, – не привыкла Вера Семеновна видеть Ивана не в духе. Сколько помнила – всегда он был собран, спокоен, ни одна черта не выдавала каких-либо внутренних сомнений, душевного разлада.
– Я, может быть, не вовремя пришла… – начала осторожно.
– Нет, почему же. Садитесь…
Вера Семеновна присела на ту же тяжелую, ручной работы табуретку, на которой сидела прошлый раз, когда приходила жаловаться на Костика.
Иван молчал, хмурил брови – что-то, видно, перебирал в памяти, обдумывал. Но вот он поднял от стола глаза, произнес, как бы с сожалением:
– Разговор тут у меня был. Нелегкий разговор.
– Я смотрю, вы сегодня…
– Что я?.. – не дал договорить, перебил Веру Семеновну Иван Дорошка. В его голосе было что-то вроде испуга.
– Да какой-то… не такой, каким я привыкла вас видеть.
– А-а… – Иван Дорошка помолчал, на время снова уйдя в себя, потом сказал: – А вы… наблюдательны.
– Я же педагог.
Вера Семеновна улыбнулась. Улыбнулся – как-то деланно, неестественно – и Иван.
– Что, опять Костик отличился?
– Нет, я пришла сказать, что погорячилась. Не надо было мне вас тогда, прошлый раз беспокоить.
– Почему же? – не согласился Иван. – Я считаю, вы тогда правильно сделали, что пришли. Вы напомнили: у меня есть младший брат, есть определенные обязанности перед этим братом. Я поговорил с ним, теперь Костик работает в Гудове, на заводе. Да и… – Иван помедлил. – Не будь того досадного случая, не знаю, как бы мы с вами и познакомились.
Хмурь с лица Ивана сошла, на губах появилась улыбка. Теперь уже настоящая, доброжелательная улыбка.
– Вы считаете, что мы с вами познакомились?
– Конечно. А вы разве не считаете?
– Нет, почему же… Но вы меня… мало знаете.
– Ну-у… – медлил, не спешил высказаться Иван, – всего о человеке никогда не узнаешь…
«Дошло до него что-нибудь о муже и о нас с дочерью или нет? – смотрела прямо в глаза Ивану Вера Семеновна, силясь догадаться. – Скорее всего, нет. А если и дошло, то не скажет. Не откроется».
Вера Семеновна встала.
– Так я пойду, – сказала она, оправляя, обтягивая рукой примятое от сидения на табуретке легкое, в горошек, ситцевое платье.
– Вы только ради того и приходили, чтобы сказать, что не будете подавать в суд на моего брата? – тоже поднялся из-за стола Иван.
– У-гу, – кивнула Вера Семеновна.
– Тогда спасибо вам. – Помолчал, потом добавил: – Хотя, признаться, я и без этого знал, что вы не станете подавать в суд.
– Знали? Откуда?
– Я хоть и не педагог, но тоже людей вижу. Вы были тогда обозлены. Я вас понимал и понимаю. Вы… вспомнили тогда своего мужа…
Вера Семеновна насторожилась: «Вот оно… Ну, что, что еще?»
– Не бойтесь, я не скажу вам ничего неприятного. Живя на свете, что я заметил? Есть разные люди. У одного человека горе – он хочет, чтобы все, все на свете мучились, страдали. У другого такое же горе – он оберегает людей, чтобы, не дай бог, и у них не стряслось чего-нибудь подобного, чтобы хоть они были счастливы… Вы из таких, добрых. И знаете, когда я это понял?
– Когда? – не сводила глаз с Ивана Вера Семеновна.
– Когда вы сказали, что были против исключения Костика из школы. – Иван вздохнул, вышел из-за стола, приблизился к Вере Семеновне. – Вера Семеновна, – продолжал уже вполголоса, – не стану таиться – мне кое-что рассказал о вас Лапицкий. О вас и вашем муже, Тодоре Прокофьевиче. Он, если верить Петру Петровичу, ни в чем не виноват.
Вера Семеновна не смогла сдержаться – содрогнулась всем телом, слезы покатились у нее из глаз.
– Успокойтесь, – уже совсем перешел на шепот Иван. – Доверимся времени. Оно, время, все поставит на места…
Вера Семеновна достала из сумочки платок, вытерла слезы, снова подняла голубые глаза на Ивана.
– Только бы… – тихо, почти беззвучно проговорила она. – Только бы хорошо с ним было…
– Лапицкий говорит – все пока… хорошо. Он в Минске, идет следствие. Будем надеяться, верить – везде есть умные люди, разбирались не в таких делах. Разберутся и в деле вашего мужа…
В большой комнате послышались шаги – кто-то вошел. Вид у Ивана Дорошки сразу стал озабоченным.
– Словом, если вам что-нибудь понадобится, не стесняйтесь, приходите, – сказал он торопливо. – Вдруг я смогу вам быть полезным…
– Спасибо, большое спасибо, за все, за все спасибо, – прошептала Вера Семеновна и с опущенными глазами, как заговорщица, вышла из председательской боковушки.
XVОн, Апанас Харченя, можно сказать, сам напросился на этот разговор. Услыхав, что секретарь райкома Боговик в разговоре с Иваном Николаевичем Дорошкой поминает его, Апанаса, он, чтобы не мешать, удалился, пошел домой. Но тот факт, что говорили о нем, и не кто-нибудь, а сам товарищ Боговик, не давал Апанасу покоя. «О чем они там? О чем был разговор, а?» – занозой засело у Апанаса в голове.
И, придя назавтра на работу, Апанас все ждал, все ловил момент, чтобы зайти к председателю, вызвать его на откровенность. Но, как назло, Иван Николаевич был все время занят – то ездил в Гудев на завод, то с лектором приезжим заждался.
И еще несколько дней не удавалось, никак не удавалось Ананасу поговорить с председателем сельсовета. Лишь в субботу случай подвернулся. И Ананас воспользовался им – вошел в боковушку, плотно прикрыл за собою дверь.
– Иван Николаевич, – начал, подергивая от неловкости плечами, – все спросить у вас хочу: о чем это вы с Романом Платоновичей говорили? Меня вспоминали…
Иван Дорошка, судя по всему, не ждал этого разговора: медленно поднял голову, долго, сосредоточенно, будто силясь вспомнить что-то, смотрел… Нет, не на него, не на Ананаса, а куда-то мимо, в угол.
– Вот что, – произнес наконец со вздохом Иван Николаевич, – разошли-ка всех из сельсовета, найди какие-нибудь дела. Чтобы никого не было. Тогда и поговорим. С глазу на глаз…
Ананасу не пришлось ломать голову, куда кого послать. Из военкомата получили целую пачку повесток, и он приказал их разнести, мобилизовав всех, кто был в сельсовете.
Вернулся в боковушку, сказал:
– Я слушаю.
Иван медлил. Перебирал, перекладывал на столе какие-то бумаги, крутил в пальцах карандаш (карандаш был очень уж остро очинён, на что Апанас обратил почему-то внимание) и упорно прятал глаза, избегал смотреть на своего молодого секретаря.
Тревога овладела Ананасом. «Что-то, видно, неприятное, – подумал он. – Иначе не тянул бы». Не дождавшись, когда заговорит председатель, спросил:
– Что, я что-нибудь не так сделал?
– Нет, Апанас.
И снова умолк.
«Чего он тянет, отмалчивается?»
– Говорите уж, чего там, – окончательно потерял терпение Апанас.
– Гм… написали. В райком написали.
– Что написали?
– Анонимку… Жалобу…
– Анонимку… И что там в ней?
– Да там… На меня. Ну, а заодно и тебя вспомнили.
– Что вспомнили-то?
– Гм… – все еще раздумывал Иван, говорить или не говорить? – Что в сельсовет… Ну-у, что в сельсовет тебя на работу взяли…
– А разве… нельзя было меня брать? – ничего, ровным счетом ничего не понимал еще Апанас.
– Дядька у тебя, Нупрей… Понимаешь?
– А-а, дядька… – И Апанас как-то вдруг растерялся, свял. Спросил почти испуганно: – Так что, снимать теперь меня будете?..
… Видели люди, как шел Апанас Харченя в тот день почему-то рано, необычно рано из сельсовета домой. Шел, как пьяный, ни на кого не обращая внимания, ни с кем не здороваясь. «Что бы такое могло случиться с хлопцем? Неужто выпил? Но ведь… Никогда вроде бы Апанас не выпивал…» – думали, диву давались соседи.
XVI«Так что, снимать теперь меня будете?..» – вертелось и вертелось на языке у Ивана Дорошки, укором звучало в ушах – жгучим, безжалостным укором. И вчера, когда расстались с Апанасом, и сегодня, когда, несмотря на воскресный день, он, Иван – не сиделось дома! – пришел в сельсовет и, бросив взгляд на секретарский стол, не увидел за ним Апанаса Харчени.
«Гм, конечно, куда лучше было бы и не зачислять. А то зачислил – и спустя какую-нибудь неделю увольняй… Поторопился я… Надо было заранее согласовать, – думал Иван, расхаживая взад-вперед по боковушке и припоминая, повторяя про себя вчерашний разговор с Апанасом. – Но кто же… мог знать?.. Дядька этот, Нупрей… Апанас… Очень уж все это далеко одно от другого…»
Апанас Харченя стоял перед глазами: рослый, худой, с прижатой к груди сухой рукой, почти детским бледным лицом, с зачесанными набок черными как смоль волосами, с испуганной, но доверчивой улыбкой.
«Как же это я?! Э-эх!» – вспомнилось, о чем подумал было он, Иван, прежде чем ответить Апанасу на его нелепый вопрос: «Так что, снимать теперь меня будете?..»
«А может… Подумаем, как лучше сделать, чтоб и тебе, и мне, и всем…»
Хотел сказать: «Чтоб и тебе, и мне, и всем было хорошо». И не сказал, ибо уловил в этих словах фальшь.
«Не будет хорошо. Как ни поступи, все равно всем хорошо не будет», – вернулся к тому, о чем думал все это время, откладывая со дня на день разговор с Апанасом.
«Оно конечно… Можно и так, – неловко переступил с ноги на ногу, опустил глаза Апанас. – Да уж… Коль начали писать, то… добьются своего…»
«Гм…»
«И мне… – Губы у Ананаса задрожали, на глазах показались слезы. – Видно, лучше самому уйти с секретарей, чем… Уволят меня, выгонят…»
И больше не слушал, что говорил ему он, Иван. Понурился, втянул голову в плечи и пошел из комнаты. Пошел медленно, спотыкаясь, словно слепой.
«А из хлопца мог выйти толк, – думал и думал все о том же, вчерашнем, Иван. – И грамотен, и воспитан, и тактичен. И работу сельсоветскую любит, с людьми ладит. К тому же калека… Где он устроится, куда пойдет работать? И мать учила, старалась…» – жгло, мучило Ивана.
Не выдержал, вышел на подворье, на свежий воздух. Обрадовался, увидев на другой стороне улицы у колхозной конторы – новенькой, еще желтой от смолы, недавно выстроенной, – прежнего своего секретаря, а теперь председателя колхоза Василя Кулагу; тот стоял в окружении женщин и мужчин, размахивая руками, что-то говорил, доказывал. Иван крикнул:
– Василь Тимофеевич, ты бы заглянул ко мне на минутку!
Василь Кулага обернулся на голос и сразу же решительно выбрался из толпы, зашагал к сельсовету.
– О чем вы там? – кивком показывая на людей, которые все не расходились от конторы, спросил Иван, когда Кулага подошел и своей пудовой, могучей ручищей оплел, сжал его, Иванову, руку.
– Да все о том же… О войне… – ответил с заметной озабоченностью Василь.
– Что, опять цыгане проезжали? – нарочито весело смотрел снизу вверх, в глаза Василю, тот был выше его на целую голову, неповоротливый, тучный, крутоплечий.
– Да нет. Говорят, что-то здорово ухало сегодня ночью. И горело. Во-он там… – махнул рукой на запад, на лес, Василь, – Сам видел, когда ночью во двор выходил…
– Оставь ты, наверно, маневры, – успокоил Василя Иван, а про себя подумал: «Кто знает, что там могло быть!» – Я вот о чем хотел с тобой потолковать…
– Ну?
– Да понимаешь… – Иван не знал, как и начать. – Ты бы… не мог к себе в контору Апанаса Харченю взять?
– Чего это вдруг? – удивился Василь. – Апанас же в сельсовете работает. Что, не справляется?
Пришлось, хотя и без подробностей, рассказать Василю и о беседе с Боговиком, и о вчерашнем разговоре с Ананасом Харченей.
– Жаль хлопца, понимаешь. Толк из него мог быть, – закончил Иван.
– А что Боговик скажет, если я его возьму в контору колхоза? – задумался Василь Кулага.
– Давай ему позвоним, – предложил Иван.
– Сегодня ж воскресенье.
– Боговик часто и в выходные в райкоме сидит, работает.
Прошли в сельсовет. Иван снял трубку, покрутил ручку аппарата.
– Алло, алло! – прокричал. – Дорошка говорит. Соедините меня с райкомом партии. Да-да, с Боговиком…
В трубке было слышно, как телефонистка что-то тоже крутила, кричала кому-то: «Але, але!» Спустя минуту сообщила:
– Занято!
– Как только освободится, скажете мне. Я у телефона, жду…
Прошло минут пять, а телефонистка все не могла дозвониться до райкома, вызвать Боговика.
– Ты тут звони, – сказал, потеряв терпение, Василь Кулага, – а я пойду. Наряды пока бригадирам раздам.
– Ступай. Я все же попытаюсь поговорить с Боговиком.
– Ладно, я к тебе зайду.
Василь Кулага пошел, потопал своими почти полуметровыми сапогами из сельсовета, – вскоре Иван через окно видел, как бывший его подчиненный враскачку пересекал улицу, направляясь к колхозной конторе.
… Соединили Ивана Дорошку с райкомом партии только через полчаса. Услышав в трубке знакомый голос, Иван радостно прокричал:
– Роман Платонович! Дорошка говорит, добрый день!
– А-а, ты, Иван, – послышался на другом конце провода приглушенный расстоянием голос. – Только день сегодня как раз недобрый.
– Почему недобрый?
И сердце у Ивана екнуло.
– Война!
– Что? Какая война? – крикнул в трубку Иван.
– Ты что, не слышал? Немцы на нас напали. Сегодня бомбили Киев, Минск, Брест…
Кто-то перебил, прервал разговор, в трубке послышался треск, а потом и гудок – связь пропала.
Иван больше не просил соединить его с райкомом. Стоял, как оглушенный, у телефонного аппарата, сжимал в руке трубку, а в виски било, так и разрывая их, одно, всего одно короткое и страшное, как крик отчаянья, как сама смерть, слово: «Война-а!»
