Текст книги "Великий лес"
Автор книги: Борис Саченко
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)
Дождь сеялся, моросил всю ночь и почти весь следующий день. Перестал лишь под вечер, когда Иван Дорошка подходил к Великому Лесу. Сразу же распогодилось, небо очистилось от туч, выглянуло солнце. Будто переродилось, ожило все вокруг – птицы, роса на траве. Да и сама трава по-весеннему зазеленела.
«Вот бы что-нибудь такое животворное, целительное сейчас и людям… Чтобы обрели надежду, снова поверили в себя!» – подумал Иван.
Но что именно дать людям, что сделать для них, чтобы они обрели надежду, поверили в себя, – Иван ничего предложить не мог. Знал – таким вот дождем, таким животворным, целительным бальзамом могла быть только победа над врагом, изгнание его с родной земли, конец войны.
«А пока этого нет, ничто, ничто не даст людям надежды. И потому надо приближать победу, бороться за светлый, радостный день».
Еще быстрее зашагал по тропке, которая, извиваясь меж кочек, вела к огородам и дальше – на песчаную, в глубоких колеях улицу.
«Куда я спешу?» – спросил вдруг самого себя Иван.
Остановился, стал вглядываться в размытые очертания деревни. Родной, знакомой сызмала деревни, где родился и вырос, где познал столько всего хорошего и горького, радостного и обидного. Даже слезы навернулись на глаза, сжалось сердце, когда подумал:
«Жили в деревне жена, дети – и мысли такой не возникало, куда податься, к кому пойти. А нет их… И что, неужели не к кому пойти?» – испугался собственной мысли Иван.
Деревня, освещенная поздним, почти уже вечерним солнцем, лежала, горбатилась на пригорке, вся в зелени садов, большая и… чужая. Никто там не ждал Ивана, не к кому ему было спешить.
«Как, неужели нет ни одного близкого мне человека, ни единой души?» – с горечью спрашивал себя Иван.
И тер в бессилье ладонью лоб, силясь придумать, к кому бы зайти, кто может ждать его в деревне.
«К отцу не зайдешь… Так к кому же, к кому?»
Не к кому, не к кому было зайти Ивану.
«Как же я одиноко жил!.. Ни одного друга, ни одного близкого человека! Все занят и занят, работа и работа…»
И тут же понял: не прав он, обманывает себя.
«Работа никогда не отдаляет людей. Наоборот, сближает. Просто… не туда смотрел. Боговик, Гудов тянули все время к себе. Рабочий класс… Да и как человек я… Мало во мне, видно, того, что привлекает людей, заставляет, чтобы к тебе тянулись… Надо признаться в этом, честно себе сказать. И себе, и…»
«Ну, кому еще?»
«Тому, кто оставлял здесь, – Боговику».
«Боговику? Но ведь Боговик меня знает».
«Боговик знает как руководителя, который никогда не оплошает, который всегда проводил и будет проводить линию партии. А на чисто человеческие качества и он, Боговик, почти не обращал внимания. А я… оторвался от людей. Даже с ближайшим помощником, с Василем Кулагой, нет настоящей близости…»
Вспомнив про Василя Кулагу, Иван повеселел.
«Нет, с Василем у меня как раз неплохие отношения. Не сказать, чтобы дружеские, но все же… Да и с председателями колхозов – Максимом Варивончиком, Петрусем Хоменком, кажется, было понимание. А Василь за последние дни вообще стал близок, даже душу раскрывает…»
К нему, к Василю Кулаге, и направил стопы Иван Дорошка. Не домой, а в колхозную контору, – Василь тоже имел привычку поздно засиживаться на работе.
* * *
Иван не ошибся – Василь Кулага был в конторе. Встретились как давние друзья. Обменялись рукопожатиями, чуть было не обнялись.
– Где ты был? – спросил Василь, не сводя с Ивана глубоких, проницательных глаз.
– Жену с детьми отвозил.
– К ее родным?
– Ага.
Василь опустил глаза.
– А мои… ни за что не хотят отсюда уезжать, – признался с тяжким, сокрушенным вздохом.
Чтобы хоть немного утешить Василя, Иван сказал:
– Как знать, где оно лучше будет – там или здесь. Никогда не знаешь наперед.
– Так-то оно так, – согласился Василь. – И вместе с тем… Может, спокойнее на сердце было бы, если б они куда-нибудь уехали…
Помолчал, сел за стол, из-за которого только что поднялся, когда вошел Иван, стал торопливо собирать, запихивать в ящик какие-то ведомости.
– Что ты тут делаешь? – спросил Иван, чтобы сменить тему разговора.
– Да вот списки просматривал.
– Какие списки?
– Да-а… Знаешь… – не подымая на Ивана глаз, глядя в стол, сказал Василь, – решили мы колхоз распустить.
– Как – распустить? – удивился Иван. – Кто решил?
– Правление, – по-прежнему не смотрел на Ивана Василь. – Те, кто остался из правления, – уточнил. – Только ты, – поднял он наконец глаза, посмотрел выжидающе, – выслушай. Все равно немцы не сегодня завтра будут здесь, у нас. Зачем же, чтоб им добро наше досталось? В инструкциях тех, что мы с тобой читали, сказано: ни одного зерна врагу…
– Там сказано: жечь, уничтожать всем надо, – поправил Иван. – Чтоб земля, на которую ступит враг, была мертвой…
– Но мы же оставляем врагу не мертвую землю. Остаются люди. Наши, советские люди. Им надо будет как-то жить, что-то есть. Где мы что возьмем? Враг нас не накормит. Разве что… свинцом. А люди, свои люди, если, конечно, у них у самих хоть что-нибудь будет, поделятся. Всем поделятся. Вот… Исходя из этого, я собрал сегодня правление, и составили списки. Распределили, кому дать сколько овец, сколько свиней, вообще что кому дать… Причем дать с наказом: уйдут отсюда немцы, прогоним мы их – снова все вернуть в колхоз. Понимаешь? Колхоз распускаем временно. На то время, пока здесь враг, немцы… Даже не распускаем, а как бы… новую форму ему придаем…
В том, что говорил Василь, была логика.
– А с бульбой как же? С тем, что не обмолочено?
– Бульбу по соткам тоже разделили. Кому сколько выкопать. А с необмолоченным? Молотим покамест… – Видя, чувствуя, что Иван не очень-то доволен решением правления, Василь взялся горячо его убеждать, доказывать: – Понимаешь? Если мы этого не сделаем, люди сами станут хватать… Стихия! Зачем нам это? А не успеют люди этого сделать – немцы все отнимут… А так мы сами, советская власть…
– Уничтожить, сжечь надо!
– Иван, так зачем же уничтожать, жечь народное добро, если можно раздать, спрятать? Мы что, не хозяева разве, не знаем, как дается каждое зернышко, как оно нужно?
Иван задумался. Была, была логика в словах Василя!
– И когда ты думаешь начать эту… раздачу?
– Завтра же! С самого утра…
– Ну что ж, попробуй сделать так, – не одобряя решения правления, но и не отменяя его, сказал Иван. – Только…
– Ну? – снова поднял глаза Василь Кулага.
– Только списки эти… с собою возьми. Береги как зеницу ока. Прячь. До самой победы прячь.
– А как же! Я их закопаю. В банку стеклянную – и в землю! – как о давно решенном, сказал Василь. – И всем строго накажу, чтоб берегли то, что берут, что оно, мол, народное, колхозное!
XXIIIОбщего собрания решили не созывать. И времени в обрез – немцы-то в Ельниках, – да и зачем поднимать шум, лишний раз людей беспокоить. Договорились, взяв списки, пройти всем правлением по хатам, переговорить с каждым с глазу на глаз. А вдруг кто-нибудь откажется брать колхозное, вдруг у человека какие-нибудь иные расчеты и планы?
Правленцы собрались у конторы. Василь Кулага, председатель, Авдотка Дудова, передовая доярка, соломенная вдова – муж бросил ее лет десять назад с тремя детьми, совсем молодая Дарья Панасюк, звеньевая по льну, и два бригадира – Игнась Драник и Рыгор Беда.
– Откуда, с какого конца начнем? – спросил, обведя всех глазами, Василь Кулага.
– Да оно… отовсюду можно, – сказал, затягиваясь самокруткой, покладистый, всегда на все согласный Игнась Драник. (Настоящая фамилия Игнася была Кудрицкий, но все в деревне, и взрослые, и дети, звали его не иначе как Драник – от отца сыну кличка передалась. Говорят, очень уж любил тот повторять, подчас без всякой нужды, слова: «Меня, брат, за два драника не купишь, не-е, не купишь!»)
– А я думаю, начнем с моей бригады, с Зайчиков, – не согласился с Игнасем второй бригадир, коренастый, старый уже, с роскошной седой бородой Рыгор Беда.
– Почему это с твоей бригады? Да еще с Зайчиков? – гневно уставилась на Рыгора своими козьими глазами сухопарая Авдотка Дудова. – Как на работу, так их не выгонишь. А как что-нибудь давать, так первым?
Рыгор Беда всей пятерней погладил свою окладистую бороду, сказал с достоинством:
– Во-первых, никто ничего не дает, а просят взять на сохранение, так сказать, на неопределенный срок. – Рыгор Беда любил говорить не так, как все в деревне, а хоть чуть-чуть, но иначе. – Во-вторых, если Зайчики согласятся, так по остальным хатам и ходить нечего… Остальные не откажутся, остальные сознательные…
В рассуждениях Рыгора Беды был свой резон. К тому же с какой-то бригады, с кого-то все равно надо было начинать. С Зайчиков так с Зайчиков.
Жили Зайчики в самом конце деревни, почти что на хуторе, близ колхозных огородов. Дойти до них можно было и по деревне, и полем. Полем было удобнее – дорога лучше. Да и тащиться всем правлением по деревне…
– Не надо прежде времени людей настораживать, – сказала Дарья Панасюк. – Подумают бог весть что…
– И то правда, – согласились с нею. Пошли полем.
Поднявшееся над лесом солнце било прямо в глаза. Земля после дождя исходила паром. Как весною, чирикали воробьи.
Дорога бежала сперва мимо ровных загонов картошки, местами уже потемневшей, пожелклой, потом вывела на рыжую, золотистую стерню – там недавно скосили ячмень.
Все шли молчком, словно с кладбища, с похорон. Один Рыгор Беда все вздыхал да вздыхал. И чем дальше шли, тем глубже, громче становились его вздохи.
– Чего это ты рассопелся, сопишь и сопишь? – оглянулся Игнась Драник. Сравнительно молодой и потому легкий, подвижный, он шел впереди.
– Ты не засопишь, – обиделся Рыгор Беда. – Тебе лишь бы заботу поскорее с плеч свалить.
– Почему это мне лишь бы заботу свалить? – даже остановился, поглядел, прищурившись, на Рыгора Беду Драник.
– Потому что и не хотел этой заботы. – Рыгор Беда говорил то, что думал: действительно, когда забрали в армию Гришку Сапуна, Игнась Драник упирался, не хотел принимать бригаду, даже временно быть бригадиром.
– Зато ты… Тебя хлебом не корми, только дай людьми покомандовать. Обрадовался. Забыл, что снимали уже. С председательства. Неужто не помнишь?
– Не снимали, а попросился я… Сам. Годы…
– Годы! А сейчас что – помолодел? Хи-хи…
– Не помолодел, а сознательности поболе, чем у тебя. Понимания…
Василь Кулага по очереди взглянул на бригадиров: не надо, мол, и так тошно.
Рыгор Беда понял председателя иначе.
– Я… Я, Василь Тимофеевич, – заговорил он, словно оправдываясь, – чего вздыхаю?.. Земля лемеха просит, зерна… Жито сеять надо. Помирать собирайся, а хлеб сей…
– Индивидуально… Индивидуально посеем, – с намеком на пристрастие Рыгора Беды к необычным словам сказал Игнась Драник, выплевывая и растирая каблуком сапога окурок.
– Индивидуально, говоришь? – по-своему понял иронию Игнася Рыгор Беда. – Индивидуально к бабам… хорошо ходить. А сеять… Сеять надо коллективно.
Василь Кулага ничего не сказал. Только головою покачал – не начинайте снова, уймитесь…
* * *
Сабина – жена Адама Зайчика (сам он, как и другие мужчины, по мобилизации ушел в армию, на фронт) – была возле пруда, кормила гусей. Так что во двор, обнесенный со всех сторон высоким, плотным забором, с дубовыми воротами – крепость, да и только! – заходить не понадобилось. Увидав возле своего двора столько людей, все колхозное начальство, Сабина побледнела.
– Что случилось? – выронила она глиняную миску с кашей, которую держала в руке. – Может, Адама моего…
Женщина готова была вот-вот заголосить.
– Да не бойся, – успокоил ее Игнась Драник. – Колхоз раздаем.
– Как – раздаем? – не поняла Сабина.
– А так… Немцы идут, так чтоб им не досталось, уж лучше своим людям, – разъяснял ей Игнась.
Сабина повеселела.
– Что там мне? – сразу подалась она ближе к Дарье Панасюк – в руках у Дарьи была ведомость.
– «Три овечки, поросенок… И хлеба… сто кэгэ», – прочла Дарья.
– Почему мало так? – воскликнула Сабина. – Как брать, так забрали и пару волов, и двух коров, и шесть овечек. А отдавать…
– Да никто тебе ничего не отдает, – остудил женщину Рыгор Беда. – Просто поручают, просят, чтоб доглядела, что тебе наметили. А прогоним немца – вернешь обратно в колхоз.
– А-а! – разочарованно выдохнула Сабина. Постояла, подумала. – И всем будут давать так, на время?
– А ты бы хотела – насовсем?
Авдотка Дудова не любила Зайчиков и не скрывала этого.
– А если немцы заберут этих овечек? Или, скажем, подохнут? – спросила Сабина.
– Тогда… заяву в правление подашь, разберем, – сказал Василь Кулага. – Выясним, по чьей вине.
– Так это же… может и вины не быть ничьей, а между тем…
– Не хочешь – не бери! – чтобы положить конец разговорам, отрезала Авдотка Дудова. – Торговаться мы с нею будем…
– Ладно, я согласная взять…
– А отдавать согласная будешь? – снова вставила Авдотка Дудова.
– Отдам. Как все, так и я. Не думайте, что я хуже других. Это Адам мой в колхоз не дюже хотел, а я… – начала оправдываться Сабина.
Но ее уже не слушали – направлялись к ближней хате, к Порфиру Рыкулю.
– Когда же приходить-то? – крикнула вдогонку Сабана и, догадавшись, видно, что ее не поняли, добавила: – Когда брать этих овечек?
Правленцы остановились, переглянулись. Выручил всех Рыгор Беда: он знал больше, чем кто, людей своей деревни.
– Раз Зайчиха согласилась, так к остальным можно и не заходить. Объявим – и дело с концом. Согласятся, – сказал он. А Сабине крикнул: – Сейчас вот и пошли!
– Так, может, хоть переодеться?
– И так узнают. Не в гости, – снова воспользовалась случаем злая на язык Авдотка.
В остальных хатах взять на сохранение колхозное добро соглашались сразу, без уговоров. Некоторые, правда, были недовольны:
– Что ж так мало? Можно и поболе.
Иные, наоборот, просили поменьше: рук в семье нехватка.
Одним срезали, другим добавляли. И все дружно присоединялись к правленцам, шли деревней ближе и ближе к колхозной усадьбе. Людей становилось все больше, уже никому не надо было ничего объяснять, убеждать – сами и объясняли один другому, и убеждали друг друга…
… К вечеру от немалого хозяйства колхоза «Красный Лес» остались только постройки – контора, коровник, конюшня, овчарня, свинарник…
XXIVВстретились, как и было условлено, ночью. На лесной опушке, вблизи дороги из Великого Леса в Гудов.
– Ну, как твоя раздача? – спросил Иван у Василя.
– Лучше, чем мы думали, – радостно ответил Василь. Он и правда полагал, что раздача пройдет не так организованно, и теперь был доволен и не скрывал этого. – Люди добрее стали с тех пор, как началась война, понимают многое, – добавил после небольшой паузы.
– Ты так считаешь? – В тоне Ивана слышалась насмешка. – Брать всегда легче, чем отдавать. Да и каждый, наверно, прикидывает: отдавать еще придется ли, а возьму – так вот оно, при мне…
– Ты крестьянина недооцениваешь, видишь в нем только собственника, – не удержался, высказал то, что давно носил в душе, Василь Кулага.
– Сам знаю эту свою слабость, – ничуть не обиделся Иван. – Думал об этом. И о другом тоже думал…
– О чем – о другом? – насторожился Василь.
– Глупость мы, брат, с тобою упороли.
– Какую глупость?
– Да с этой раздачей.
– Почему?
– Да потому, что немцы не так наивны, как нам представляется. Кто, скажи, им запретит, когда придут сюда, приказать, чтобы сдали все то, что ты сегодня раздал?
Василь растерялся. Обо всем, кажется, подумал, со всех сторон обмозговал, прежде чем принять решение. И вот…
– Это мне в голову не пришло.
– Не пришло? И не надо было голову ломать. Там, – показал Иван рукою на восток – то ли на Минск, то ли на Москву, – у нас там люди с головами сидят, они обо всем, подумали. И нам… думать нечего. Выполнять надо что приказано.
Василь покачал головой, засопел.
– Выполнять-то, может, и надо. Но думать… тоже надо.
– Ты что, еще сомневаешься? В чем же, позволь спросить?
– В правильности… того приказа… Ну, все уничтожать, жечь, – искренне признался Василь.
– Я тоже поначалу… Не то чтобы сомневался, а не поверил… А потом… Не-ет, те, кто отдавал приказ, все знают. На сто лет вперед знают. И нам не самодеятельность надо разводить, а слушать, выполнять то, что умные люди советуют, подсказывают…
Помолчали.
– Это… что немцы могут отнять все колхозное… Ты сам додумался или подсказал кто? – спросил вдруг Василь.
– Какая разница?
– Нет, разница есть. Есть! – чуть не выкрикнул Василь.
– Ну, коль есть, то скажу: сам я додумался.
– Значит, голова у тебя варит. Верно: чтобы людей против себя не восстанавливать, их поначалу не станут обирать. А колхозное – отдай…
Какое-то время опять стояли в молчании, только трудно дышали оба.
– Все раздал? – на этот раз первым заговорил Иван.
– Да почти все… Если не считать четырех скирд. Обмолотить не успели…
– Придется хоть их… сжечь.
– Сжечь? Что ты! Мы их… обмолотим.
– И хлеб что – опять раздашь?
Было темно, однако Василь увидел, как вспыхнули у Ивана глаза. Знал: у Ивана всегда вот так вспыхивают глаза, когда он зол.
– А что ты предлагаешь?
– Да не я предлагаю. Родина, партия предлагают, И не предлагают – приказывают. Сжечь, уничтожить…
Снова долго молчали.
– И завод надо сжечь. Этим я и занимался. Сегодня целый день. Еще и на завтра хватит… Готовые фуры, доски, ободья, колеса сгружены в одно место – сгорят. Котлы, трубы стальные… С этим сложнее. Маракуем вот, как и их заодно вывести из строя. Пока немцев здесь нет. Когда придут, все это труднее будет сделать… – Иван говорил медленно, будто размышлял вслух. – Я тоже думал кое-что надежным людям раздать, чтоб спрятали. А сторож, Заспицкий, и говорит мне: «Спрятать-то мы спрячем. А если немцы искать станут, а?» Вот тогда я и насчет колхозного добра вспомнил. Могут немцы потребовать назад у людей то, что ты раздал, Могут, а?
Иван смотрел прямо в глаза Василю, дышал ему в лицо, – чувствовалось, и сам до конца не был уверен в том, что говорил.
– Могут, – выдавил из себя Василь.
– Вот видишь! А ты молотить еще собираешься! – Губы у Ивана мелко-мелко задрожали. – Да если… до райкома, до Боговика дойдет… – И не договорил, перебил себя: – Да не в Боговике, не в райкоме дело. Дело во врагах, в немцах. Каждую нашу ошибку они используют против нас же. Решается судьба страны, власти нашей. А мы… – Иван сжал зубы, не находя слов.
– Когда ты завод собираешься жечь? – спросил Василь, чтобы не тянулось гнетущее молчание.
– Завтра ночью. В два часа, чтобы быть точным. А ты… в это самое время скирды подожжешь, И встретимся здесь же, на этом месте…
И, не прощаясь, не подав Василю руки, Иван повернулся и пошел. Пошел куда-то в сторону Гудова, не по дороге – лесом.
Мрак скоро поглотил его среди стволов деревьев.
XXVКак ни хорошо жить в лесу, а в деревне, дома, в собственной хате – куда лучше. И поешь не всухомятку, а варева какого-нибудь, и постель теплая, мягкая. Да и жена, детишки рядом: если что – услышат, дадут знать. А в лесу? Ни поесть, ни поспать. Да и от комарья просто спасенья нет. Осень скоро, а гадости этой словно кто назло наплодил – свет белый застит. Да если б только свет застила, а то же и кусается, будь оно неладно. Так кусается, что живого места на теле нет. Зудит, хоть ты шкуру с себя ногтями сдери. И Евхим Бабай постепенно перебирался в деревню. Сперва приходил только за харчами, потом повадился ночевать, а с неделю назад и вовсе дома, в своей хате обосновался. Еще, конечно, побаивается выходить на люди, холера их знает, как кто к этому отнесется, станут расспрашивать, где был, почему по мобилизации не явился. А что скажешь людям? Милиции, властей вроде и нет, а между тем кто знает, как оно может обернуться. Осторожность никому еще во вред не пошла. Лучше переждать, не показываться, посидеть незаметненько, тихонько. И так хвала богу, что пронесло, обошлось все. А могло же… Ой, что могло быть! За то, что он сделал – от мобилизации скрылся, – по головке… не-е, не гладят!
В то утро Евхим тоже был дома, сидел, позавтракав, у окна, но не слишком близко, смотрел на улицу – что там да как. И в первую минуту не разобрал, что за люди возле Зайчикова двора стоят, чего они там собрались. В хату не вбежала, а влетела переполошенная Сонька – ходила на огород траву теленку жать.
– Ховайся! Ховайся! – с порога завопила она. – Ищут!..
– Кого ищут?
– Видать, Зайчика. Василь Кулага, с понятыми…
Раздумывать было некогда. Бежать! Но куда? На огород, в лес? Увидят. В хлев? Тоже кто-нибудь может приметить – день на дворе. В сени? На чердак? А может… под печь?
Всего одну, кажется, минуту пребывал в нерешительности, раздумывал Евхим Бабай, а чего только не промелькнуло, не пронеслось в голове! Как в калейдоскопе – огород, хлев, сени, чердак… Нет, лучше, чем в хате, в подпечье, нигде не спрячешься…
Шмыгнул под печь. И уже оттуда, из подпечья, Соньку попросил, чтоб еще и лаз заслонкой прикрыла.
Темно под печью, неуютно и вонища вдобавок – куры, холера на них, напаскудили, когда зимой, в большие морозы, брали в хату ночевать. А тут еще дети расходились – по хате бегают, спрашивают мать, чего батька под печь полез.
– Что он, кур там ловит?
А маленькая Танька к лазу подошла и:
– Татка, а-у!
Закричал из-под печи Евхим как резаный:
– Сонька, выгони детей из хаты! А то, если зайдут… я… пропал…
Выгнала, спровадила детей Сонька, как те ни сопротивлялись. А Евхим, немного переждав, снова кричит:
– Сонька-а! Сонька-а!
– Чего тебе?
– Ты что в хате сидишь? Ступай, иди куда-нибудь с детьми. В лес или на огород. А то разбрешут, расскажут всем, где я…
Выбежала Сонька из хаты, детей созвала, ушли куда-то. А Евхиму, одному-то, еще хуже. Черт знает, что и думать. И спросить не у кого, где тот Василь Кулага с понятыми, к кому еще во двор или в хату заходят, что ищут, кого или что забирают.
Минута, как час, тянется. И сердце – тук-тук-тук… Никогда еще так не билось у Евхима сердце. От страху это или оттого, что воздух в подпечье спертый, зловонный?
Дверь в хату отворилась, шаги – половицы скрип» скрип… Затаился Евхим, к земле припал, не дышит.
«Кто? Неуж Кулага?»
– Евхим! Евхим!
Голос вроде бы женкин. Сонька?
– Чего тебе? – произнес со страхом.
– Мимо прошли, не заходили, – отвечает тоже таинственно, шепотом жена.
– А чего ищут-то, не знаешь?
– Не, не знаю. На улицу не выходила, не спрашивала.
– Ступай спроси.
Вышла Сонька, дверь за собой осторожненько прикрыла.
Но вот, наконец, калитка скрипнула, шаги послышались. Сторожкие, знакомые. Сонькины. Ближе, ближе. Вот уже в сенях. Клямка брякнула, дверь проскрипела…
– Ну что?
– Колхоз раздают.
– Что-о? – вмиг выскочил из-под печи. Весь в курином помете, в перьях. – Как, как раздают?
– Кому овечек, кому поросят… А кому бычка, телочку…
– А нам?..
– Нам? Нам ничего.
– Это почему же ничего?
– Потому что мы не колхозники.
– Как? – готов взреветь Евхим. – Значит, если не колхозники, так ничего и не дают?
– Ты не на меня кричи! Ты на них, на них накричи, – кивает, показывает головою на улицу Сонька, тоже злющая: колхоз раздают, а им ничего не перепадает. И выходит, хлопает дверью – аж стекла в окнах дрожат.
А Евхим – к окну. Что там? Видит, как бегут сначала к колхозному двору люди, потом, немного погодя, возвращаются оттуда – кто с мешком зерна, кто ведет на веревочке бычка, кто телушку, кто гонит овец, свиней. И все по своим дворам. А ему, Евхиму? Ничего, ровным счетом ничего.
«Так же… они все растащат, разметут… Ничего не останется. И где, где эти немцы, почему в Великий Лес не приходят? Говорят же, в Ельниках они давно. А тут разволокут все колхозное, поди тогда поживись. Из чужого хлева, что ли, выведешь, из клети возьмешь? Как бы не так!» – бурлит, горит все нутро у Евхима. И один вопрос, одно мучит: «Почему немцы не приходят?»
Еле ночи дождался. А дождался – шапку на голову и ходу из хаты.
– Куда ты? – крикнула вдогонку жена, Сонька.
– Куда надо, – буркнул, лишь бы отцепилась, не приставала, Евхим.
И ушел, растаял, как привидение.
