Текст книги "Великий лес"
Автор книги: Борис Саченко
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 45 страниц)
Чем дальше уходил с колхозным стадом от дома Хомка, тем больше становилось у него забот. И коровы почти все хромали, и погонщики тоже выбились из сил. Еще бы – все время, и днем и ночью, под открытым небом, в дороге. Солнце светит, палит – идешь. Ветер, дождь сечет – идешь. И хоть знать бы – куда, где конец этой дороге. Так не знаешь ведь. И никто не знает и не может ничего определенного сказать.
«Не надо было мне встревать в это дело, – думал Хомка. – Пускай бы других погонщиков поискали».
«Других? А кого других-то?»
«Ну, кого-нибудь здоровьем покрепче. А у меня… нога…»
«Так здоровые-то все на фронте, мобилизованы».
«А из меня какой погонщик? Дома, в деревне, может, я и пастух, может, и стою чего-нибудь… А тут, в дороге, да еще с этими бабами…»
Не было сладу с бабами. Доить коров три раза в день не хотели. Искать, где бы сдать молоко, – не хотели. С воза слезть, корову какую-нибудь, отставшую от стада, подогнать – и то не хотели. Лежали знай да лежали день-деньской на возу. То спали, то песни какие-то унылые под нос себе дудели. Сварить чего-нибудь поесть даже ленились.
– Да ведь когда работы особой нет, так и есть неохота, – говорили они Хомке, если он пробовал стыдить их, просил сварить обед или ужин.
Кому-кому, а Хомке работы хватало. И не присядет целехонький день – чикильгает и чикильгает за стадом. Коровы неохотно шли по пыльной дороге, каждая так и норовила в потраву залезть. Особенно если не дашь им попастись вволю, водою не напоишь. Мычат тогда коровы, будто их кто резать собрался, и не идут, ни в какую не идут. И Хомка разматывал длинную свою пугу-смолянку – та громом разрывалась над головами бедной скотины, а то и следы оставляла на взмокших боках. И гнал, гнал Хомка коров, сам не зная, куда и зачем.
На четвертые сутки, где-то к полудню, с грехом пополам и до Днепра, до переправы добрались. И тут… Тут уж Хомка вконец растерялся, не знал, что и придумать: коров и лошадей понагнали – не счесть. И никто не собирался их принимать у погонщиков или переправлять на другой берег. Да что коровы, лошади – люди переправиться не могли, обреченно слонялись вдоль берега. А кто-то о коровах тут думать станет! Разбрелись, где только их не было – и в лесу, и в кустах, и на поле в картошке, и возле реки, на лугу. Мычали, будто человеческими голосами молили, чтоб им хоть сказал кто-нибудь, зачем их сюда пригнали, почему держат, не пускают назад, домой, где их хлева, телята, выпасы. Аж слезы навернулись на глазах у Хомки, когда он все это увидал и услышал.
Метнулся было Хомка к самой переправе – хоть какого начальника найти, снять с себя ответственность за коров, справку взять, что, мол, пригнал он, Хомка, их на переправу, сдал кому требовалось. Но начальника этого нигде не было. Пробовал у людей допытываться, но люди ничего не знали – пожимали плечами, смеялись ему в глаза.
– Мотай, пока не поздно, до дому. А то налетят вот самолеты – будет тебе начальник…
И самолеты налетели. Сколько – Хомка не успел сосчитать. Потому что вдруг где-то, показалось, совсем близко, содрогнулась земля и ухнуло так, что Хомка как сноп повалился где стоял. И не будь земля здесь до каменной твердости утрамбована множеством ног, ушел бы в нее с головой, зарылся, лишь бы только не слышать, как ревут, чуть ли не звенят самолеты над ухом, лишь бы не слышать разрывов бомб, криков и воплей.
Самолеты как неожиданно налетели, так и схлынули.
Поднялся Хомка с земли, шапку свою поискал – где и когда потерял ее? Так и не найдя шапки, пошел к коровам, оставленным неподалеку в лесочке на попечение Клавдии и Нади.
Шел, глядел по сторонам – и холодел сердцем. Немцы, оказалось, бомбили не только переправу, но и все подъезды, подходы к ней. И не смотрели – а может, с самолетов и не видно было, – куда бомбы сыплют. Куда ни глянь, куда ни повернись – ямы от бомб, убитые, раненые…
«Ну и выбрал время начальника того искать. Это же и меня могло убить…» – так и вставали дыбом волосы на голове при виде окровавленных, мертвенно-бледных людей, корчившихся от боли или тихо, оцепенело лежавших здесь и там в траве и на песке.
В тот день ещё не раз налетали бомбить переправу фашистские самолеты. Они появлялись неожиданно, как только вновь начинали шевелиться на переправе люди. И сыпали, сыпали, не жалея, бомбы, которые без разбору косили все живое – людей, коров, лошадей…
Еле-еле темноты, ночи Хомка дождался. Думал – не доживет. Если не от бомбы или осколка отдаст богу душу, то от страха. Потому что самолеты низко-низко над полем и лесом летали и не только бомбы сбрасывали, но и строчили из пулеметов. И того леска, где Хомка со своими коровами укрывался, не миновали. Семь коров насмерть убили, восемь было ранено. Да так ранено, что их только и оставалось прирезать – не выживут. А прирежешь, так мясо куда девать?
Обошел Хомка стадо, привалился к сосне и полз по ней от отчаяния: что делать с ранеными коровами и вообще куда кинуться, куда податься? И не заметил, как глаза смежил – задремал. Мерещиться стало что-то такое милое и хорошее, что все на свете Хомка забыл. Будто в пастухи он нанялся. И пришел в первую хату, чтоб его накормили – завтра же чуть свет коров выгонять надо. А уговор был такой – по очереди ночевать в хате у каждого, чьих коров пасти будет. И кормежка тоже по очереди. Хозяйка, молодая, веселая, налила ему полную миску на славу упревших щей – пар от них так и валит. Хлеба добрый ломоть откроила и сама к столу присела. Хомка хотел наклониться над миской, приняться за еду, и… Глаз от хозяйки оторвать не может. Уж так она хороша собой, так весела да улыбчива. «Да ешь, ешь, – говорит хозяйка ласково. – А то щи остынут, невкусные будут». А он не может есть. Рукой пошевелить не может, чтоб даже ложку взять. Совсем околдовала его хозяйка…
– Хомка, дядь Хомка… – говорит хозяйка.
– Какой я тебе дядька, – смеется Хомка. – Я же… Ты что, забыла, кто я?.. Ах, Парася, Парася…
– Да не Парася, не Парася я. Я – Надя!
– Кто-о?
И Хомка продирает глаза, просыпается.
Возле него и в самом деле Надя, Хорикова Надя.
– А-а, – в испуге вскакивает Хомка. – Что там еще?
– Клавдия… Клавдия какого-то рыжего привела, – чуть не плачет Надя.
– Куда привела, какого рыжего? – недоумевает Хомка.
– Да… на воз…
– На воз? Она что, ошалела?
В лесу уже темно. Но глаза у него, у Хомки, скоро привыкают к темноте. Нахрамывая, идет мимо кустов, деревьев туда, где, он знает, стоит их подвода, пасется привязанный за оглоблю конь. Вслед за ним идет, крадется мышкой и Надя.
– Дядька… Дядь Хомка, – шепчет Надя.
– Чего тебе?
– А может… не надо сейчас туда идти?
– Почему это не надо? – не понимает, злится Хомка.
– Да они… там… – не решается, не осмеливается, а может, не знает, как и сказать, Надя.
XIIКажется, и был же Иван Дорошка внутренне готов к этому расставанию, давно-давно готов, и все равно млело, сжималось сердце, когда думал, представлял себе, как обнимет, последний раз обнимет жену, поцелует детей и пойдет назад, в Великий Лес, а они… останутся без него, одни. И чем дальше ехали, чем ближе подъезжали к Будиловичам, тем чаще замирало сердце. Надо было привыкать к мысли о том, что уже завтра он не увидит милых детских мордашек, не услышит дорогих голосов, не узнает вечером, кто из ребят как прожил день, какие у них были радости или, наоборот, что им не дало быть радостными, счастливыми. Ко многому надо было привыкать. Самому, скажем, придется заботиться о том, где и как поесть, думать о чистой рубашке, о ночлеге. Прежде, где бы ни был, что бы ни делал, – в конце концов, приходил домой, к своему очагу. Пища была сварена, рубашка выстирана, постель застлана. А теперь?.. Теперь все-все это ляжет на него самого.
– Ты хоть не забывай, хоть изредка наведывайся к нам, – шептала Катя, думая, видно, о том же, о чем и он.
– Буду стараться… Хотя… не всегда, наверно, будет возможность.
– Я знаю. И все же… Не отрывайся от семьи, приходи.
И жена теснее жалась к Ивану, клала голову ему на плечо. И не сводила глаз с мужа.
– Запомнить… Каждую черточку твою запомнить хочу, – шептала она. – Когда-то мы снова увидимся…
И из глаз у нее катились по щекам – не удержать – слезы.
Иван, глядя на жену, думал. Удивительное существо – человек. Вот жили-жили, не знали друг друга – и обоим было хорошо. И вдруг встретились, познакомились, стали мужем и женой. И сделались родней родного. В чем тут причина? Совпадение взглядов, душевная близость или, может… Просто хорошо им вместе. Но ведь могли и не встретиться, не познакомиться, не пожениться. Чего проще – Катя поехала бы работать в другую деревню и там вышла бы замуж за другого. Неужели и с тем, другим, она была бы так же счастлива? И он, Иван, тоже был бы счастлив, женившись на другой? И что это – закономерность или случайность, что они все же встретились с Катей, познакомились, поженились?
– Знаешь, Катя, а мы же могли не встретиться, не познакомиться, не стать мужем и женой.
– Могли, – согласилась сперва Катя. – А может, и не могли, – тут же поправила себя, уточнила: – Может быть, то, что мы вместе, это и есть судьба.
– Я вот думаю над этим, – признался Иван.
– И я не однажды думала.
– И к какому выводу пришла?
Катя ответила не сразу – добрую минуту молчала, смотрела не на Ивана, а куда-то в сторону, на лес, на деревья, мимо которых проезжали. Потом подняла голову, в раздумье проговорила:
– Вывод у меня один, хотя, может, и неправильный. Там, где в семье мир да лад, – люди нашли друг друга, им хорошо. Там же, где нет ни мира, ни ладу, – случайно сошлись. И он страдает, и она, потому что поторопились, случайное приняли за настоящее. Не повезло, можно сказать, людям, не знать им счастья и радости… Ты что, не согласен со мной? – увидав, должно быть, что Иван сжимает губы, как будто хочет возразить, насторожилась Катя.
– Нет, не то чтобы не согласен, а просто странно все это. Совсем чужие люди – и вдруг…
– В природе действительно много загадочного. Вернее, непознанного, потому и загадочного, – вздохнула Катя. – Но в человеческих отношениях… Тут, пожалуй, ничего загадочного нет. Сходятся же люди не на день-два, а на весь век свой. И прежде чем сойтись, долго присматриваются друг к другу, привыкают. И то, бывает, ошибаются.
– А ты считаешь, что мы с тобой, поженившись, не ошиблись?
– Нет, не ошиблись…
И Катя снова придвинулась ближе к Ивану, положила голову ему на плечо.
– А ты… ты разве так не считаешь? – заглянула в глаза.
– Я? Я тоже так считаю… По крайней мере, считал до сегодняшнего дня, – как-то торопливо, поспешно сказал Иван.
– Почему считал? Почему до сегодняшнего? – встревожилась Катя.
Иван не отвечал.
– Почему же? Что ты молчишь?
– Потому что подумалось – хорошо нам так рассуждать: мы-то все время вместе. Как поженились, с тех пор и вместе. Друг без друга и недели не прожили. А вот расстанемся…
– Замолчи! – даже обиделась Катя. – Разве разлука отдалит нас, разве мы перестанем любить? Наоборот, она сделает крепче нашу любовь.
– Возможно, так оно и будет. Вернее, я хотел бы, чтобы было так, а не иначе.
– Именно так и будет! А ты что, себе не веришь?
– Себе-то я верю…
– Во мне сомневаешься?
– И в тебе не сомневаюсь.
– Тогда я тебя не понимаю.
– Поймешь… После, после поймешь.
– ?
– Лучше не говорить, не заглядывать в будущее…
И снова замолчал, задумался. Задумалась о чем-то своем, потаенном, и Катя. Так, в молчании, не говоря друг дружке ни слова, ехали долго. Первой не выдержала Катя.
– Конечно, лучше всего, если б мы не разлучались, если б всю жизнь, весь век были вместе, – произнесла она, как будто обращаясь к самой себе.
– И я так же думаю. Да ничего не поделаешь – придется пожить в разлуке.
Иван обнял жену, крепко прижал к себе, стал губами искать ее губы.
* * *
На выезде из леса, когда за нешироким картофельным полем показались в лощине крыши и трубы хат родных Катиных Будиловичей, Иван свернул с дороги, остановился под высоченным старым кленом.
– Ну вот, кажется, приехали, – сказал не то себе, не то жене.
– Так что, дальше ты не поедешь? – встревоженно спросила Катя.
– Нет.
– А может, все же поехали бы? Еще хоть денек, ночку вместе…
– Нет, Катя. Пусть никто в твоей деревне не знает, что я остаюсь здесь, в лесу. Пусть думают, что я на фронте. Где все мужчины. Так и старикам твоим, и тебе будет лучше.
Видно было: мысленно Катя согласна с мужем. В самом деле, так будет лучше. Но душою не соглашалась, не могла согласиться. Не хотелось, ой как не хотелось ей расставаться с Иваном!
– Давай ночи дождемся и поедем. В темноте никто не увидит, – со слабой надеждой предложила она.
– И ночью не все спят. Зачем рисковать? Как говорится, не наелся – не налижешься.
– Оно-то верно. И все же…
Иван соскочил с подводы, подошел к коню. И Катя ни на шаг не отставала – тоже спрыгнула наземь, пошла вместе с Иваном.
– Умаялся за дорогу, – сказал Иван, глядя на впалые бока коня.
– Вот и он отдохнет за ночь, – как за соломинку схватилась Катя. – А станет светать – и поедешь.
– Нет-нет, Катя, не уговаривай. И так нам с тобой еще посчастливилось – столько дней вместе побыли. Другие давно на фронте. И я мог с ними быть, ты же знаешь… А конь? Не нужен он мне пока. Пускай у вас побудет. Отцу скажешь, чтоб присмотрел. Понадобится – приду заберу.
– А ты, ты как же?
– Привыкать буду на своих двоих ходить.
– На коне скорее бы добрался.
– Знаю. А потом что мне с ним делать? Я ведь даже не знаю, где буду ночевать. Возможно, в стогах…
– Почему в стогах? Разве хат мало?
– Хватает хат. Только не в каждой теперь место для таких, как я, будет.
– Говоришь ты что-то…
– Рад бы что-нибудь повеселее сказать, да нечего. Нет его, веселого-то… Хоть и верю, твердо верю – будет! Вот только когда, как скоро – сказать не могу…
Вернулся к подводе, остановился, долго-долго, не отводя глаз, смотрел на детей – они молча сидели на узлах, настороженно поглядывали то на отца, то на мать, ничего толком не понимая, но, вероятно, догадываясь, что в эти минуты происходит нечто очень важное в их такой спокойной, беззаботной до сих пор жизни.
– Ну что ж, будем, пожалуй, прощаться, – сказал Иван и, чувствуя, как набрякли слезами глаза, сжалось, захолонуло сердце, шагнул к старшему…
XIIIВсю ночь не ложился спать Николай Дорошка – ждал Костика. Чего только не передумал, чего не навоображал себе, меряя взад-вперед хату беспокойными шагами.
«Может, под бонбу где угодил? Или на немцев напоролся, – говорят же, десантов повсюду насбрасывали? А то и ножом кто в спину саданул. Чего проще по нонешним временам…»
Тревога сменялась злостью на сына.
«Распустился, управы на него нет. Надо будет ремнем по спине походить, как вернется. Ишь ты его, сморкач! Никто ему не указ, куда хочет, туда и идет. Думай теперь о нем, ищи где хочешь. Нет того, чтоб сказать, спросить у отца, куда можно пойти, а куда лучше погодить. Нет, с этим самоволием надо кончать. Иначе… До добра оно не доведет!»
И снова злость переходила в тревогу.
«Где Костик? Видно же, случилось что-то, раз ночевать не пришел. Раньше-то где бы ни был, а все ночевать домой, в отцову хату, являлся. А тут – нету… Ясное дело, что-то его не пустило. А что? Что могло не пустить?»
И так, и этак прикидывал Николай, но приходил к одному-единственному печальному выводу: стряслось что-то неладное, если даже не самое худшее.
«Так и есть. Иначе Костик дома был бы. Не посмел бы где-то у чужих заночевать. Нет, не посмел бы…»
Костика Николай любил. Из всех сыновей, пожалуй, больше любил именно младшего. На него втайне возлагал свои надежды. Вероятно, потому, что оба старшие отдалились от отца, не слушались, стали почти чужими. А этот, меньшой, был всегда на виду, рядом, ему высказывал Николай свои отцовские обиды на старших, на их непослушание. Да к тому же и рос Костик без матери, без достаточного внимания и ласки. Не так рос, как те, старшие… И его было теперь жаль больше всех, до слез жаль.
«Вернись, только вернись домой! – шептал в отчаянье Николай. – Я все-все прощу, где бы ты ни был, что бы ни делал… Пальцем не трону. Только вернись. Вернись живым и здоровым».
Упал перед образами на колени, стал молиться:
«Боже, верни мне сына! Верни мою утеху и радость. Сам же видишь, как я страдаю, какая для меня мука, что его нет дома. Мал он еще и неразумен. Ветер, можно сказать, в голове. И если он устроил тебе какую-нибудь пакость, натворил такого, чего нельзя было, прости, прости его, голову его неразумную. Исправится он, станет человеком. А мне без него… Горько, трудно мне будет без Костика. И без Полипа трудно, не зная, не ведая, что с ним. А без Костика…»
Проснулась, сползла с полатей Хора. Спросонья повела глазами по хате, не увидела на постели Костика.
– А Костик, Костик где? – в испуге спросила у Николая.
Николай встал с колен, сказал удрученно:
– Я у тебя хотел спросить. Он что, не говорил, куда идти собирался?
– Нет, ничего не говорил, – помотала головой Хора.
– О-о, – громко простонал Николай.
Хора застлала постели – сперва свою, на полатях, потом Николаеву. Вышла на подворье, принесла охапку дров. Громыхнула ими у печи, открыла заслонку. Аккуратно, по полешку, уложила дрова в печи, сунула под них лучину-растопку, нашла в углях на загнетке жару, долго дула на него, пока не загорелась лучина.
– Ты бы коров шла доить! – прикрикнул на Хору Николай. – А с печью после бы управилась.
– И с коровами управлюсь, не подгоняй.
Отошла от печи, стала наливать воду в чугуны, мыть картошку, – спешила, пока не разгорелись дрова, поставить варево свиньям.
У Николая не было мочи сидеть в хате – вышел на подворье. Припал к окошку Пилиповой половины: не вернулась ли Клавдия? Клавдии дома не было, и Николай, окинув глазами подворье – все на месте, ничего не тронуто, – пошел, подался к хлеву.
Ворота сарая были не на запоре, хотя и плотно прикрыты.
«Неуж я вчера не запер? – подумал Николай. – Или Хора? Нет, кажись, не маленькая, знает».
Приподнял ворота («Сели на одну петлю, надо, видно, починить»), открыл. Коровы – и их рыжая Манька, и Пилипова черно-белая Дунька – были на месте. Даже встали уже, дожидались, когда Хора придет их доить.
«Дэ-э, кто же ворота не запер?»
Прошел в хлев, заглянул на сеновал. Там лежало воза два сена – наносил Николай с луга вязанками. «На осень, пока болото схватится и можно будет влезть, на санях привезти сена». Присмотрелся и… глазам своим не поверил: в углу сеновала сидел Костик.
– Ты чего это тут? – не то с испугом, не то с радостью спросил Николай.
Костик ничего не ответил, только как-то подавленно зыркнул на отца и отвел глаза, потупился.
– А ну, слазь! Моду взял – никому ничего не говорить. Где ты ночь шлялся, что делал?
Николай наступал на сына, стараясь придать и виду своему, и голосу строгости, хотя в душе у него все пело – слава богу, жив-здоров сын. И дома, воротился, пришел.
– Кому я говорю!
Костик сполз с сена, стоял, пряча руки за спину, возле загородки.
– Ну-у, где ты всю ночь околачивался?
– В Гудове, – сказал Костик и снова смущенно потупил глаза долу – видно, боялся отцовского гнева.
– И что ты там делал? – продолжал наступать отец.
– Я… я…
Только теперь Николай заметил: рубашка у сына оттопырена, чего-то напихано за пазуху. И карманы брюк тоже топырятся, набиты чем-то.
– Что это у тебя там? – показал глазами.
– Деньги.
– Что-о?
– Ну, деньги. Гроши.
– Гроши? Какие гроши? Где ты их взял? Ограбил кого, украл? – не давал Костику опомниться, засыпал вопросами Николай.
– Нет, выиграл. В карты, в очко.
Опять Николай не поверил тому, что слышал. Сын, его сын Костик, оказывается, картежник, играет в очко… И где, у кого он мог выиграть столько денег?
– И с кем же это ты играл в очко?
– Не знаю, – не поднимал глаз на отца Костик.
– Как это – не зная с кем, садишься в карты играть?
– Меня… Игорь туда привел.
– Какой еще Игорь?
– Мы с ним опилки на заводе возили.
– Куда, к кому тебя тот Игорь привел?
– Хата там, около станции, за дровами…
– И кто там был?
– Много людей. Незнакомые. И одноглазый какой-то. Он всех обыграл. А я… Я – его. Тысяч, наверно, восемь выиграл.
– Восемь тысяч?!
– Да это не все. Тысячи три я на столе оставил.
– Как это – оставил? – ничего не хотел пропустить мимо ушей Николай.
– Одноглазый тот… Боялся, как бы я не убежал.
– Боялся?
– Ну, я, когда выиграл много, хотел бросить играть. А мне одноглазый и говорит: «Играем, пока деньги есть…» И я… испугался: возьмут и убьют из-за этих денег. И на двор, по нужде попросился. А чтоб не подумали, что я убежать могу, сколько-то денег на столе оставил. Черт с ними, с теми деньгами. Хорошо, что ноги унес. За хлев вышел – и драла…
– И гнались за тобой?
– Не знаю. Я не оглядывался.
– Ай-я-яй! – крутил головой, не мог прийти в себя от услышанного Николай. – А я-то думаю, что за сон мне дурацкий приснился. Выходит, вон оно что!..
Скрипнули ворота – в хлев с доенкой в руке вошла Хора. Увидела Николая и Костика, легко улыбнулась.
– Ой, а я уже бог весть что подумала, – высказала вслух свою радость.
– Пошли отсюда, – велел Костику Николай и первым шагнул в ворота.
Костик, по-прежнему не поднимая глаз, виновато двинулся вслед за отцом.
На подворье остановились.
– Чтоб никому нигде ни слова. Ни гугу! – смерил с головы до ног отец сына. – Потому что… Откуда ты знаешь, что гроши не ворованные? А? Понял?
Костик ответил молчаливым кивком.
