Текст книги "Великий лес"

Автор книги: Борис Саченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)

XVII

Очнулся Евхим Бабай от холода. И, должно быть, еще оттого, что очень хотелось пить. С усилием разнял веки – было темно.

«Где я?»

Как сквозь сон, припоминалось вчерашнее – грозный, властный окрик при входе в Ельники, требование отдать ружье, потом драка прямо на улице местечка…

«Женка хоть и дура, а верно говорила – не ходи, а то доходишься, – снова припомнилось Евхиму. – Тьфу, и надо же…»

Повернулся, хотел подняться, встать – и не смог, Болела шея, болели руки, болело, кажется, все тело, до чего ни дотронься.

«Так избили. И за что?»

В голове было муторно, во рту противно, солоно.

«Воды бы… Кружку ледяной криничной воды… Воды… Воды!..» – повторял он, и уже не мысленно, а вслух, во весь голос:

– Воды! Воды-ы!

Казалось: дай ему кто-нибудь воды – сразу бы ожил, стал здоров.

– Воды! Воды!.. – выл, скулил он по-собачьи, ничуть этого не стесняясь, не испытывая неловкости.

Но никто его не слышал, никто не спешил принести того, что ему было так нужно, чего он желал, жаждал.

«Где я? Куда меня швырнули? Неужели поблизости мет никого, кто помог бы, дал бы напиться?»

– Воды! Воды-ы!

Стал щупать, шарить вокруг себя руками, пытаясь понять, догадаться, где он находится.

«Твердо… Нет, это не земля».

«В холодную его!» – всплыли в памяти слова, услышанные, когда его тащили, волокли куда-то после драки.

«Значит, я в холодной. А где она, холодная? Видно, возле милиции… Ай-ай, надо же… И избили ни за что «и про что, и ружье отобрали… Да еще и в холодную бросили…»

Не выдержал – кое-как перевернулся, преодолевая боль, пополз. Но холодная была не велика: куда ни ткнись – всюду стены.

«Боже мой, какая-то мышеловка! Как же отсюда выбраться? И пить…»

– Воды-ы! Воды-ы! Дайте воды-ы! Отчаявшись, несколько минут лежал без движения. «Что… что делать?.. Да если я не напьюсь, я обезумею, совсем дойду тут…»

Снова пополз.

«Где-то же должна быть дверь…» Нащупал ступеньки, полез по ним выше, выше. Дверь! Забарабанил что было сил кулаками.

– Воды-ы! Дайте воды-ы! – орал как резаный. Послушал – нет, никто не отзывается, никто не идет.

Снова отчаянно забарабанил кулаками в дверь, истошно заорал:

– Воды-ы! Дайте воды-ы!

Но его никто не слышал. А может, и слышал, но не отзывался. И он, Евхим, выбившись из сил, сполз в изнеможении со ступенек опять на твердый холодный пол, опять не то потерял сознание, не то заснул…

* * *

– Вставай! Эй, вставай!

Открыл глаза – в дверном проеме стоял, широко расставив ноги, держа перед собою винтовку, какой-то субъект.

– Кому говорю – вставай! – горланил, надрывался субъект.

Через силу поднял голову, сел – не во сне ли это? И почему все так болит?

«А-а…» – сообразил, вспомнил наконец Евхим, что произошло вчера и почему он здесь, в незнакомом казенном помещении, с тупой, нестерпимой болью во всем теле.

– Сколько тебе говорить – вставай! – кричал, негодовал субъект. – И на выход – быстро!

Еле-еле, с помощью рук, поднялся. Шатаясь, неверной походкой пьяного двинулся к ступенькам, стал подниматься наверх, к двери.

– Что, не научили еще слушаться?! – ворчал незнакомец. – Ничего, вот отведу к начальнику, с полуслова все станешь понимать. Шелковым станешь. Он тебя научит! Да шевелись, шевелись! А то ни жив ни мертв. – Субъект отошел в сторону, пропустил Евхима Бабая вперед. – Стой! – гаркнул во все горло.

Евхим остановился, зажмурился – так ударил по глазам после мрака свет хотя и осеннего, но яркого солнечного утра. Подумал про себя: «Тот, что вчера встретил при входе в Ельники, ружье отнял, бил, или другой?»

Незнакомец между тем прикрыл, а потом и запер на замок дверь, снова гаркнул во всю свою луженую глотку:

– Вперед! И не вздумай бежать – пристрелю. Как куропатку, пристрелю! Руки, руки вверх! – и дулом винтовки ткнул Евхима под бок.

Евхим открыл наконец глаза, поднял руки, пошел по затравенелой тропинке, спотыкаясь, как пьяный.

– Направо! – скомандовал незнакомец с винтовкой, когда подошли к какому-то зданию, обшитому тесом и покрашенному в желтый цвет, – не к милиции ли?

И Евхим Бабай наконец узнал – тот, тот самый субъект ведет его, что вчера задержал, бил, отнимая ружье.

– Куда ты меня ведешь? – спросил, потеряв терпение.

– Увидишь, все увидишь! Да руки, руки не опускай, держи над головой! – орал незнакомец. – Подымайся на крыльцо! И давай прямо, к начальнику.

Поднялся по мокрым ступенькам – видно, недавно помыли – на крыльцо, вошел в тесный сумрачный коридор, двинулся дальше. Двери слева, двери справа, А где, за какой дверью начальник? Как-то так уж сложилось, что ни разу и не был он, Евхим, в милиции, бон миловал, хотя и близко, ох как близко ходил, не раз казалось: вот теперь-то непременно арестуют, ничто уже не спасет. И все же… До милиции дело не доходило.

– Налево! – командовал, правда уже не так крикливо, потише незнакомец с винтовкой, почти наступая на пятки Евхиму. – В следующую дверь! – прошипел он, видя, что Евхим останавливается, хочет повернуть назад, к той двери, которую уже прошел. – Сюда! – услужливо забежал вперед, открыл дверь, спросил у кого-то тихо, с подобострастной улыбкой на лице: – Кондрат Астапович, можно?

– Давай его сюда! – сыто прохрюкал тот самый, видно, Кондрат Астапович.

У Евхима поджилки затряслись.

«Куда я попал? Да меня, похоже, как арестанта водят. А за что? За свое жито девка и побита».

Переступил порог, вошел в комнату, исподлобья оглядел голые белые стены, большой стол напротив окна. За тем столом, сложив перед собою руки, сидел человек и вроде чего-то нетерпеливо ждал. На миг, на один, кажется, единственный миг задержались на человеке глаза Евхима Бабая, но этого было достаточно, чтобы понять: тут жалости не жди. И жаловаться ни на что тоже не надо. Этот согнет, скрутит в бараний рог и глазом не поведет.

– Н-ну? – хрюкнул снова человек за столом. – Рассказывай, кто ты такой и откуда.

И поднял на Евхима Бабая глаза, прошил его насквозь.

Евхим не привык иметь дело с начальниками, не привык отвечать на какие бы то ни было вопросы. Смутился, затоптался на месте. Все, что нужно было сказать, напрочь вылетело из головы. Не находил слов, не было их, и все тут! Вернее, слова-то были, но какое из них выбрать, какое из них окажется спасительным?.. Этого-то Евхим Бабай и не знал.

– Фамилия? Из какой деревни? Куда и чего шел в Ельники? – хрюкал и хрюкал, сыпал вопросами сидевший за столом – Кондрат Астапович.

– Я… я… – наконец раскрыл рот, промямлил Евхим Бабай. – Я из Великого Леса…

– Из Великого Леса? – вытаращился, даже привстал Кондрат Астапович, и тут-то Евхим Бабай увидел, что он изрядно грузен, толст и, как показалось, коротконог. – А это не ты там мосты палил?

– Что вы! – отшатнулся Евхим Бабай.

– А кто же, кто их сжег? – не спускал глаз с Евхима Бабая Кондрат Астапович.

– Кто? – Секунду-другую подумал. – Это… Иван Дорошка… И Василь… Кулага…

– Кто такие? – уже мягче спросил Кондрат Астапович.

– Председатели… Один – сельсовета, второй – колхоза…

– А они что, в Великом Лесе, не в армии?

– Не-е, не в армии… По селу ходят, страх на людей нагоняют. Грозятся… И мосты спалили, чтоб немцы в Великий Лес не пришли.

– Не брешешь? – Кондрат Астапович так смотрел на Евхима Бабая, что тому было не по себе.

– С чего это мне брехать?

– А сам ты не из их шайки?

– Не-е… – замотал головой Евхим Бабай. – Я лесник, Евхим Бабай.

– А чего ты в Ельники шел?

– К коменданту немецкому. К немцам… Чтоб не волынили, скорее в Великий Лес приезжали…

– К немцам, говоришь? – не верил Кондрат Астапович. – А почему ты с ружьем был?

– Как в лес всегда ходил и хожу, так и шел…

– Ты мне зубы не заговаривай. Ты что, не знал – нельзя теперь с ружьями ходить. Ружья сдать надо. Кто не сдаст – расстрел.

– Нет, не знал, – ужаснулся Евхим Бабай.

– Как это – не знал, когда приказы на каждом столбе висят?

– Ей-богу, не знал, – принялся божиться Евхим Бабай. – У нас в Великом Лесе никто про то не знает. Если б я знал… Да я… разве бы я осмелился, разве бы нарушил?..

– Хр-р-р, – хрюкнул Кондрат Астапович. Встал из-за стола, прошелся по комнате: два шага вперед, два назад.

Теперь Евхим Бабай мог рассмотреть его: в самом деле Кондрат Астапович небольшого роста, даже меньше его, Евхима. И толстый, с большущим животом, перевешивающимся из-за ремешка, которым был подпоясан поверх длинной шерстяной рубахи. Будто подушку пуховую кто-то ему подвязал. А ножки… Ножки короткие, хотя и быстрые, проворные. В сапогах. Блестящих, хромовых.

– Как ты думаешь, – посмотрел на этот раз не на него, не на Евхима Бабая, а на того субъекта, что стоял с винтовкой у порога и молча прислушивался к их разговору, – правду он говорит? – и показал головой на Евхима Бабая.

– Брешет. Не за того себя выдает, – гаркнул тот, с винтовкой. – Вы бы, Кондрат Астапович, видели, как он отбивался вчера, не хотел нам сдаваться… Еле я его скрутил…

– Почему ты вчера отбивался, не хотел сдаваться полиции? – спросил опять строго у Евхима Бабая Кондрат Астапович.

– Я… я ружье не хотел отдавать, – признался Евхим Бабай.

– Это мы знаем, что ружье не хотел отдавать. А почему не хотел отдавать? – сверлил глазами Евхима Бабая Кондрат Астапович.

– Потому что ружье… Мое! Я за него деньги платил.

– Но есть же приказ – сдать ружья.

– Я не знал о приказе. Я к коменданту шел…

– Чтоб немцы не волынили, в Великий Лес приезжали? Слыхали уже. Другим говори, не нам! – крикнул вдруг, стукнув кулаком по столу, Кондрат Астапович.

– Побожиться… Побожиться могу. Детками своими клянусь… Правду говорю… Как на духу, – сыпал словами Евхим Бабай.

– А почему не к кому-нибудь, а именно к коменданту шел?

– Потому что я был у него.

– Когда?

– Еще когда мосты были целы. Спросите. У самого коменданта спросите, Он обещал, что приедет в Великий Лес. Говорил, чтоб хлебом-солью его встретили. Мы б и встретили… Да Иван Дорошка и Василь Кулага мосты попалили… И немцы до нас не доехали… А мы… ждали…

– Хр-р-р, – опять хрюкнул Кондрат Астапович и, подняв глаза, строго-строго посмотрел на Евхима Бабая, как будто верил и не верил ему. – Не брешешь?

– Какой мне резон брехать? У коменданта, у самого коменданта спросите!

Задумался Кондрат Астапович, снова сел в кресло, сложил руки перед собою.

– Вот что, – сказал субъекту, стоявшему с винтовкой у порога, – отведи его… опять в холодную. Только смотри… – перевел вдруг взгляд на Евхима Бабая. – Слово… Единственное слово неправды – и ты… ножками дрыгать будешь! На виселицу, на виселицу, понимаешь, не застрелим, а повесим! Тут же, в Ельниках, и повесим! – И уже снова к тому, что с винтовкой: – Пилипчук, выведи его, пускай посидит, а я тем временем с комендантом свяжусь… Посоветуюсь, что нам делать…

– Вы… вы меня к коменданту отведите, – попросил Евхим Бабай. – Он не забыл, помнит… Вот увидите, помнит… И я… не врал… Ни словом не соврал…

– Проверим! Все проверим! – хрюкал Кондрат Астапович.

Евхим Бабай хотел было еще что-то сказать – не воды ли попросить, утолить жажду, – но не успел: Пилипчук уже открыл дверь, скомандовал:

– Руки вверх! И вперед – в холодную! Шагом марш!

Евхим потоптался на месте, повернулся, поднял руки и послушно пошел, куда ему приказывали.

* * *

Комендант, к которому в тот же день привели Евхима Бабая, узнал его.

– Я, я, – оживился, затряс головою комендант, увидев в своем кабинете знакомую кряжистую фигуру. – Абер… – И зеленые, как у змеи, глаза коменданта вдруг налились злобой, гневом. – Ви есть жулик! – выкрикнул он, показывая пальцем на Евхима Бабая. – Ви пригласил нас, а сам мост сжигал… Расстрелять!

Евхим Бабай как стоял, так и рухнул на колени:

– Пан комендант! Я не сжигал мост. Мосты сожгли Иван Дорошка и Василь Кулага. А я нет, не сжигал… Присягаю господу богу, детками своими клянусь, не сжигал я никаких мостов…

– Вас? – обернулся комендант к ушастому своему переводчику, стоявшему навытяжку немного в стороне.

– Он говорит, не сжигал мостов, детьми клянется, – перевел тот. – Сожгли мосты Иван Дорошка и Василь Кулага.

– Кто такие Иван Дорошка и Василь Кулага? – спросил комендант через переводчика.

– Иван Дорошка – председатель сельсовета, Василь Кулага – председатель колхоза. Паночек, приезжайте к нам скорее, житья нет от этих бандитов, – просил, молил, стоя на коленях, Евхим Бабай. – По селу ходят, страх на всех нагоняют. И ко мне приходили, чуть не застрелили… Потому как я… в армию по мобилизации не пошел, в лес удрал… И немцев, вас, с хлебом-солью встречать ходил… Я ж не знал, ей-богу, не знал, что Иван Дорошка и Василь Кулага мосты спалят… Я хотел как лучше… И не к кому-нибудь, а к вам опять пришел. Терпеть больше мочи нет… А меня… избили, в холодную посадили… А теперь еще и расстрелять… За что? За что, паночек?

Евхим Бабай заплакал. Заплакал горько, отчаянно. Казалось, все, что накипело, наболело у него в душе, изливалось теперь слезами. И комендант, который, надо полагать, не раз видел слезы и не всегда им верил, вдруг как бы смутился.

– Вас? – снова обернулся, перевел глаза на переводчика.

Переводчик быстро, проглатывая слова, перевел то, что говорил Евхим Бабай.

– Руски хитрый, руски швиня! – выкрикнул комендант, и не понять было, верит он тому, что услышал, или не верит.

– Зачем мне хитрить? – по-своему понял слова коменданта Евхим Бабай. – Меня же все знают в Великом Лесе. Знают, что и по мобилизации я на фронт не пошел, и что приказывал всем, чтоб хлебом-солью вас, освободителей наших, выходили встречать… И сам с женой аж за околицу к кресту стол с хлебом-солью носил… А мосты… Зачем же мосты жечь? Я бы сам того, кто их сжег, кто такого вреда наделал, в огонь, в огонь… Своими руками… Люди старались, строили, а они… Сожгли! Теперь и вам до нас не добраться, и нам до вас… По кладкам или на лодках… Иначе не доберешься… Но зима же скоро, замерзнут реки… И я… докажу, как ненавижу Ивана Дорошку и Василя Кулагу. И колхозы, советскую власть… Докажу!

Тут Евхим Бабай, уже сидя на полу, принялся бить себя кулаком в грудь, мотать головой, плакать и бормотать проклятия.

– Вас? – опять посмотрел на переводчика комендант.

На этот раз переводчик долго, упорно, как будто не переводил, а доказывал что-то своему коменданту. Комендант не то чтобы не соглашался, а словно бы раздумывал, прикидывал что-то про себя. Наконец он заговорил, залопотал по-немецки, по-прежнему глядя зелеными змеиными глазами на Евхима Бабая. Когда он умолк, переводчик коротко пересказал его бурную речь:

– Комендант говорит, в ближайшие дни будет в Великом Лесе. Если ты хоть словом сбрехал – будешь повешен. И ничто уже тебе не поможет – ни слезы, ни мольбы. Пощады не жди.

– Паночек, как перед богом клянусь – не брешу я, ни одного словечка неправды. Проверьте. И не медлите – съездите в Великий Лес, поскорей съездите. И вы увидите: все, что я говорил, – чистая правда! – снова начал божиться, бить себя кулаком в грудь Евхим Бабай.

Но комендант уже не слушал его. Приказал:

– Вывести! И держать в тюрьме столько, сколько понадобится для проверки.

Тот же Пилипчук, все время молча стоявший навытяжку перед комендантом, мигом налетел на Евхима Бабая и, не дав ему опомниться, вытолкал из кабинета.

XVIII

С тяжелым сердцем оставлял жену и детей, уходил из Будиловичей Иван Дорошка. А он-то думал, если жены и детей не будет в Великом Лесе, если он отвезет их сюда, к старикам, так и все заботы с него свалятся. Не тут-то было… Там, в Великом Лесе, по-своему опасно, здесь – по-своему. И главное – посоветовать ничего не можешь: идти ей, Кате, работать в школу или не идти… Как панацею, средство от всех зол, беременность придумала. Вообразила, что если с животом, с младенцем, так ее оставят в покое, никто цепляться не будет. И он, муж, вместо того чтобы что-нибудь толковое подсказать, посоветовать, только усложнил все. И без того на руках у жены двое детей. А родится третий… Да пока он родится, сколько ей всякого доведется пережить! А ее волнение не на пользу ребенку. Да и ей самой, Кате. Опять же – разговоры пойдут, сплетни. «Муж на фронте, а она понесла, ребенка родила. От кого? От мужа? Тогда, выходит, он где-то близко…»

«Не нужна ей эта беременность, не нужна… – тряс головой, думал Иван Дорошка. – И мне бы не поддаваться на уговоры, разубедить ее…»

«Но ведь Катя женщина. И притом красивая. Она поняла, что значит быть женщиной, да еще красивой, в войну. Каждый пристает, липнет. А защититься… Как ты защитишься?» – закралось было сомнение в правильности прежних рассуждений.

«И все равно… Не надо было поддаваться, подумать надо было. Основательно, толком подумать, взвесить все «за» и «против»…»

«Некогда было, времени в обрез. Всего одна ночь, и та неполная».

«Надо было еще на одну ночь остаться».

«А если я останусь, что изменится? Мне казалось, вот отправлю семью в Будиловичи – и все заботы прочь… А видишь же…»

Остановился, постоял, обернулся назад – мрак, ничего не видно, хоть глаз выколи. Однако знал, хорошо знал Иван: где-то там, возле хлева, стоит жена, Катя. Одна стоит и, наверное, плачет…

«Возвращаться с дороги – дурная примета», – вспомнилось вдруг.

Нет, не был суеверен Иван Дорошка, отродясь не верил ни в какие приметы, но на этот раз… Не то чтобы поверил, а как бы спасовал, не стал испытывать судьбу.

«Уж как вышло, так и вышло. Не буду возвращаться… Что мне дадут эти день и ночь, только разбережу себя… И ее, Катю. К тому же лишний риск. Еще как знать, обойдется ли на этот раз. Собака так лаяла…»

«Все как-то не так, как надо бы, как хотелось… И отступление наших войск… И меня на фронт не взяли, здесь, в тылу, оставили… И это задание… Если б не оно, глядишь, наведался бы раз-другой в Будиловичи, был бы в курсе, что у них и как. А тут… ни помочь, ни посоветовать…»

«И всё-таки надо идти. Чем скорее мы поднимем народ на борьбу с оккупантами, тем ближе победа. А победа – это спасение. Спасение для всех. И нельзя медлить, надо скорее до Москвы добираться. Связь налаживать. И поднимать народ на борьбу. А что до семьи… Семья не у тебя одного…»

«Понимаю, но вот сердце, душа не на месте…»

«Просто ты любишь Катю. А любовь ослепляет. Не жил ты еще без нее, не отвык».

«И не отвыкать бы».

XIX

Погода менялась – на смену пасмурным, дождливым дням все чаще и чаще приходили ясные, звездные мочи. Этот перелом особенно чувствовался по утрам, когда белели, покрывались инеем болота, луга. Холодный ветер-сиверко срывал с деревьев последние желтые листья, нес, гнал их по полю, по дорогам, швырял в грязь, в лужи, которые стыли, брались рябью повсюду – в каждой ямке, каждом ровке.

И Василь Кулага, как, может быть, никто другой, понимал – недолго ему оставаться в Великом Лесе, сидеть в своей конторе, вести разговоры с людьми. Надо, не откладывая, искать новое прибежище, новый угол.

«Эх, Ивана Дорошки нет! С ним бы мы что-нибудь придумали, – сокрушался Василь. – Где он запропал? Был – и нету. Хоть бы слово, полслова сказал. Так нет же! Вроде и подружились, делиться стали всем, что у кого на душе, и надо же – в самую последнюю минуту исчез, сбежал, бросил. Что делать? Ждать его в деревне или без него, самому обживаться, искать убежище на случай, если приедут немцы?»

Однажды после ночи, проведенной в стогу сена, когда особенно густо убралась в иней жухлая отава – словно снег нежданный выпал, – не вернулся Василь, как обычно это делал, в деревню, – а пошел, углубился в лес.

Деревья уже почти оголились, лишь кое-где пламенели последним сухим листом верхушки березок, осинок. Под ногою, куда ни ступи, шуршало золото осени. Зелень старых сосен и молодого хвойного подроста на этом фоне потемнела, посуровела. И было необычно холодно, неуютно.

«Так это ж еще осень. А что зимой будет? – думал Василь. – Шаг ступил – следы останутся. А надо же и есть что-то, и с людьми связываться. И главное – воевать, бить врага надо!»

Попался на глаза большой березовый пень, сплошь – и кора, и корни, и даже срез – обросший опятами. Василь долго стоял над ним, любовался.

«Это если б раньше найти такой пень – целое бы лукошко нарезал. А сейчас…»

На душу легла печаль – вспомнились жена, дети.

«Думаешь, как уберечь их, спасти, а они… Будто чужой я им, будто и не нужен вовсе».

Обошел пень, чтобы не потоптать опят, подался, шурша не слежавшимися еще листьями, дальше. Шел – и сам не знал, куда идет. Только бы не стоять, куда-то двигаться.

«Так все хорошо было – и глядь, ничего уже нет. Распалось все, рассыпалось. Даже семья. Один… И чего ждать, на что надеяться? А ведь еще хуже будет – придут немцы, станут свои порядки заводить. Что тогда? Люди на меня надеялись и надеются, в контору приходят. Вижу, мириться с оккупантами никто не собирается, все в драку, в бой с врагом рвутся. А я… растерялся…»

Шелестели, шуршали под ногами листья – щедрое золото спелой осени. И так же неспешно возникали, сменяли одна другую мысли. Припомнилось вдруг, как любил вот в такую тихую осеннюю пору ходить на охоту – на рябчиков. Рябчики за лето и осень настолько жирели, что с трудом поднимались в воздух, пролетали метров пять и тут же снова падали в багульник. И было их всегда много, особенно во мхах, где дозревала клюква, вблизи от вересковых полян. Выйдешь на моховину – и она вдруг оживет: куда ни ступишь – фур-р, фур-р-р, чуть ли не из-под самых ног… Выстрелишь – непременно попадешь в рябчика. Тяжелого, жирного, как гусь.

Ноги, казалось, сами взяли в сторону, понесли в Качай-болото, к тем моховикам, куда хаживал на рябчиков. По жердяной стлани перешел длинный гнилой брод, выбрался на поляну, лысевшую в окружении дубов и ясеней среди леса. И замер, пораженный, глазам своим не поверил – вся поляна была уставлена цыганскими кибитками. Тут и там горели костры, и на них в черных, закопченных ведрах, в казанах варили себе пищу цыгане, цыганки. Бегали, носились по поляне чумазые, оборванные цыганята.

«Ишь ты их, где отаборились! Неужели места получше не нашли? Подойти, что ли, потолковать?»

Неторопливо, вразвалку – некуда было спешить – двинулся на поляну, чувствуя, как насторожился, забеспокоился табор, – увидели неизвестного им человека с винтовкой.

– Откуда ты, батю, и кто ты? – насел с расспросами пожилой цыган с черной, как дегтярная мазилка, бородой, едва Василь подошел к ближнему костру.

– Я-то? – усмехнулся Василь. – Из Великого Леса, председатель колхоза.

– Это близко отсюда? – с испугом в глазах спросила цыганка, довольно приятная с лица, с тонкой, перетянутой по-осиному талией.

«Жена этого бородатого», – определил Василь, а вслух сказал:

– Да километров пять.

– Боже, а мы и не знали, что так близко деревня! – воскликнула цыганка. – А немцы у вас есть?

– Нет, пока нету.

– Как, немцев у вас еще нет?

– Нет.

К костру подходили, стягивались цыгане и цыганки, их чернявые, давно не знавшие мыла дети. Окружили со всех сторон Василя Кулагу, засыпали вопросами. Цыган и цыганок интересовало все: и где сейчас фронт, и скоро ли в эти края вернется Красная Армия, и почему он, Василь Кулага, бродит по лесу один с винтовкой, кого ищет? Василь, как мог, отвечал и, в свою очередь, задавал вопросы:

– А вы чего немцев испугались, в лесу скрываетесь?

– Ой, батю, так они ж убивают наших, – ответил тот самый бородатый цыган. – Без всяких допросов, Где поймают, там и к стенке.

– Как это? За что? – недоумевал Василь.

– У них не спросишь. Стреляют, да и все. Одна надежда – Красная Армия разобьет фашистов и нам избавление принесет, Да ты, батю, садись, не стой, – приглашали цыгане Василя Кулагу. – Или, может, торопишься куда?

– Нет, никуда не тороплюсь…

Василь, потоптавшись на месте, сел на чурбачок, лежавший тут же, подле огня, и просидел с цыганами долго – рассказывал новости, слушал сам. Цыгане рассказали ему, как бежали от немцев чуть ли не из-под самого Бреста, как добрались до здешних мест, до Полесья, а дальше стоп – куда ни пробовали сунуться, везде натыкались на захватчиков.

– Мы, батю, разных людей повидали. Но таких… – крутили цыгане головами. – С любым человеком о чем нужно договоришься, только не с немцем… Да что нам нужно-то? Коней подпасти, самим голод утолить… Вот и все наши желания. И за это нас расстреливать, убивать?

Попытался было Василь Кулага разъяснить цыганам, что не надо, мол, немцев отождествлять с фашистами, рассказать, кто такие фашисты, какие цели они ставят, призывал цыган не ждать, пока Красная Армия разобьет фашистов, очистит от них всю советскую землю, а самим брать в руки оружие, воевать, бить врага. Но до цыган словно не доходили его слова.

– Батю, мы никогда ни с кем не воевали. Нам что нужно? Только бы нас не трогали, только бы дали жить… А воевать… Нас одна горстка, а их, немцев, мульёны… Нам бы затаиться, переждать…

– Да нельзя в такой войне в сторонке оставаться, – пробовал доказывать, убеждать Василь Кулага. – Тут или за одних, или за других… Иного пути нет.

– Нет, батю, нет, – отнекивались цыгане. – Какие из нас солдаты… Мы и стрелять не умеем.

Цыгане накормили Василя горячим, прямо с огня, крупяным супом, попросили, чтоб он их не выдавал…

– Ни немцам, ни тем, что в сторожке…

– А кто там, в сторожке? – оживился, обрадовался, как невесть чему, Василь.

– Мы не знаем. Только видели – с винтовками ходят. Как и ты.

– Это в какой сторожке? – добивался, хотел уточнить Василь.

– В той, – махали цыгане руками, показывали куда-то далеко, в сторону Дубровицы.

Распрощался Василь Кулага с цыганами, снова побрел по лесу, зашуршал, зашелестел палой листвой.

«Кто ж это с винтовками вблизи лесничовки ходит? Неужели Иван Дорошка? Но почему тогда он мне ничего не сказал? Боится меня, не доверяет? А может, Петрусь Хоменок и Максим Варивончик? Любопытно, любопытно…»