Текст книги "Великий лес"

Автор книги: Борис Саченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц)

VI

Вот ведь как оно бывает: всю ночь что-то снится, мучит человека, да так, что криком кричишь, а проснешься – и не вспомнишь, что снилось, что мучило. Только чувствуешь: ничуть не отдохнул и на душе скверно-скверно, словно после перепоя крупного или неприятной, тягостной свары. И сердце в пруди колотится, вот-вот выскочит или разорвется, и кровь в висках пульсирует, в ушах звенит, и тело будто побитое, болит все, к чему ни притронься, как ни повернись. А сказать, что же такое приключилось, почему тебе так худо, как ни силишься – не можешь.

Именно такое ощущение было у Николая Дорошки, когда он проснулся однажды среди ночи. Снова и снова напрягал память, пытался припомнить, что же такое ему мерещилось, лезло в голову, – и ничего определенного память не подсказывала. Не то за ним кто-то гнался, а он убегал, не то сам он за кем-то гнался, а догнать так и не смог…

«Тьфу, и приплетется же такое! Теперь целый день будешь думать, голову ломать. И ждать, ждать, когда это неприятное, пакостное сбудется наяву…»

Повернулся на другой бок, глаза закрыл. Но сон не шел. Лезло в голову черт знает что, прялись и прялись, как кудельная нить, мысли, одна чернее другой.

«Неужели с Пилипом что-нибудь? – так и холодело внутри. – Говорил, чтоб осторожнее был, берег себя. А он…»

«А что он?.. Он, может, и не виноват, не от него зависело. Война же! – уже не попрекал, а оправдывал Николай сына. – Если самолеты налетят, бомбить начнут» Где спрячешься, куда убежишь? В землю заройся, и то достанут…»

От Пилипа мысли перескочили на Ивана. Хоть и не мил он Николаю, а все же сын. На фронт не взяли. Думалось, тут, дома, и останется. На все время останется. Так нет же – уехал. Жену, детей взял и, сказывают, уехал. Куда? Хоть бы словечко кому… Даже ему, отцу, и то… А вроде же и помирились. На проводах подошел он, Николай, к сыну, и потом несколько раз, когда встречались на улице, останавливались, говорили. Думалось – отчужденности, враждебности уже не будет. А видали – уехал и не сказал, ни словом не намекнул, что уезжает. «Такой же скрытный, как и был. А разве я бы выдал, разве сказал бы кому, куда и чего он едет? Не доверяет, не доверяет, стало быть, мне… Будто я ему не отец, а он мне – не сын…»

«Может, с ним, с Иваном, что-нибудь? Или с его женкой, Катей, с внуками? А может… Может, с Параскиным мужиком, Федором? Тоже ведь на хронте… А хронт тот… Никто и не скажет, где он сейчас. Говорят, далеко, далеко зашел уже немец. И Гомель взял, и Мозырь. Не сегодня завтра, надо полагать, сюда, в Великий Лес, припрется. Так может… сон этот как раз к немцам – приволокутся они, окаянные, сюда, в деревню».

Николая всего так и передернуло. Помнил, еще с той, давнишней войны помнил он немцев. Приехали верхом на конях – гладких, породистых. Сами в тяжелых добротных сапогах, в шинелях, на головах – рогатые каски. Черти, да и только. И первое, что сделали, – людей на улицу повыгоняли, окружили, а сами давай по сундукам, по ларям шарить, в курятники, в хлева полезли. Хватали все, что на глаза попадалось. И у него, у Николая, кабана забрали. Да какого кабана! Пудов, видать, на семь или восемь! Кур, уток, гусей переловили… И защищать свое, мозолем нажитое, никто не посмел. Смотрели люди, как их грабят, и помалкивали. Потому что видели, чем это может кончиться, посмей только пикнуть, – на глазах у всех саблей зарубили Софью, мать Матея Хорика, когда та попыталась было спасти корову, которую выводили из хлева чужаки-грабители… Сперва по рукам Софье досталось, а потом по шее – голова так и покатилась под ноги, словно кочан капусты…

«А сейчас… Что ждет меня, всю деревню сейчас? Идут же слухи – не только грабят, но и уничтожают немцы людей. Вешают, расстреливают, сжигают. Коммунистов, евреев… и не знаешь кого. Начнется резня – ого, ее не остановишь. И разобраться, за что кому голову сняли, – не разберешься, если бы и хотел…»

Знал, хорошо знал это Николай, не раз уже бывало на его памяти, у него на глазах – примутся истреблять, расстреливать одних, а кончают совсем другими, ни в чем подчас не виноватыми. Богатые да хитрые откупятся, словчат, а то и на других покажут: вот, мол, они, те, кого надо уничтожать…

«Ох-хо-хо! – вздыхал, ворочался с боку на бок Николай. – Ну и времечко же настало! Ждешь – и сам не знаешь чего. Чувствуешь только – добра не жди, не придет, ниоткуда не придет! Если и придет что, стрясется над тобой, так только лихое. Потому что немцы эти… в хатах расселятся… Корми их. Да и не только корми, а все, что потребуют, вынь да положь. И упаси бог глянуть косо – улыбайся, делай вид, что рад им. Иначе головы не сносишь. А помирать… Кому охота помирать? Жить, жить надо! Посмотреть, чем все это кончится, к чему приведет война эта… Заварить кашу заварили, а расхлебывать…»

Все, кажется, все перебрал в памяти Николай Дорошка, силясь понять, отчего на душе у него так скверно, неспокойно, что может ждать его в ближайшие дни, а додуматься, наверняка сказать что – так и не смог. Потому что беда, горе отовсюду могли прийти, с любой стороны, по любой дороге. Даже оттуда, откуда и ждать-то вроде не ждешь. «Дуют ветры с моря. Дуют ветры на море. А горе дует на человека со всех сторон», – припомнились слова из святого письма, которое и он переписывал, прятал в доме за образом.

«Боже, пусть минует меня твоя кара! – шептал Николай в отчаянье. – Я же… никогда от тебя не отрекался, даже в самые радостные дни. И не отрекусь. Никогда не отрекусь!»

Встал, нащупал в темноте под кроватью шлепанцы-опорки, сунул в них ноги. И вдруг его так и пронзило насквозь, словно локтем кто толкнул: Костик, где Костик?

Кровать, на которой всегда спал Костик, пустовала.

«Вот – он, сон! В руку!»

Прошелся, метнулся взад-вперед по хате, вернулся к Костиковой постели, – как застлала постель утром Хора, так никто к ней и не прикасался.

«Не ложился, домой не приходил…»

Заглянул на полати – Хора, как всегда, уткнувшись носом в подушку, свернувшись калачиком, мерно посапывала, спала.

«Разбудить, что ли, спросить, может, она что-нибудь знает?»

И тут же раздумал:

«Что она может знать, откуда? Мне Костик ничего не говорит, а ей и подавно…»

Тихонько, словно боясь потревожить чей-то сон, отворил дверь, пошлепал во двор.

«Где, где Костик?» – тревожно стояло в голове.

VII

После того как уехала Тася и Костик, хотя и с опозданием, все же узнал об этом, мир для него перевернулся, перестал существовать. И солнце было уже не солнце, и день не день. Нигде Костик не находил себе места, ни в чем не видел радости. Бродил, слонялся как неприкаянный по деревне, ходил в Гудов. Завод почти уже не работал – собирались там только такие, как Костик, кто не знал, куда себя девать, к чему приложить руки. Да и те, кто приходил на завод, больше сидели на бревнах и чесали языки, чем работали. Тревожило всех одно: немцы наступают, наши отступают. Что, что будет дальше? Остановят, задержат наши немца или он все же прорвется, придет даже сюда, на Полесье? И что делать, если придет? Но Костика не пугало даже это. Он жил в каком-то призрачном, своем мире – ходил по привычным деревенским тропкам и дорогам, а мыслями был все время далеко-далеко, там, где Тася. Тася же, в воображении Костика, давно была в Минске – в этом неведомом, сказочном городе, где все не такое, как здесь, в их Великом Лесе или в Гудове. Дома там высоченные, каменные, улицы вымощены булыжником, люди почти не ходят пешком, а ездят на велосипедах, в автобусах, трамваях. В магазинах всего навалом, аж полки ломятся, что хочешь, то и покупай. День-деньской льется отовсюду музыка, слышатся песни – играет радио. И везде, на каждом шагу – люди. Хорошо одетые, веселые, приветливые. И среди этих людей – Тася. Она, конечно, красивее всех, и вокруг нее, за нею – куда она, туда и они – вереницей хлопцы. Да какие хлопцы! Моряки, летчики, студенты… А она идет, гордо подняв голову, и ни на кого даже не посмотрит. Ага, как бы не так! Смотрит!

Почти незаметно, краешком глаза, как умеет смотреть одна она. Смотрит на морячка, круглолицего и уж такого стройного, подтянутого. У морячка развеваются ленты на бескозырке, он весь в ожидании, не сводит с Таси глаз. И Тася… оборачивается и посылает морячку улыбку. Улыбку, которая вроде бы ничего и не обозначает, но дает повод надеяться. Надеяться и верить…

«У-у, – почти стонет Костик. – Меня там нет. Не то бы… Показал бы я морячку».

И руки у Костика невольно сжимаются в кулаки.

«Поеду! И я поеду туда, в Минск!» – шепчет про себя Костик.

Или, скажем, представляется Костику еще и такое.

… Светлый, солнечный день. Парк. Аллея, испещренная тенями от стволов березок, которыми она обсажена. По ней, по этой аллее, идут об руку двое. Он, круглолицый морячок, и… Ну конечно же Тася! Она уже почти взрослая, с горделивой осанкой, с закинутой за спину косой. В косу вплетена голубая лента – как будто огромная, сказочная бабочка села. Тася и морячок идут, о чем-то оживленно беседуя. А он, Костик, стоит, притаившись, за деревом, смотрит им вслед и…

Снова издает протяжный стон.

«Как я упустил Тасю? Надо было все сделать, чтоб она полюбила меня, чтоб никуда не уезжала, жила здесь, в Великом Лесе».

«Но я же… Кажется, все и делал», – оправдывался, словно перед каким-то судом, Костик.

«Ну назови, что ты делал. А?»

«Вот и в школе… И тогда, на гати…»

«Х-ха, – смеялся кто-то незримый. – И это ты называешь делал? Этим ты думал привлечь к себе девушку? Чудак человек! Не с этого надо было начинать!»

«А с чего же?»

«С чего? Учиться надо было хорошо. Лучше, чем она. Вот, скажем, никто в классе не решил задачи, а ты решил. Никто не мог ответить на вопрос учителя, а ты ответил. Да и поведение чтобы было лучше, чем у всех. Тогда бы и Тася внимание на тебя обратила, стала бы завидовать, увидела бы в тебе что-то настоящее».

«Лучше Таси нельзя было учиться. Она все знала, любую задачу могла решить, на любой вопрос ответить. И поведение…»

«Ха, так у нее же мать учительница. Мать Тасе во всем помогала. А ты бы, если б захотел, мог и Тасю обогнать. У тебя же голова… котелок, словом, варит».

«Мой котелок варил, пока я Тасю не увидел. А увидел Тасю – из него и дух вон».

«Потому что дурень. Разве же можно было такие глупости делать? Чем ты хотел привлечь Тасю? Дурацкими выходками?»

«Я сам не помню, что делал, и теперь жалею».

«Жалей не жалей, а что заслужил – то и получай!»

«Но я… просто жить не могу, когда ее нет рядом, Я думаю, все время думаю о ней…»

«Раньше надо было думать. А теперь поздно. Теперь того, что было, не вернешь».

Однажды, когда Костик пришел на завод и слонялся вокруг штабеля бревен, не зная, чем бы таким заняться, его ткнул кулаком в бок Игорь.

– Здорово!

– Здравствуй, – настороженно ответил Костик.

И оба опустили в землю глаза, словно были друг перед другом в чем-то виноваты.

– А хлопцы твои где? – спросил Костик, потому что непривычно было видеть Игоря одного. Всегда он был в компании, с друзьями – Эдиком и Кузей.

– А, – равнодушно махнул Игорь рукой и снова опустил глаза.

Был Игорь непривычно озабочен, хмур. Его короткие жесткие волосы топорщились, торчали во все стороны, как иглы у ежа, хотя Игорь, мечтая о чубчике, и зачесывал их вверх, добивался, чтобы лежали.

– Какой-то ты… Случилось что-нибудь?

– Проигрался. В пух и прах, – признался Игорь.

– Как проигрался? – не понял Костик.

– В очко.

– А-а, – дошло наконец до Костика. – И много проиграл?

– Да не так уж и много. Рублей тридцать. Да деньги не мои. Понимаешь? Тетка дала, чтоб я сахару купил.

– Где ты того сахару сейчас найдешь?

– Это я нарочно сказал тетке про сахар, чтоб денег дала. Мол, знаю, где сахар продается, где его можно взять. Она и дала. А я… с деньгами теми сел в карты играть. Думал, выиграю. Так нет – проиграл. И своих рублей пять, и все до копеечки теткины. – Игорь пригладил вихор и вдруг оживился, вспыхнул. – Слышь, – поднял на Костика стремительные, искристые глаза, – а ты бы мне не дал взаймы?..

У Костика аккурат были в кармане деньги. Дал отец ему две красненькие десятки. Так, на всякий случай: увидит в магазине что-нибудь интересное и купит. Отдать эти деньги Игорю?

– У меня столько нет, – сказал Костик честно.

– А сколько есть?

– Двадцать рублей.

– Ну так давай двадцать.

Костик растерялся.

– Деньги… не мои.

– А чьи же?

– Отцовы.

– Ну и что? Я ведь не насовсем. Отдам.

– Когда?

– Да, может, и сегодня. Вот пойдем, где играют, я снова карту возьму. Выиграю и отдам.

– А если проиграешь?

– Ну, проиграю так проиграю. Когда же нибудь мне и повезет, не вечно ж проигрывать буду. Да если ты боишься, не давай двадцать рублей, дай десять.

Костик замялся.

– Не бойся, дай сколько можешь. Я выиграю, вот увидишь. Это меня одноглазый подсадил. А теперь я знаю, как с ним играть.

– Какой одноглазый?

– Я и сам его первый раз вижу. Пришлый какой-то. Почти всех в Гудове обчистил. Денег – полный мешок. Как с самого утра сел, так и не встает. У всех выигрывает. Айда, посмотришь. Только дай хоть малость мне денег.

Давать взаймы деньги, да еще отцовы, Костику не хотелось, И с теми, что тогда, в первый раз, проиграл, едва выпутался. А сейчас? Что сказать, если отец спросит, где деньги? Но и то, что предлагал Игорь, было заманчиво. Еще как заманчиво. Взглянуть на того одноглазого, у которого полный мешок денег и который всех в Гудове обыграл. К тому же… А вдруг Игорь в самом деле выиграет и отдаст деньги. Он так уверен. Знает, присмотрелся к одноглазому, как надо с ним играть, чтобы не остаться в проигрыше…

– Я дам… – сказал, глотая от волнения пересохшим горлом слюну, Костик. – Червонец. Только… И я пойду с тобой. Выиграешь – отдашь. Деньги-то не мои.

– Так мы же договорились!

…Костик достал из кармана две десятки. Одну, поновее, хрустящую, оставил себе, сунул обратно, более мятую отдал Игорю.

– Вот спасибо! Спасибо тебе! – жарко принялся благодарить Игорь. – И пошли со мной, – заторопился сразу же.

Шли, как заметил вскоре Костик, минуя станцию, туда, где были дровяные склады. Возле домишка, что стоял одиноко на отшибе и был глухо обнесен высоким старым штакетником, остановились, вошли во двор. Перешагнули обрызганный свиньями порог, ступили в темные сени, а оттуда – через невысокую дубовую дверь – и в хату.

Первое, что бросилось Костику в глаза, – хата полна людей. Одни толклись, стояли у порога, другие сидели – кто на скамье у стола, кто на лавках, кто прямо на самодельной деревянной кровати, которая была застлана клетчатой постилкой и как бы жалась к печи. В хате было неприбрано, грязно и уж так накурено – хоть топор вешай.

Освоившись и присмотревшись, Костик узнал среди незнакомых людей и кое-кого из тех, с кем работал на заводе, среди них и Эдика, Кузю. Эдик, озабоченный, раскрасневшийся, сидел, облокотившись на подоконник, – в черной вельветовой курточке с расстегнутым воротом, с двумя кармашками на груди, в измятых брюках чертовой кожи – и зорко следил за теми, кто за столом играл в карты. По всему чувствовалось: Эдик проигрался и теперь, кляня себя, видно, сосредоточенно обдумывал, где он ошибался – когда, скажем, надо было пойти на большую сумму, а он поступил наоборот. Кузя же, посасывая давно потухшую папиросу, чего он в азарте игры не замечал, брал карты, время от времени выгребал рукой из кучи денег, лежавшей посреди стола, несколько бумажек и тянул к себе – это если выигрывал, или молча отсчитывал нужную сумму и клал в общую кучу, если проигрывал. Там же, за столом, в самом углу, сидел и тот одноглазый, о котором говорил Костику Игорь. Был он плечист, но худ, небрит, с черной повязкой через голову. По обе стороны от него сидели еще каких-то двое – один старый, с бородой, второй значительно моложе, остроносый, в солдатской шинели.

Игорь, ни с кем не здороваясь, не останавливаясь, направился прямо к столу. Попросил Кузю подвинуться, сел рядом с ним.

– Карту мне, карту! – сказал, как скомандовал.

Банковал одноглазый.

– Деньги на стол! – сипло пробасил он.

– Есть деньги! – сказал вроде даже с вызовом Игорь и достал из кармана измятую десятку.

– Сразу на червонец?

– На червонец!

Одноглазый дал Игорю карту. Одну, потом, немного погодя, вторую. Должно быть, карты Игорю попались не больно-то, неважнецкие, потому что, подумав, он молча снова протянул руку – попросил еще одну карту. Взяв ее, долго не переворачивал, держал, прикрыв рукой.

– Не тяни душу, скорей! – нетерпеливо подогнал Игоря одноглазый.

Игорь словно ждал этих слов – перевернул карту. И, выматерившись на всю хату, швырнул на стол и первые две карты – перебор. Кузя накрыл своею здоровенной лапищей десятку, сдвинул ее в общую кучу, а Игорь, вскочив из-за стола, вылетел за дверь – даже не глянул на Костика.

«А говорил, выиграю, отдам деньги. Сегодня же! – промелькнуло у Костика в голове. – Что я скажу отцу, если спросит, прикажет вернуть деньги?!»

Костика словно током шибануло. Нет, не потому, что он боялся отца. Это было что-то другое, но… Костик и сам не знал, не мог в ту минуту сказать – что.

«А если… мне попробовать? Вдруг выиграю. Ведь все равно отдавать отцу нечего…» – будто подсказало ему что-то.

«А если проиграю?»

– Давай сюда, – обернувшись, пригласил Костика на Игорево место Кузя.

Мысль не поспевала за тем, что делали ноги. Костик против своей воли прошел к скамье, сел рядом с Кузей.

– Хлопец, эй, подвинься малость, это несчастливое место, видишь – дырка, – шептал, подсказывал Костику кто-то сбоку.

– И то правда, – посмелел Костик. – Двигайся…

И толкнул рукой Кузю в плечо.

Кузя отодвинулся ровно настолько, чтобы Костик не сидел на дырке. (В дырку, видно, вставляли пряслице, когда пряли лен.)

– Ну, а ты на сколько? – спросил, сверля Костика взглядом, словно пронизывая насквозь, одноглазый.

– Я?.. Я на рубль! – почти выкрикнул, не совладав с собою и со своим голосом, Костик.

– Хм-м, на рубль так на рубль, – простонал, выражая недовольство, одноглазый. И дал Костику карту.

Костик, не глядя в карту, попросил еще одну. Перевернул обе одновременно – туз и десятка.

– Очко!

Дрожа от волнения, как в лихорадке, потянулся рукой к банку, взял рубль.

«Зря на всю десятку не ударил! – пожалел. – Сразу бы и вылез из-за стола, больше не играл бы!»

Во второй раз Костик тоже выиграл – и снова рубль, потому что идти на большее не осмелился. И снова попрекнул себя: «Дурень, надо было больше заказывать!»

В третий раз Костик пошел на пятерку – и выиграл.

«Хлопец, тебе карта прет! – прошептал кто-то сбоку. – Не горячись, спокойнее, спокойнее играй».

Костик оглянулся – недалеко, на лавке, сидел с папиросой в зубах пожилой дядька, должно быть, из местных, гудовских.

– Иди на десятку! – шептал дядька.

Костик пошел на десятку – и выиграл.

– Вот! – так и привскочил на месте дядька.

Десятку Костик положил в карман.

«Пусть лежит. Двадцать рублей – отцу. А на остальные… поиграю».

Снова взял у одноглазого карту – и снова выиграл. Все, что оставалось в банке.

Теперь Костик сам раздавал карты, сам спрашивал, на сколько кто идет. Все, за исключением одноглазого, играли осторожно, шли на рубль, на два. А одноглазый каждый раз бил по всем. И не выигрывал. Так что, когда Костик кончил банковать, у него собралась изрядная сумма – рублей, пожалуй, сто.

На Костике, которому везло, шла карта, было сосредоточено все внимание. Дядька, что сидел сбоку и подсказывал, даже привстал.

– Ты следи за одноглазым, га. Он мухлюет, – шептал дядька. – А лучше бросай играть. Выиграл – и хватит.

Костик зорко следил за одноглазым. Особенно за его руками. Когда замечал, как тот совал ненужную, лишнюю карту в рукав или в карман, кричал:

– Эй, дядька! И не совестно вам?

Одноглазый злился, брызгал слюной, открещивался от карты – она, мол, не его. Но, по всему было видно, одноглазого в этой компании не любили, все сочувствовали Костику и радовались, что не одноглазый, а он, Костик, выигрывает. Поэтому одноглазого шпыняли матюками, заставляли, чтобы он достал карту из рукава или из кармана, присоединил к своим, взятым раньше.

Дождавшись, когда одноглазый сделает «стук», Костик ударил по всем и выиграл банк. Сам набанковал рублей сто, сделал стук. И опять выиграл – на этот раз рублей триста.

– Хлопец, беги! – нашептывал его пожилой доброжелатель. – Этот… не простит! И убить может за гроши, га!

Последние слова испугали Костика. Он поднялся, сказал:

– Хватит! Мне пора домой…

Уже смеркалось, и Костику в самом деле пора было идти домой. Он помнил об этом да и выиграл порядочно.

– Нет! – стукнул кулаком по столу одноглазый. – Никаких «домой!» Играем, пока есть деньги!

Зажгли свет – принесли откуда-то лампу и поставили на то место, куда сдвигали проигранные деньги. Костик снова сел за стол. Тот дядька, что давал ему советы и был на его стороне, прошептал: «Попался ты, хлопец. Выкручивайся как знаешь. Я – домой. А ты гляди, как бы этот одноглазый нож тебе в спину не всадил!»

Игра началась с новым жаром. Одноглазый не мог примириться с тем, что проигрывает. Да еще кому – какому-то сопляку… И горячился, шел, бил по всем, сколько было в банке. И проигрывал, проигрывал…

Костик еще раз пытался прекратить игру. Но одноглазый так глянул на него, что он понял: по-хорошему разойтись вряд ли удастся.

– Ладно, пускай, играем, пока есть деньги, – примирительно сказал Костик, а про себя подумал: «Надо как-то удрать…»

«Но как?» – неотступно било в виски.