Текст книги "Великий лес"

Автор книги: Борис Саченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)

II

Евхим Бабай и сам не знал, как это ему тюкнуло побежать в Ельники, искать там немцев, просить, чтоб они не откладывали – скорее наведались в Великий Лес. Не иначе, злость, большая злость подсказала: нельзя медлить ни дня, ни минуты – расхватают, растащат по хатам, по хлевам да клетям все колхозное. Тогда не поживишься, ничего не достанется. Локти кусай, волком вой, а проворонишь – не вернешь.

Начальник немецкий, к которому попал благодаря своей настойчивости и упорству Евхим Бабай (начальника того все в Ельниках звали «герр комендант Курт Апфель»), – толстый, лысый и, как Евхиму показалось, совсем не строгий, а скорее добродушный, – долго смеялся, когда переводчик, не военный, а в штатском, вертлявый, с хищным носом и большими оттопыренными ушами, пересказал по-немецки, что пригнало за восемнадцать километров ненавистника большевиков и советских порядков.

– Карашо, карашо, – пожелал обойтись без переводчика, показать, что он не лыком шит, умеет говорить по-русски, комендант. – Ми будет в Великий Лес… Утро… Абер… но чтоби клеп-соль биль. Ферштеен?

– Чтоб хлебом-солью встретили, понимаешь? – помог коменданту переводчик.

– Конечно, конечно, будет хлеб-соль, – пообещал Евхим Бабай.

Пообещать-то пообещал, а вот выйдут ли великолесцы с хлебом-солью на улицу – не было уверенности у Бабая, хотя, возвратившись из Ельников, он обежал двор за двором деревню всю, каждому в башку втолковал, что требуется, чтобы должным образом встретить немцев. «От наших людей всего можно ждать», – думал Евхим Бабай. Думал – и шпынял жену, мечась взад-вперед по хате.

– Ты опару поставила?

– Поставила. Сколько раз можно спрашивать? – ворчала, как всегда чем-то недовольная, Сонька.

– Смотри, чтоб хлеб с закалом не вышел, чтоб корка от мякиша не отстала. Да и не перекис чтоб, – сама знаешь, для кого хлеб.

– Сожрут. Какой испеку, такой и сожрут. Дареному коню в зубы не глядят, – не унималась Сонька.

– А коли знаешь, так думай, что говоришь. Не то… Глазом не моргнешь, как шомполов всыплют.

– С чего это мне шомполов? Пускай тебе…

– У меня задница не такая толстая.

– Нашел толстую! За тобой так уж и растолстеешь.

– Можешь лучше поискать. Только это… не сейчас. Сейчас про хлеб думай, тесто не упусти, гляди, чтоб все толком было. Встать надо пораньше, чуть свет, печь вытопить. Да хлеб посадить, чтоб хорошо пропекся. И главное – пораньше…

– Испечется, никуда не денется. Пока приедут из Ельников, и поесть успеем.

– Тебе бы только есть, требух набивать. Ни о чем другом не думаешь.

– Ты же за меня думаешь. А я знай работай. Делай, что приказано…

– А ты что ж хотела? Жить – и ничего не делать?

– Я одного хочу – чтобы ты умолк, не подгонял, не стоял над душой…

Не улегалась, не проходила тревога, не было покоя на душе у Евхима Бабая. И ночью несколько раз просыпался, на окна все глядел – не светает ли, не пора ли Соньку будить, чтоб печь растапливала, хлеб сажала. А когда занялось утро, солнце из-за леса показалось, Евхим на улицу вышел, снова по деревне от двора ко двору побежал – проверить, посмотреть, как там дела, как люди готовятся немцев встречать. Очень скоро со страхом обнаружил: не подействовал на людей его вчерашний приказ.

– Так ведь перестреляют же… Как куропаток перестреляют, – брал на испуг каждого встречного.

– Всех не перестреляют. Патронов не хватит, – отвечали с издевкой самые смелые.

А Матей Хорик, когда Бабай к нему во двор зашел, предложил:

– Зачем всем столы выносить? Может, одного бы хватило?..

– Как это – одного? – наставил ухо Евхим Бабай.

– Ну, вроде бы от всех. Скажем, за деревню, туда, где крест… Там и встретить немцев…

Как утопающий за соломинку, Бабай ухватился за предложение Матея Хорика.

– А ты-то к кресту пойдешь? – спросил.

– Я… я… – растерялся, смутился Хорик, – неловко мне…

– Почему это тебе неловко?

– Немцы же… маманю мою…

Вспомнил то, давнишнее, Евхим Бабай. Своими глазами видел – мать Хорика, Софья, лежит, окровавленная, на траве, а голова… в песке, недалечко… «Да-а, как же тут быть?» – подумал. А Хорику сказал:

– Когда то было…

– Да ведь было… Так что лучше… пускай без меня. Людей тебе мало? На мне свет клином сошелся?

– Ну а кто пойдет?

– Если б кто постарше, кто в почете… С бородой…

Евхима Бабая так в жар и бросило. Бороду носил Николай Дорошка. Не на него ли, не на соседа своего намекал Хорик? Нет уж… Чтоб рядом с ним, с Евхимом Бабаем, в такую торжественную минуту стоял Николай Дорошка?!.

– Без бороды обойдемся, – отрезал решительно.

– Можно и без бороды. Только чтоб постарше, солиднее…

Стали прикидывать, кого бы из стариков отрядить на общее дело.

– Разве что Рыкуля… Порфира Рыкуля, – посоветовал Матей Хорик.

– Нос воротить не станет?

– Вроде не должен, – пожал плечами Матей Хорик. – Сын-то у него, Михась… комсомолец. Да он в войске.

– Пошли потолкуем…

– Может, без меня? – попытался увильнуть Матей Хорик.

– Почему это без тебя? Я один за все должен беспокоиться, а? Мне что, больше всех нужно? К кресту пойти он не может, к Порфиру Рыкулю – тоже…

– Да нет, чего там…

Не хотелось, ох как не хотелось Матею Хорику идти вместе с Евхимом Бабаем к Порфиру Рыкулю. Да что ж поделаешь – пришлось.

Порфира Рыкуля застали возле колодца – воду брал. И Евхима Бабая, и Матея Хорика со вниманием выслушал. Выслушав, заметил глубокомысленно:

– Оно, мабыть, правильно, что нет нужды каждому со своим столом на улицу выходить. Да и не все выйдут. Один выйдет, а другой… побоится или не захочет. Надо к людям с обхождением, зачем так вот сразу под пули подставлять. И, ясное дело, лучше пусть несколько человек все на себя возьмут…

– А ты… сам-то ты пойдешь? – грубовато, глядя прямо в глаза Порфиру, спросил Евхим Бабай.

– Я? – Порфир Рыкуль рот разинул от неожиданности. – С какой стати я?..

– Кому-то же надо…

– Кому надо, тот пускай и идет.

– Мы думали, чтоб из старших кто-нибудь… – внес свою лепту в разговор Матей Хорик.

– А помоложе никого нет?

– Есть помоложе. Да хорошо бы, если б кто из стариков… – робко тянул свое Матей Хорик.

– Старше всех в Великом Лесе Ахрем Кулеш. Вот его и позовите.

– А ты, стало быть, не хочешь? – не спускал белесых глаз с Порфира Евхим Бабай.

– У меня это… живот разладился. Вот стою с вами, а меня за хлев гонит…

И Порфир Рыкуль, оставив у колодца ведро с водой – большое, окованное железом, – чуть не бегом припустил в свой двор, за хлев.

Долго стояли Евхим Бабай и Матей Хорик у колодца, дожидались Порфира Рыкуля. Но тот и не думал возвращаться.

– Впустую время теряем, – наконец выдавил из себя Евхим Бабай.

– Что верно, то верно, – потоптавшись на месте, согласился и Матей Хорик.

Идти в Замостье к Ахрему Кулешу ни Евхиму Бабаю, ни тем более Матею Хорику не хотелось. Да и кто такой Ахрем Кулеш, чтоб его упрашивать: будь добр, пойди немцев встречать? Глухой, сгорбленный. Ни поглядеть на него, ни слова дождаться.

– Обойдемся. И без стариков обойдемся, – заключил Евхим Бабай.

И, не дожидаясь ответа, потрусил по дороге куда-то дальше – не к Адаму ли Зайчику?

– Беги, беги, – криво ухмыльнулся Матей Хорик. – Слава богу, от меня отвязался. А то пристал как банный лист. Нет, пока можно, лучше на глаза немцам не показываться… Ага, лучше не показываться…

И тоже, втянув голову в плечи, поспешил прочь от колодца, только не к Адаму Зайчику, а домой, на свое подворье.

III

Мысль – разрушить, а то и вообще сжечь мосты через Болотянку и Старчанку, соединявшие Великий Лес с Ельниками, – Иван Дорошка вынашивал очень долго. С одной стороны, жаль было этих мостов, строили-то их не один год и, считай, всеми деревнями сельсовета, миром. А с другой стороны… Если мосты уничтожить, в Великий Лес из Ельников ни за что не доберешься. Разве что через Гудов, по железной дороге. Так ведь поезда давно там не ходят, а если и пойдут… на железной дороге тоже есть мосты. И с ними можно сделать то же самое, что с этими, – разобрать, сжечь. Если б это удалось, немцы в Великий Лес и носа не сунули бы до самых холодов, пока реки не станут. А там… там будет видно. Может, к тому времени и перелом в войне наступит, остановят наши немцев, а то и вообще назад, на запад, погонят… Поделился своими думками-прикидками с Василем Кулагой, когда снова встретились как-то под вечер на лесной опушке. И вот уж диво – Василь не просто поддержал его, а вроде даже обрадовался.

– Светлая у тебя голова, Иван. Мне бы никогда не додуматься.

– Издеваешься? – недоверчиво спросил Иван Дорошка.

– Где там. Дело говоришь.

– Да ведь мосты… Их заново строить придется, – грустно покачал головой Иван Дорошка.

– Отстроим. Только бы врага с нашей земли прогнать.

Иван Дорошка усмехнулся про себя, одними краешками губ. Но Василь заметил:

– Ты чего?

– Забавно. То я тебя уговариваю, чуть не силком заставляю, чтоб скирды поджег, то ты меня…

– Оба мы – крестьянские дети, – рассудил серьезно, по-мужски Василь Кулага. – Мы знаем цену ломтю хлеба, любой вещи, сделанной человеческими руками. И жечь, рушить что бы там ни было нам что нож в сердце. А надо… Это мы сознаем. Умом, конечно. А сердцем… этого не принимаем. Не можем принять. Отсюда и раздвоенность. То одно, то другое верх берет…

– Не скоро, наверно, станем мы солдатами, – сказал Иван Дорошка и тут же пояснил: – Ну, чтобы не думать, не казниться… Приказано – сделал, и, как говорят, с плеч долой…

На этот раз улыбнулся уже Василь Кулага. Добродушно, во весь рот, как умел улыбаться один он.

– Нет, таких солдат из нас не выйдет.

– Почему?

– Да потому… Мы не из тех, что не помнят, кто они и откуда. Все нам дорого. И то, что отцами оставлено, и что создали, чего достигли мы сами. Мы не чурбаны, мы – живые люди. Не завоеватели – защитники. И это хорошо, что мы именно такие, а не иные. Что же до того, станем мы солдатами или не станем… Станем! Там, у военкомата, когда мобилизация шла, помнишь, кто-то очень верно сказал: или ты первым убьешь врага, или враг убьет тебя…

Какое-то время и Василь Кулага и Иван Дорошка молчали.

– Ну так что – будем мосты жечь? – поднял наконец на Василя глаза Иван.

– Сожжем, – был, как никогда, категоричен, уверен в себе Василь Кулага.

– А может… одного пока хватит? Дальнего, что за Поташней, – колебался Иван.

– Нет, жечь так жечь. Оба. Чтоб наверняка. Да и… если сожжем один, у другого охрану могут поставить. И восстановить один легче. А два – это два.

– А на железке?

– С железнодорожными мостами будет потруднее.

Они же не деревянные. Но придумать что-нибудь и на них можно, чтобы вывести из строя, не пустить поезда. Если, конечно, захотеть…

– А как насчет ответственности? – огорошенно, будто не верил тому, что слышал, смотрел на Василя Иван Дорошка.

– Тогда и за скирды, за завод…

– Нет, там было задание райкома – сжечь. Задание выполнили, за что же отвечать? К слову: что люди говорят насчет той нашей ночной работы?

– Никто не подозревает, что это сделано с умыслом, специально. Так и говорят – пожар, несчастный случай…

– Гм, если сожжем мосты, другой будет разговор. Все поймут – нарочно, с прямым расчетом сделано.

– Ну и что? Сам же говорил: в тех инструкциях, что ты в райкоме читал, и про мосты, дороги написано – взрывать, жечь, выводить из строя.

– Что-то ты сегодня больно решителен, – покачал головой Иван Дорошка. – Прямо не верится.

– Кому-то надо быть решительным. Особенно, если рядом нерешительные…

– Ты обо мне?

– Да. Ролями сегодня мы с тобою поменялись. Не ты меня, как обычно, а я тебя уговариваю, на дело зову, убеждаю…

– Ну и что легче – сомневаться или убеждать?

– И одно нужно, и другое. Это как две стороны медали – одного без другого не бывает. Сомневаясь, мы в чем-то и убеждаемся. И, откровенно говоря, ни ты, ни я до конца не уверены, то ли делаем, так ли… Потом, со временем увидим. Но и не делать ничего, сидеть сложа руки, дожидаться прихода немцев – тоже нельзя. Особенно мне.

– Почему тебе особенно?

– У меня жена, дети в Великом Лесе. Ради них, ради того, чтобы от них беду отвести, я что угодно готов сделать. После той ночи, когда скирды жег… Что-то такое в себе почуял, твердость, что ли.

– А я… как-то размяк, начал сомневаться… – признался Иван. – Шел уговаривать тебя сжечь мосты, а сам… Не уверен, что этим мы от немцев спасемся, не пустим их в Великий Лес. Да и мостов жалко.

– Жили же мы, когда мостов не было. А вот немцы… Не зная броду, не лезь в воду. А броду они как раз и не знают.

– Думаешь, подсказчиков не найдется?

– Подсказчики, может, и найдутся. Но не сразу. Пока то да другое, мы время выиграем и обедню немцам испортим. Сунутся они к нам, а тут… Нет мостов, одни головешки. Пусть знают, куда пришли: мы не покорились – боремся…

– Верно, все, что ты говоришь, верно. – Иван Дорошка закусил губу, подумал. – Так, может… и запланируем на завтра? Встретимся вот в такое же время и…

– Давай. Где ты меня ждать будешь?

– Ты по деревне без опаски ходишь?

– Хожу, как и ходил. А что?

– И никого, ничего не боишься?

– Я не вор, не убийца. Чего же мне бояться?

– Надо будет винтовку тебе дать.

– У тебя лишняя есть?

– Найдется.

– Винтовка не помешает. Особенно когда немцы явятся.

– Да если и не явятся. Смелее все же, надежней. Если что, есть чем и припугнуть, и защититься. – Иван Дорошка повел, словно от холода, плечами, локтем крепче прижал к себе винтовку. Сказал медленно, будто раздумывая: – А встретимся мы завтра… По дороге на Ельники… на опушке. Чуть смеркнется – и подходи. Я в кустах, под дубами, буду. Свистнешь – я и выйду.

На этом и расстались.

IV

Клавдия не знала, сказать не могла, была у нее когда-нибудь любовь или не было. Да и что, что такое любовь? Все говорят, будто бы есть она, а что это значит – любить, какая она, любовь? Кто видел, кто покажет – вот она, вот как нужно жить, любить?.. Кажется, с одним человеком тебе хорошо, все любо. А с другим – еще лучше. Потому что один щедр на приятные слова, от которых сомлеть можно, со вторым от ласк хмелеешь, а третий… И сказать не скажешь, чем тебе милее всех остальных. И слов особых говорить не умеет, и ласки от него не дождешься, и собою не ахти как хорош, а роднее родного. Что ни попросит – сделаешь, куда ни скажет – пойдешь. Сила у него, власть над тобою. Еще в девичестве, когда дома у матери жила, изведала это Клавдия, Не было в Великом Лесе хлопца, с которым бы она хоть вечерок не постояла, с которым бы не обнималась, не целовалась. Иной раз казалось: за первого, кто посватался бы, пошла замуж. Да предложений все не было: хлопцы хотя и ходили за нею табуном, как на привязи, а чтобы замуж взять… Нет, не находилось охотников.

Предложил стать его женой Пилип Дорошка. Пилипа Клавдия знала плохо, с ним меньше, чем с кем-нибудь другим, проводила вечера. Но хлопец он был сильный, плечистый, не из бедной семьи, к тому же спокойный, смирный. И Клавдия дала согласие. Справили свадьбу, Клавдия перебралась к Дорошкам. Тут-то и началось. Не по-отечески принял невестку старый Дорошка, все чего-то косился, ворчал – не иначе, недоволен был женитьбой сына. Думалось, это оттого, что в тесноте, в одной хате живут. Потому и настаивала, торопила Пилипа своим углом обзавестись. Пилип и сам понимал: чтобы быть самостоятельным, независимым, надо жить отдельно от отца. Старался, ставил сруб за срубом на глинищах, а они… горели. А тут с колхозом сыр-бор затеяли, обобществлять, обрезать землю стали. Уговорил отца, пока суд да дело, пристенок построить: «Если я жить не буду, Костику останется». Отец согласился, лесу помог навозить. И в палисаднике, со стороны улицы, к старой хате пристроили новую. Переселились Клавдия с Пилипом туда, думалось, все у них на лад пойдет. Так нет же! Как невзлюбил Николай Клавдию, так и не переменился к ней. Мало того – и с сыном, с Пилипом, рассорился. И ее, Клавдию, поедом ел. Что было тому причиной – не могла Клавдия взять в толк. Думала поначалу – это с нею, с невесткой, так лют свекор: что ни говори, чужая. Но вскоре убедилась – никого особо не любил старый Дорошка, даже детей своих. С Иваном в ссоре, не разговаривают, с Пилипом тоже не в ладу, да и с младшим, Костиком, живут как кошка с собакой – все р-р-р да р-р-р… «Просто человек такой… Сколько лет один, без жены. А тут еще поле обрезали, коров в общее стадо забрали… Вот и зол старик». Научилась Клавдия не обращать внимания на ворчливость свекра. Встретит, бывало, во дворе или в сенях – отвернется, сделает вид, будто не заметила. А то, если свекор в настроении, словно подтолкнет ее кто, подзадорит: выведи старика из равновесия, позли. Попробовала раз-другой – получается.

И это вдохновило Клавдию, обрадовало: пускай не он, старик, ей настроение портит, а она ему. Так и завелись… Свекор одно сделать хочет, а Клавдия поперек ему… Со свекра ненависть постепенно перекинулась и на мужа, Пилипа, невзлюбила его Клавдия. Да и за что так уж было его любить? Обходительности, внимания за ним не водится, чтобы ласков был – тоже нет… Самое сокровенное и то делал словно по принуждению, без охоты. Не знай Клавдия, как это другие делают, может, и терпела бы. А то ведь знала, еще до замужества, когда у матери жила, с хлопцами в гумне ночи коротала. И с Гришкой Сапуном, и с Мишкой Саватеем, и еще кое с кем. Попыталась было прежних своих кавалеров заново привадить. Хотя и женаты уже были, но помиловаться с нею, с Клавдией, как когда-то, не отказывались. Сравнила то, что у нее с Пилипом, мужем, было, и… Не то что холодность – отчуждение к Пилипу возникло. «И чего я, дурища, замуж за него пошла?» Невмоготу стало жить с Пилипом, бросить его захотелось, уйти насовсем. Матери об этом сказала, призналась, что мочи ее нет жить у Дорошек, впору бежать от них куда глаза глядят. Но мать охладила: «А где оно, дочка, лучше? Такая наша бабская доля – терпи, молчи…» Терпела, молчала. Даже когда Пилип заставал, ловил ее с мужчинами, бил, топтал ногами – терпела, не кричала, не плакала. Знала: виновата она перед мужем. Но и сил не было хоть изредка не дать себе воли, сдержаться, если настоящий мужчина близко оказывался, если душа к нему льнула. Пилипа мучило, прямо жизни не давало, что детей у них нет. Просил, молил Клавдию – поговори с женщинами, выведай, что делать надо, как себя вести, чтоб забеременеть. А она и без женщин, без всяких расспросов знала: мужика ей настоящего – и все у нее будет, как у людей. Была, была мыслишка – забеременеть, родить не от мужа. «Чтоб не думал, что неспособная, чтоб не попрекал…» Если что и сдерживало от решительного шага, так только стыд. Ведь каждый узнает, от кого дитя. «Смеяться, потешаться станут. И надо мной, и над Пилипом… Да и маленькому достанется…» Жила, тлела в душе и надежда – все же забеременеет она, Клавдия, от мужа, родит ребеночка… Да надежде этой, видно, не суждено было осуществиться. Шли месяцы, годы, а близости, нежности между мужем и женой не возникало. Напротив, росли отчуждение, враждебность. И деваться-то куда? К матери вернуться? Но у матери и без нее, Клавдии, трое на руках. И жизнь у них… Э-э, известно же, что за жизнь, когда в хате вдова и дети…

Война, то, что Пилипа забрали в армию, вернули Клавдии надежды. «Теперь я одна… Что хочу, то могу и делать. Никто не помешает». Пошла как-то в Гудов, привела себе кавалера. Не местного, приблудного, кривого. И это бы ничего, да хил оказался, куда ему до любовных утех, и ночи не выдержал – сбежал. И надо же – свекру, Николаю, на глаза попался. Не спится черту старому, носит его нелегкая в потемках по двору…

Ждала, ждала Клавдия, что заявится к ней свекор ругаться, увещевать, стыдить. Ждала и готовилась. Хотелось, ох как ей хотелось высказать все, что на душе скопилось, накипело. Да свекор не зашел – ни в ту ночь, ни днем назавтра, ни позже. То ли одумался, не захотел усложнять и без того непростые отношения с невесткой, то ли другие события захлестнули его с головой. А может, не успел. Василь Кулага как-то встретил ее на улице, предложил коров гнать на переправу. И она, Клавдия, согласилась. С радостью согласилась. Хоть на край света пошла бы, чтоб только дома, в Великом Лесе, не оставаться. Так опостылело все время, из года в год, под присмотром то матери, то мужа, то свекра маяться. «Хоть несколько дней, да поживу по-своему, в охотку». Правда, скоро убедилась, что и в дороге свою жизнь так, как хотелось бы, не устроишь. Хомка – ну не чудило ли? – побрезговал ею! Более того, заставлял коров доить, бидоны с молоком с воза и на воз таскать. Обозлилась было Клавдия. А тут еще неразбериха эта, отступление… И мужчин вроде много, то туда, то сюда идут. Да у каждого свои заботы, не до того им, чтоб с женщиной познакомиться, ночку с нею провести. Только на переправе и повезло – Змитра Шламака встретила. Хотя лицом он и не очень-то вышел, зато уж такой выносливый – Клавдия и не думала, что бывают на свете такие мужчины. Всего одну ночь провела с ним на возу, а уже без него жить не могла, готова была идти за ним куда только скажет, куда поведет. Кто он был, этот Змитро Шламак, не знала Клавдия. Да и не шибко ее это интересовало. Важно, что мужчиной был, умел подарить женщине радость. Умел, как никто. И ее, Клавдию, слушался. Велела, чтоб Хомку припугнул, прогнал, потому что в печенки въелся за дорогу, просто видеть его не может, – Змитро не отнекивался, в два счета утихомирил колченогого.

– Молодчина ты, – нахваливала Змитра Клавдия, когда тот вернулся после расправы с Хомкой, снова залез под постилку на возу. – Не повстречай я тебя – и не знала бы, что такие мужчины есть.

– Есть всякие. И хуже, и лучше, – довольный похвалой, облизывался, как блудливый кот, Змитро. – Хочешь получше?

– Нет, ни лучшего, ни худшего не хочу, – крутила головой Клавдия. – Тебя, только тебя хочу…

И глаза ее так и горели.

– Так у тебя ж, поди, был мужчина? – спрашивал, поглядывая на Клавдию, Змитро.

– Был. Только не мужчина, а муж, – улыбалась Клавдия.

– Что, слабачок?

– Слабачок.

– И где же он?

– На фронт забрали.

– Ты одна теперь?

– Одна.

– Без детей?

– Без детей.

– А дальше как жить будешь?

– Не знаю, ничего не знаю, – жмурилась, крутила головою Клавдия.

– Хата у тебя есть?

– Есть. Правда, свекор через сени живет.

– Злой?

– Да уж злее некуда. И самого себя, кажись, не любит. Если б ты его так же, как этого Хомку, приструнил, может, лучше бы стал, подобрел.

– Это можно, – польщенно кривил в усмешке губы Змитро. – У меня, знаешь, рука… Разок приложусь – на всю жизнь человек запомнит. За это я и в тюрьму угодил…

– Ты в тюрьме сидел? – в страхе даже отпрянула от Змитра Клавдия.

– Сидел. Раскулачивать нас пришли. А я зол был, как лев. Тряхнул одного легонько. А он хилый, трухлявый. Сразу в штаны надул, обмяк. Меня и арестовали. Думал – концы, расстреляют. Нет, пожалели, работать заставили. Так бы и маялся, если б немцы не вызволили…

– А что теперь делать будешь? – спрашивала, уже с сочувствием, Клавдия.

– Не думал пока. Некогда было думать – всего несколько дней на воле. Рад, что над горбом никто не стоит, идти могу куда вздумается… А то ведь… не жизнь была – каторга.

Дождь давно перестал, даже солнце выглянуло, показалось из-за туч, – еще чуток, и совсем распогодится. Мычали недоеные, непоеные коровы, ржали кони. Послышался и гул самолетов – летели, видно, снова бомбить переправу.

– Утекать надо, – поднимаясь на соломе, настороженно сказала Клавдия. – А то как начнут бомбы сыпать…

– Куда утекать-то?

– Ближе к дому, известно.

– А где твой дом?

– В Великом Лесе. Слыхал, может, село такое?

– Не-а, не слыхал. Сам-то я не из здешних мест. Из-под Комарина.

– А-а, да это ж не так и далеко. И отсюда, и от нас. Мужа моего невестка тоже родом откуда-то из-под Комарина…

– Правда? – удивился Змитро. – А я думаю, откуда ты про Комарин знаешь.

Клавдия слезла с воза, расчесала гребешком волосы, обтянула на себе юбку. Постояла, посмотрела на Змитра, который все еще лежал на соломе, о чем-то, показалось, нахмуренно думал, и пошла отвязывать лошадей.

Надо было, пока не поздно, удирать отсюда. А куда – Клавдия не знала…