Текст книги "Великий лес"
Автор книги: Борис Саченко
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)
Воротившись домой – ночью, в самую темень, чтоб никто его не увидел, – Апанас Харченя не спешил показываться людям на глаза, сидел в хате, отсыпался, отъедался. И конечно же думал, прикидывал, как ему жить дальше. «Может, зря я тревожился, мучил себя – немцы же так и не пришли в Великий Лес? А вдруг и не придут? Стороной война прокатится, где дороги хорошие, города. А у нас… Чего немцы у нас не видели? Лесов, болот?..»
Мать, счастливая, что сын вернулся, все топала и топала вокруг него – то что-нибудь вкусненькое подсовывала, то спрашивала осторожно, чтоб не обидеть сына, не разозлить:
– Ты бы, сынок, рассказал: где ходил, что видел?
Но Апанас не очень-то хотел рассказывать о своих мытарствах.
– Ай, мама, мало там было интересного, – отмахивался он. – Ну, голодал, ну, по лесам от немцев прятался.
– А какие они, немцы? – спрашивала мать. – Такие, как в ту, прошлую, войну были, али нет?
– Я в ту, прошлую, войну их не видел. А в эту…
– Ежли такие, как в ту войну были… – качала головой, вздыхала мать. – Так лучше бы и не знать их вовсе…
– Оно-то верно, – соглашался Апанас. – Да вот придут в деревню – хочешь не хочешь, а узнаешь…
– Лихо бы с ними, только б людей наших не расстреливали, саблями не рубили… А то как заладят… Боже мой! – крестилась на икону мать. – Начнут с одного, а кончат… Никогда не знаешь, кем кончат…
Умолкала мать, шла под поветь или на огород, что-то там принималась делать. Апанас опять задумывался, сосредоточивался на своем: «Вот ведь и неграмотная мать, а правильно рассуждает: только б не расстреливали… А будут же, видно, расстреливать! И с кого начнут? Могут и с меня…»
Похолодело, сжалось внутри, дух на секунду перехватило.
«Оправдываться перед ними, умолять?.. А может, пускай расстреливают? Глядишь, конец всему – мукам моим, заботам, сомнениям…»
«Но я же ничего еще не сделал, не успел сделать. И не сделаю! А я-то стихи мечтал писать, изучать историю… Я жить, жить собирался… И мать одна останется… Убиваться же будет, голосить по мне…»
Промелькнуло в глазах, представилось на миг – свежий холмик песка под сосенкой на кладбище, новый дубовый крест – и мать, распластавшаяся там, на холмике, под крестом, рыдает в голос… «Так было, когда отца хоронили, так и сейчас будет. Только в земле, в домовине, на этот раз лежать буду я…»
Не по себе стало от минутного видения, пол покачнулся под логами.
«Нет, что угодно, только не это… Я жить, жить хочу! Нет, нет!»
«А что ты сделаешь, если выведут из толпы, поставят к забору или к стене, винтовку наведут?..»
«Надо все сделать, чтоб этого не было!»
Забегала в хату мать, снова пыталась заговорить с сыном:
– А к нам, когда тебя не было, Иван Дорошка и Василь Кулага заходили. О тебе спрашивали.
– Что спрашивали? – оживлялся сын.
– Да ничего такого. Просто – где ты.
– И ты… что ты им сказала?
– Сказала – ушел. Как все – в беженцы.
– А они?
– Они ничего не знали, думали… дома ты… Видно, поговорить с тобой хотели.
Выходила из хаты мать, Апанас снова задумывался, углублялся в себя.
«Чего они приходили? О чем хотели говорить? А может, поискать их, Ивана Дорошку или Василя Кулагу? Рассказать, что у меня на душе, какие заботы покоя не дают? Они же здесь остались, собираются как-то жить и при немцах. Может, и мне в лес уйти, там до поры скрываться?»
«Не торопись».
«С чем не торопиться?»
«С выводами. Да и искать Ивана Дорошку и Василя Кулагу не торопись. Выжди».
«Чего ждать-то?»
«Ясности, определенности. Тем более что недолго ждать осталось. Раз немцы до Москвы дошли…»
«Наполеон взял Москву, а войну все равно проиграл».
«Когда это было? А теперь все по-иному может быть. Ничто в жизни не повторяется».
«Сидеть, ничего не делая, ждать?»
«Иной раз лучше посидеть без дела, чем суетиться, делать что попадя. Муху видал в паутине? Чем больше мельтешит, рвется, тем хуже запутывается… А вдруг и без твоих усилий все обойдется, уладится… Больше бы не нагрешил, а то никто уж не пожалеет, никто не выручит…»
И Апанас сидел дома, ничего не пытаясь предпринять. Все ждал чего-то. А чего – и сам не знал, сказать определенно не мог.
XIIIНеширокая полевая дорога вывела Пилипа на шоссе. По шоссе мчались машины-полуторки, груженные разной военной амуницией, с тяжелым ревом шли танки, а по обе стороны его бесконечным потоком тянулись люди: красноармейцы и штатские – мужчины, женщины, дети. Красноармейцы, измотанные, запыленные, несли за плечами винтовки, ранцы, скатки шинелей; штатские гнали коров, горбились под узлами, котомками, чемоданами с домашним скарбом. Люди и машины двигались в одном направлении – с запада на восток. И, прежде чем самому влиться в этот поток, Пилип присел на траву и долго смотрел издали на людей, гонимых конечно же боязнью попасть в руки врага.
«Все бегут… А куда?» – думал Пилип.
Надежды догнать свою команду у него уже не было. Команда могла пойти другой дорогой, могла задержаться в пути, – надо же было и переодеться в военное, и оружие получить. Но не идти же ему, Пилипу, назад, не возвращаться к Днепру. Посидев на траве и собравшись с силами – у него все еще кружилась, побаливала голова, и он не знал, отчего это: оттого ли, что сильно хотел есть и пить, или что его засыпало землей на переправе, – поднялся на ноги. Но присоединиться, как был намерен, к людскому потоку не успел – услыхал вдруг над головой нарастающий гул самолетов. Не раздумывая, чьи самолеты – свои или немецкие, – упал, рухнул, как подкошенный. Не прошло, видно, и минуты, как земля под ним содрогнулась, заходила. Черные раскидистые кусты – один, второй, третий – выросли вдоль шоссе. Люди бросились врассыпную…
Снова послышался вой самолетов – и снова взрывы, свист осколков. На шоссе что-то вспыхнуло, загорелось. Кажется, машина… Кто-то истошно закричал…
«Неужели и на шоссе так же бомбят, как на переправе у Днепра?! – ужаснулся Пилип. – Если здесь такое же пекло, так чего меня сюда несло?»
«А куда же идти?» – задал он себе вопрос.
И, как ни силился, не мог найти ответа.
«Назад, в Великий Лес, податься, как советовали Матей Хорик и Адам Зайчик?.. Но там же… Клавдия… Да и брат, Иван, говорил: «Не подкачай, Пилип, не подведи».
Самолеты больше не гудели, не появлялись. И шоссе постепенно приобретало прежний, как до бомбежки, вид – снова по нему мчались полуторки, шли танки, а пообочь не останавливался – тек и тек поток красноармейцев и штатского люда. Лишь неподалеку от шоссе, как след недавней бомбежки, чернело несколько вырытых бомбами воронок да лежали, вытянувшись, убитые – их снесли в одно место, но почему-то не собирались хоронить.
Вечерело. Огромный красный круг солнца висел над лесом в той стороне, откуда шли люди, машины, танки. Жара быстро спадала, становилось легче дышать. И боль в боку и в голове как бы притупилась, ослабла.
«Ну что ж, хватит и мне рассиживаться, пора идти», – сказал, словно поторопил себя Пилип и опять встал на нетвердые ноги, медленно подался к шоссе…
* * *
Ему повезло – в первой же деревне, попавшейся по дороге, когда подошел к колодцу напиться, его задержал военный.
– Кто вы такой? – довольно строго спросил он у Пилипа.
– Я?..
Пилип растерялся, не знал, что ответить.
– Я из мобилизованных, – спохватился наконец.
– Почему один, без команды? – не сводил с Пилипа глаз военный, даже рукою потянулся к кобуре, хотел, видно, достать пистолет.
– Я отстал…
– Как это – отстал?
– На переправе… через Днепр… – И, чувствуя, что не до конца убедил военного, добавил: – Бомбежка была… Меня землей засыпало…
– А-а… – Военный оставил в покое кобуру, улыбнулся. – Значит, первое крещение прошли, с чем вас и поздравляю… Откуда вы родом?
– Здешний, из Ельницкого района.
– Из Ельницкого? – переспросил военный вроде бы обрадованно. Даже длинные белесые ресницы пришли в движение. – А из какой деревни?
– Из Великого Леса.
– Неужели? – не поверил военный. – Как фамилия ваша?
– Дорошка. Пилип Дорошка.
– Вы не брат того Дорошки, что на заводе в Гудове работал, а потом председателем сельсовета был?
– Брат.
– Родной?
– Ну да.
– О, тогда я рад с вами познакомиться.
И военный – только сейчас Пилип обратил внимание, что это был командир, – протянул руку.
– Будем знакомы, Алексей Заспицкий. Я тоже какое-то время на заводе в Гудове работал. Если вы такой же, как ваш брат, я охотно беру вас к себе во взвод… Согласны?
Пилип пожал плечами, мол, как знаете, а что до меня… Согласен, конечно.
– В каких вы войсках служили? – уже не командирским, а иным, более мягким тоном спросил Алексей Заспицкий. – В пехоте? Кавалерии? Артиллерии?
– Нигде я не служил, – признался Пилип.
– Как – нигде?
– Ну, так получилось, что не служил.
– Почему?
Пилип опять пожал плечами – не скажешь же, что отсиживался в лесу, чтобы не идти на службу.
– Ничего, – успокоил Пилипа Алексей Заспицкий. – Научим нести службу. И стрелять тоже научим, не огорчайтесь. Гавриленко! – крикнул он, оборачиваясь к группе солдат, которые, вытащив из колодца ведро воды, по очереди жадно пили через край.
– Я! – подбежал к Заспицкому, встал по стойке «смирно» небольшой, коренастый, но, чувствовалось, разворотливый солдат.
– Обмундировать нового нашего товарища, выдать оружие, зачислить на все виды довольствия.
– Слушаюсь, товарищ лейтенант! – приложил руку к пилотке Гавриленко. – Разрешите выполнять?
– Выполняйте!
И Алексей Заспицкий, еще раз окинув взглядом Пилипа, словно подбадривая, воодушевляя его, поспешил куда-то дальше, в другой конец деревни.
XIVВсего одну ночь провел Андрей Макарович дома, и не отдохнул, кажется, толком с дороги, а чуть рассвело, наступило утро – уже не мог усидеть в хате, места себе не находил. «Что это со мною? Привык к дороге, когда вечно куда-то спешишь, или… Беспокойство какое-то, не понять, чего хочется, – думал Андрей Макарович, пока не пришел к разгадке. – Да это же осень на дворе. В школе давно занятия идут. А я… дома. Вот оно и волнует… Бывало, чуть утро, так и побежал. Даже в воскресенье, в выходной. И это несколько лет подряд. А тут… Проснулся – и дома. Потому и муторно, беспокойно…»
Накинул на плечи пальто, шапку на голову натянул. И, ничего не говоря жене, Алине Сергеевне, которая тоже проснулась рано и собиралась затапливать печь, вышел из дому. Постоял, словно в раздумье, на крыльце, посмотрел на пустой осенний огород, на облетевшие уже деревья, шуршавшие мокрыми сучьями, и медленным шагом подался на тропинку, что вела к школе.
Довольный, что никого не встретил, никто расспросами не перебил его мыслей, он подошел к школе, – новая, построенная уже в годы советской власти, она стояла на пригорке немного поодаль от улицы, за клубом. А мысли у Андрея Макаровича были все те же – как ему жить дальше? Попытка уйти, избежать оккупации окончилась неудачей. Нигде они с женой так и не нашли пристанища, нигде не смогли осесть. Только зря ноги набили, наголодались в дороге. Не возвратились бы сюда – вроде бы и обязанностей ни перед кем у них не было. Их никто не знает, и они никого не знают. Все им чужие, и они чужие всем. А коль вернулись к своим людям, в свою деревню, и заботы, обязанности вернулись. Да и от директорства его, Андрея Макаровича, никто не освобождал, Ответ за школу, за то, чтобы дети учились, держать не кому-нибудь, а ему. Война?.. Война, если на то пошло, досюда еще и не докатилась, немцев здесь нет. И не надо откладывать, надо, видимо, начинать занятия в школе. И так вон сколько времени упущено, придется наверстывать. Что там и как дальше будет – увидим. А пока здесь советская власть, и должна работать наша, советская школа. Как должна работать и больница, и все-все, без чего не могут обойтись люди. Разумеется, организовать работу школы в военное время не так-то легко. Будут всякие перебои, чего-то будет не хватать. Да и дети… не все смогут ходить в школу, а если и смогут, то не каждый день. Но надо стремиться, надо сделать все возможное, чтобы школа работала так же, как и раньше…
«А не будет ли это сотрудничеством с фашистами?» – воспротивилась внезапно возникшая мысль.
«Сотрудничество – это если будешь делать то же, что и фашисты, будешь с ними заодно. А если делать то, что и раньше, при советской власти…»
«Дадут ли то делать?»
«Дадут не дадут, а попробовать надо. Да и оставаться в стороне от всего, что происходит… нельзя! Твердости больше, мужества, смелости. Помогать людям пережить горе, как всегда помогал, сеял разумное, доброе, вечное. Чтоб все видели, что это не только слова были, что это была вера, убежденность. Хитрить, вилять мне незачем. Я жил на виду, ни от кого ничего не скрывал. Так должен и умереть».
«Что ты про смерть вспомнил? Боишься?»
«Нет, не боюсь. Кажется, у Льва Толстого есть где-то запись, будто вся человеческая жизнь есть не что иное, как подготовка к смерти. Смерть же – переход в новую жизнь. В этих толстовских словах есть что-то пророческое, страшное и вместе с тем вдохновенное…»
«А может, ты и не умрешь, победы дождешься?»
«Хотелось бы, конечно, дожить до победы. А если и не доживу, что ж… Да дело и не в том, кто сколько лет проживет. Главное – как проживет, что людям после себя оставит, какую память. Это главное, и этого ни при каких обстоятельствах нельзя забывать. И не держаться за жизнь любой ценой, а делать то, что нужно, чтоб помнили тебя люди, чтоб облегчить их участь, их страдания. Не убегать, не прятаться, как бы ни было трудно. Самому проявлять твердость и другим быть примером. Пусть видят люди – есть такие, кто ничего не боится, не теряется ни в каких условиях, живет ради добра, ради того, что вечно, что непреходяще, что всегда вдохновляет. Можно, в конце концов, отбросить эти высокие слова, забыть их. Но жить, поступать надо так, чтобы никому за тебя не пришлось стыдиться. Ни сейчас, ни после».
«Мертвому безразлично, что о нем говорят. Он не слышит этого. Да и не видит – ни он людей, ни люди его».
«Живым не безразлично! И каждый обязан прежде всего об этом думать, не забывать ни на минуту. Ибо человек, если разобраться, живет не столько для себя, сколько для других. И то, что о нем говорят и думают люди – о живом или мертвом, – имеет значение. Благородство учит благородству… Да и мертвому не безразлично. Погибнуть с чувством достоинства, благородно… И совсем иное – погибнуть по-собачьи. «Собаке собачья смерть».
* * *
На двери школы висел замок, и Андрей Макарович остановился перед дощатым крыльцом, не решаясь на него подняться. Наконец, подумав, что не стоит сейчас открывать школу – да и где, у кого искать ключ? – повернул за угол, прошелся вдоль стен, время от времени заглядывая в окна: что там, в классах? Парты стояли в беспорядке, столы были сдвинуты, некоторые опрокинуты. И повсюду на полу валялась бумага – изорванные тетради, учебники… Увидев два или три выбитых стекла, догадался – не иначе, в школу забрались хулиганы и похозяйничали там.
«А ведь, наверное, ученики. Я их учил по-хозяйски относиться к школьному имуществу, а они…» – болезненно кольнуло в самое сердце.
Но тут же успокоил себя:
«Всегда были и, пожалуй, будут такие, кто ни о чем не думает, никого не слушается, кому удовольствие устроить какую-нибудь пакость. И как бы мы ни старались, ни лезли из кожи, они не переведутся».
«И все равно нужно стараться, делать все возможное, чтоб их не было. Или, во всяком случае, было как можно меньше. Да-да, меньше. Школа же учит не только читать, писать, считать, но и быть человеком. Человечности, добру учит! И нельзя откладывать, надо начинать работу. Школа должна работать. Лучше пусть дети учителя слушают, чем кого придется, лучше пусть та уроке сидят, чем шляться где попало…»
Повернул, пошел назад, к дому.
* * *
Алина Сергеевна не узнала мужа, когда тот возвратился, – так он был воодушевлен, уверен в себе.
– Ты где это был? – спросила она с любопытством.
– В школе.
– В школе? – удивилась Алина Сергеевна. – Чего тебя туда носило?
– Да, понимаешь, сам не знаю. Потянуло… И, знаешь, не жалею, что пошел. По дороге кое-что прояснилось для меня.
– Что именно? – широко открытыми глазами смотрела на мужа Алина Сергеевна, словно узнавала в нем того, прежнего, каким он был в далекой молодости.
– Занятия в школе начинать нужно.
– Может, не стоит спешить? – неуверенно, в раздумье произнесла, осмысливая то, что сказал муж, Алина Сергеевна.
– Наоборот, надо. Пока немцы сюда не пришли, пока тут еще советская власть… Когда придут, возьмут все в свои руки… Кто знает, как оно будет. А начнем – остановить уже вроде неловко. Да и для нас… Начал – работай. Сколько же дети без школы лодыря гонять будут?
Алина Сергеевна задумалась над услышанным.
– А ты же возвращаться сюда, в деревню, не хотел? – как бы с упреком сказала она.
– Иной раз и поплутать нужно, чтобы потом найти то, что потерял, чего искал. Считай, что все эти дни я блуждал в потемках. А сегодня нашел.
И он торжественно сел за свой рабочий стол, стоявший в углу у окна, стал выдвигать ящики, где обычно лежали у него школьные планы, разные бумаги, карандаши, ручки.
– Ты бы хоть позавтракал, – умоляюще сказала Алина Сергеевна.
Но Андрей Макарович уже ее не слышал – весь ушел в мысли, внезапно нахлынувшие, навалившиеся на него: мысли о школе, о том, как начать, как лучше организовать занятия, учебу.
XVЕвхим Бабай уже входил в Ельники, когда вдруг его остановил грубый, властный окрик:
– Стой! Ни с места!
Он не сразу сообразил, что эти слова относятся именно к нему, а потому обернулся медленно, неуклюже, лишь чтобы посмотреть, кто это кричит и на кого. Но тот же самый грубый, властный голос предупредил:
– Еще один шаг – и я стреляю!
«Видно, все же мне кричит, – екнуло сердце. – Эх, не надо было идти. Жена хоть и дурища, а верно говорила – не ходи, а то доходишься».
Втянул голову в плечи, застыл на месте. И тотчас увидел, как из-за угла концевой хаты с винтовкой наизготовку вышел незнакомый человек. Рослый, плечистый, с белой повязкой на рукаве, на которую и обратил особое внимание Евхим Бабай.
«Не власть ли какая?» – подумал.
– Ружье! Ружье давай сюда! – приказал человек с белой повязкой, подходя ближе.
Евхим растерялся. Как это понять – ружье давай? Ружье же не чье-нибудь, а его, Евхима Бабая. Сам покупал, за свои деньги. По копейке собирал, скупился, отрывал от себя, от детей, чтоб купить. И вдруг – «давай»!
– Ты что, глухой? Ружье, говорят тебе, давай! – повторил человек с белой повязкой.
– Да ружье-то мое!
– Ты кто такой, откуда взялся? Приказов, что ль, не читал?
– Каких приказов?
– Да на каждом столбе висят!
Евхим потоптался на месте, поглядел вокруг – где те приказы? Но тот, с повязкой, опять крикнул властно и грубо:
– Руки! Руки вверх!
И, прежде чем Евхим Бабай опомнился, влепил ему оплеуху. Да такую, что Евхим не удержался на ногах – так и сел в грязь, в лужу. В голове зазвенело, потемнело в глазах. Не столько, видно, от боли, сколько от злости. В следующее мгновение Евхим вскочил и, как рысь, метнулся на человека с повязкой. Обхватил его выше пояса, хотел повалить. Но человек был силен и, видно, искушен по части драк – сперва наотмашь ударил Евхима прикладом в грудь, а потом, когда тот зарылся в грязь носом, стал месить, бить его по чему попало, люто, озверело, с яростью, время от времени приговаривая:
– Вот тебе! Вот так! Вот так!
На глаза Евхима опустилась ночь, больше он ничего уже не видел и не слышал, не знал даже, где он и что с ним делают. Память сохранила только, как его куда-то не то тащили, не то несли, да в ушах словно засели неизвестно кем произнесенные, непонятные слова:
– Куда его?
– В холодную!
– Думаешь, очухается?
– Полешуки живучие.
Его снова куда-то тащили, несли, потом бросили, швырнули на что-то твердое, как камень. Стукнула дверь, послышался скрежет не то засовов, не то ключей, и все дальнейшее поглотили тьма, неизвестность…
XVIВзвод, которым командовал Алексей Заспицкий, отступал от самой границы. Отступал с боями и потерями. Потерь могло быть куда больше, будь командир не так опытен и осмотрителен, не жалей каждого бойца, как родного брата. «Погибнуть мы всегда успеем, это не так и трудно. А попробуй-ка и воевать, и живым остаться. Это потруднее», – любил он говорить красноармейцам, когда ставил задачу. И бойцы понимали командира-на риск шли, но зря не лезли под вражеские пули. И не бросались наутек, когда выпадало встретиться с врагом, стояли на своих рубежах, держали оборону до последнего. Командование знало: там, где обороняется взвод Алексея Заспицкого, враг не пройдет, не прорвется. Алексей Заспицкий был не робок и в другом – не ждал, когда пришлют пополнение поредевшему взводу, – пополнялся сам, сам набирал себе бойцов. Разумеется, делать это запрещалось. Но была война, Красная Армия отступала, каждый боец был на счету в части, где служил Алексей Заспицкий. Да и сдерживать врага нужно было, защищать каждую пядь советской земли. И на «партизанщину» Алексея Заспицкого высшее командование смотрело сквозь пальцы. «Пускай, было бы только кому воевать». Сам Алексей Заспицкий не был кадровым командиром, в армию попал накануне освободительного похода в Западную Белоруссию и Западную Украину. До этого учился в Школе, работал на заводе. Отец его, потомственный рабочий, хотел, чтобы и сын пошел по его стопам. «Милое дело – быть рабочим, – говорил он не раз сыну. – Сделал свое – и ты вольная птаха. А теперь, когда нет царя и капиталистов, рабочему человеку всюду почет и слава. Работай да живи». Однако, попав в армию, Алексей Заспицкий понял: чтобы спокойно жилось и работалось советским людям, надо кому-то не спать ночей, бдительно стоять на страже советской границы, Потому что врагам просто неймется, свет не мил, не могут они смириться с тем, что в Стране Советов взяли верх рабочие и крестьяне. И они куют оружие, разные военные союзы и блоки сколачивают, готовятся напасть на Советский Союз. Чтобы поломать их планы, Стране Советов нужно иметь сильную армию, армию, которая обеспечила бы мирный созидательный труд советских людей. И он, Алексей Заспицкий, осознав это, уже не помышлял о скором возвращении в Гудов, на завод, – целиком отдался изучению военного дела. Окончил школу красных командиров, получил назначение на западную границу. И там, на границе, своими глазами увидел, на что способен враг. Не было такого дня, такой ночи, чтобы враг не устраивал какой-нибудь провокации. То кто-то перейдет границу, то раздастся выстрел с той, вражеской стороны. А то немцы затеяли вывезти трупы своих солдат и офицеров, погибших в стычках осенью 39-го года. Целыми днями разъезжали в закрытых машинах, будто бы могилы искали. А между тем… Надо было следить, чтобы кого-то из своих на нашей земле не оставили, не подкинули диверсантов и шпионов. Здесь, на границе, проморгаешь – сколько вреда там, в глубоком тылу, натворят. Спать почти не ложился – все время на ногах. С одним управишься, другое уже поджидает, торопит. А враг не дремлет, только тем и занят, кажется, чтобы щелочку какую найти, пролезть или провокацию, диверсию устроить. Даже тишине на границе не верь, часто она бывает обманчивой. И все так надо делать, чтобы не ошибиться» Потому что за каждую ошибку пограничник расплачивается, как и минер, – жизнью.
Напряжение на границе росло и росло, пока наконец не прорвалось войной. Он, Алексей Заспицкий, в ту июньскую ночь с субботы на воскресенье нес службу по охране государственной границы СССР и, наверное, одним из первых заметил, как в зыбких рассветных сумерках, припадая к земле, с автоматами наизготовку воровски крались все ближе и ближе к границе фашистские солдаты. Поняв интуицией, что происходит нечто необычное, попытался связаться со своим командованием. Но не смог – телефонный кабель, как выяснилось, был перерезан. Послал на заставу одного из бойцов. Мысль – что делать, если фашисты вдруг полезут через границу? – не давала покоя. С одной стороны, их конечно же надо задержать, не пропустить. С другой – не поддаться на провокацию. Ибо тогда враг воспользуется ошибкой, фашисты поднимут, как не раз бывало, вой, обвинят… В чем только не обвинят Страну Советов! От возмущения Алексей Заспицкий весь дрожал, мы, как записано в договоре, сохраняем полное спокойствие, не предпринимаем ничего вопреки пакту, а они, фашисты, снова нагло что-то готовят…
Когда на советскую землю полетели первые снаряды и пули, Алексей Заспицкий, не дожидаясь указаний высшего командования, отдал взводу приказ – приготовиться к бою. И как только фашистские солдаты ринулись к границе, ступили на советскую землю, их встретил дружный залп пограничников. Немцы залегли – завязался бой. Неравный бой, ибо немцев было в несколько раз больше. Но тут к пограничникам подоспела подмога. Немцы, отстреливаясь, отошли. Вторую атаку они начали примерно через полчаса, но снова вынуждены были отступить – прорваться с ходу им не удалось.
Между тем совсем рассвело, взошло солнце. С заставы прибежал посыльный, сообщил: немцы прорвались и слева, и справа, где были дороги, и продолжают наступать при поддержке танков и артиллерии. Есть предположение, что это не просто провокация, а война. Чтобы взвод не оказался в окружении, командование приказывало – отступать, идти на подмогу тем, кто был еще в более тяжком положении. Да и огонь пограничников уже редел – были на исходе патроны.
Уложив на носилки раненых – их было четверо, взвод отступил. Шли, крались лесом, чтобы не напороться на немцев.
Только на третьи сутки удалось догнать своих. После небольшой передышки взвод снова вступил в бой. На этот раз на дороге, по которой двигались немецкие танки… И уже редко выпадали дни, когда бы не приходилось вступать в бой. Из тех пограничников, с которыми вместе служил Алексей Заспицкий, осталось всего несколько человек. Остальные были убиты или ранены. Тем не менее сам Алексей не терял ни оптимизма, ни веры в победу. Знал – наступление немцев когда-нибудь выдохнется, хотя и не мог, никак не мор объяснить ни себе, ни другим, почему враг все же прорвался, почему наши войска не задержали его еще там, на границе. Кажется же, и сил у нас было немало, и техника дай бог, а вот что выходит… Не сдержали врага, отступаем…
Чувствуя себя в ответе за происходящее, он стремился все время поддерживать во взводе повышенную боевую готовность. Чуть выпадала свободная минута – беседовал с красноармейцами, учил их воевать. И конечно же заботился с пополнении. По дороге без проволочек зачислял в свой взвод тех, кто отбился, отстал от частей, кто пробивался из окружения. Зачислял иногда даже таких, как Пилип Дорошка. Чем раньше вступят люди в борьбу с врагом и чем больше будет этих людей, тем скорее враг будет остановлен, а то и побежит под нашим напором, – таково было твердое убеждение красного командира Алексея Заспицкого. С Пилипом Дорошкой он повозился больше, чем с кем-нибудь. Во-первых, тот был совсем не обучен, ничего не умел: ни стрелять, ни даже обратиться как положено к командиру, отдать честь. Во-вторых, Пилип Дорошка был земляком. И, обучая его военному делу, Алексей нет-нет да и переходил к расспросам: что там, на родине, в родном поселке, где остались его и отец, и мать, и единственная сестра – Виктория, Вика, которую он, Алексей, очень любил и которой все время, куда ни забрасывала его судьба, писал, посылал разные подарки. Пилип Дорошка немногое знал о жизни Гудова, потому что бывал там редко. Но и то, что он знал и рассказывал, согревало душу, наводило на размышления. Иногда легкие, приятные, а иногда и тревожные. Вспоминалось детство, друзья, лес, окружавший со всех сторон рабочий поселок… В тот лес он бегал когда-то и по ягоды, и по грибы, и по орехи…
«А теперь немцы придут туда? Что они сделают с мамой, отцом, сестрой? – Встревоженно думал Алексей Заспицкий. – И главное, ничем не поможешь. Можно было помочь только одним – не допустить врага сюда, задержать его еще там, на границе. Мама, отец, сестра, конечно, надеялись на меня, на таких, как я. А мы… Не задержали врага, отступаем…»
В том, что случилось, он видел и свою немалую вину. Иной раз, встречаясь с мирными людьми, особенно стариками, детьми, головы не мог поднять от стыда, посмотреть им в глаза.
«Так это же чужие, незнакомые. А если б мать, отца, сестру встретил?.. Что бы я им говорил, куда девал глаза?..» – терзался укорами совести Алексей Заспицкий.
Единственное, что хоть немного успокаивало и утешало, – что ненадолго оставляют они родные места, близких людей, что скоро вернутся. Прогонят фашистов и вернутся.
«Вернемся, иначе быть не может!» – верил, твердо верил Алексей Заспицкий. И чтобы это произошло как можно скорее, учил своих подчиненных воевать, при случае не уклонялся от стычек с врагом, вступал в бой, стараясь не пропустить дальше, удержать позиции, как можно больше уничтожить фашистов.
