Текст книги "Европейская поэзия XIX века"

Автор книги: авторов Коллектив

Наим Фрашери(1846–1900). – Родился в семье мелкого бея в деревне Фрашери на юге Албании. Стихи на албанском языке начал слагать в детстве В 1865 году вместе с семьей переехал в Янину, где поступил в греческую гимназию. После религиозно-мистической атмосферы, царившей во Фрашери. Наим окунулся в мир классической и современной науки. В гимназии он начал писать стихи по-персидски, которые опубликовал в 1885 году в Стамбуле в сборнике «Грезы». Вернувшись на родину, поэт участвовал в создании Призренской лиги (1878–1881), национальной албанской организации, возглавившей борьбу против турецкого ига. После поражения лиги и ареста ее руководителя Абдюля Фрашери, старшего брата Наима, последний вынужден был уехать в Стамбул. Всего около пятнадцати лет длился творческий путь поэта (1880–1895 гг.), но значение его для процесса развитии албанской литературы было огромно. Н. Фрашери занимал в Стамбуле должность члена цензурной комиссии при министерстве образования Оттоманской империи. При его содействии было получено разрешение на издание многих албанских книг. Много сил поэт отдавал организации освободительного движения, созданию национальных типографий. Из десяти книг, изданных в 1886 году албанским обществом в Бухаресте, шесть принадлежали его перу. Среди них были поэма «Стада и пашни», принесшая поэту всеобщее признание, и патриотическая поэма на греческом языке – «Истинное желание албанцев». Н. Фрашери принимал участие в создании национальных школ в Албании; ему принадлежат первые албанские азбуки, книги для чтения и учебники. Наиболее зрелый и значительный из всех и о поэтических сборников – «Летние цветы» – вышел в 1890 году. В 1898 году Н. Фрашери издал две свои поэмы: «Историю Скандербега» и «Кербела».

Наим Фрашери был самым значительным албанским поэтом эпохи национального возрождения. Его творчество отличалось реализмом, народностью, национальной самобытностью, гуманизмом.

 
Когда грохочет небосвод
И вспышки молний блещут,
Когда осенний вихрь ревет,
И дождь нещадно хлещет,
 
 
И мчится, низвергаясь с гор,
Взбешенным водопадом,
И мир, спокойный до сих пор,
Глядит кромешным адом,—
 
 
Тогда не помышляй найти
Знакомых мест приметы
Средь все сметающей с пути
Кипящей лавы этой.
 
 
Так сердце вещее певца
Вскипает, словно волны,
И пламенеет без конца,
И мечет стрелы молний;
 
 
И дни и ночи, изболев,
Все сетует и стонет,
И, изливая скорбь и гнев,
В слезах кровавых тонет.
 
 
О сердце, захлебнулось ты,
Подобно мошке слабой,
И тщетно ждешь, что с высоты
Проглянет луч хотя бы.
 
 
…Весна с дождями промелькнет,
Для лета путь расчистив,
И лето гибель обретет
Под грудой желтых листьев;
 
 
А листья унесет поток
Распутицей осенней
Туда, где всех начал исток
И всех концов сплетенье…
 
 
О ты, не знающее дна
Вместилище вселенной!
Приносит все твоя волна,
Уносит неизменно.
 
 
Пока в твой темный океан
Не влился я рекою,—
Век сердцу изнывать от ран,
Век не знавать покоя.
 

 
Средь вас, о люди, и для вас
Во тьме кромешной рдею.
Рожден я, чтобы вам светить,
Чтоб делать вас мудрее.
 
 
Сгорю, по каплям изойду,
Истаю весь, счастливый,
Чтобы себя, друзей, весь мир
Полней познать могли вы.
 
 
Когда ж угасну наконец,
Не сокрушайтесь – верьте:
Я жизнь с отрадой отдал вам,
Я не страшился смерти!
 
 
Я вездесущ, я воплощен
В животворящем свете;
Я в вас самих, я вам родной,
Роднее всех на свете.
 
 
Великой доблести пример,
Сурового терпенья,
К самозабвенью вас зову
И к самоотреченью.
 
 
Придите ж, сядьте вкруг меня,
Шутите, пойте, пейте,
В душе предела нет любви —
Для вас она, – владейте!
 
 
Для вас, для вас мой каждый вздох,
Печаль моя и радость.
Отдав вам все, хочу вкусить
Великой жертвы сладость.
 
 
Ведь я люблю людей, люблю
Всем сердцем, всею кровью,—
Так полюбите и меня
Такою же любовью!
 
 
Любите жизнь, любите труд,
Друг друга полюбите!
О легкокрылые сердца,
На мой огонь летите!
 
 
Он обжигает плоть, зато
Врачует дух недужный.
Пред очистительным огнем
Откиньте страх ненужный.
 
 
Да, я ваш самый лучший друг,
Я с давних пор вам ведом,
Я вашим пращурам светил,
И прадедам, и дедам.
 
 
Подобно им, я испытал
Немало превращений:
Бывал и глиной, и водой,
И стеблями растений;
 
 
Взметался жертвенным костром,
Тлел огоньком болотным.
Искрился в чаше круговой
И в зелье приворотном.
 
 
Я отпрыск вечного огня,
Родня светил далеких,
Властитель облачных высот,
Владыка недр глубоких…
 
 
Сказал бы больше, да боюсь
Прослыть за многослова,—
И для бумаги ль сотворен
Язык огня святого?!
 

 
Ты слышишь, песня раздалась
Свирели одинокой?
Вновь повела она рассказ
Об участи жестокой:
 
 
«С тех пор как, дома и друзей
Лишась, брожу по свету,
Нет у меня счастливых дней,
Минуты доброй нету.
 
 
Лила я слезы, грудь свою
Терзала я в печали,
И люди, чуя боль мою,
Скорбели и рыдали.
 
 
Потом, страданье затая,
Я примирилась с виду,—
Делю с веселым радость я,
С обиженным – обиду.
 
 
Но нет забвенья мне ни в чем:
В беседе ль, за трудами —
Исходит сердце день за днем
Незримыми слезами.
 
 
Взирают люди на меня,
Но как заглянешь в душу?
Им не понять того огня,
Что жжет меня и сушит.
 
 
Теснясь назойливо вокруг,
Помочь они не властны,
Не пережив ни этих мук,
Ни этой жажды страстной».
 
 
Все, кто от родины вдали
Обречены скитаться,
В свирели друга обрели,
Навеки с ней роднятся.
 
 
Напев свирели! Наделен
Он прелестью манящей;
Ему весь мир внимает, он —
Огонь животворящий.
 
 
Он светом сумрак озарит,
Вино играть заставит,
Надеждой душу опьянит
И лед в сердцах расплавит.
 
 
Дал звучный голос соловью,
Цветку – благоуханье,
Смысл вдохновенный – бытию
И стройность – мирозданью.
 
 
Он к небесам свой жар вознес
И в бездне опаленной
Зажег мильоны ярких звезд —
Могучих солнц мильоны.
 
 
Крупицу этого огня
Взял бог – творец природы
И, в землю искру зароня,
Дал жизнь людскому роду.
 
 
О пламя чистое, гори,
Пылай в душе поэта!
Захочешь жизнь мою – бери,
Но не оставь без света!
 

* * *

 
В тебе я целый мир пою
И красоту вселенной,
Я строки эти отдаю
Твоей красе нетленной.
 
 
В тебе пою я красоту,
И песня льется в высоту,
Как птица,
Лечу в твой царственный чертог,
Чтобы в звучанье этих строк
Явиться.
 

* * *

 
Твое дыхание – как легкий взлет ветвей!
В листве трепещет персик спелый,—
Возьми в ладонь, и кажется, что в ней
Забьется сок его литого тела…
Так отчего ж негреющий огонь,
А не полдневный жар ты в сердце заронила
И вместо мака на мою ладонь
Морозный лепесток жасмина положила?
Сковала сердце зимняя тоска,
И, словно подо льдом, безмолвно стынут строки…
Но знай: в душе моей весенняя река,—
Ждут половодья скрытые потоки!
 

* * *

 
Пусть я сгорю во тьме свечой,
Но знала б ты, как я томился,
Как с опаленною душой
Вдруг улыбаться научился,
Как, засветив огонь в ночи,
Истаял с пламенем свечи…
 

Филипп Широка(1859–1935). – Родился в городе Шкодре, окончил городскую итальянскую школу. Принимал активное участие в деятельности Призренской лиги (см. выше). После поражения лиги вынужден был покинуть родину и с тех пор жил в Египте и Ливане; умер в Бейруте. Большинство своих стихотворений написал и опубликовал в период с 1896 по 1903 год под псевдонимом Гег Пострипа. Единственный сборник стихов поэта – «Муза сердца» – вышел в 1933 году в Тиране.

 
Пора зимы все явственней близка:
Душа скорбит, и сердце мое точит
Природу охватившая тоска,
Которая мне горести пророчит.
 
 
Сгустились над землею облака,
Деревья стонут, гром во тьме грохочет,
А ветер не оставил ни листка
И сердце разорвать на части хочет.
 
 
Но снег укроет горы и поля,
Чтобы опять весеннею порой
Проснулась к жизни спящая земля.
 
 
Лишь мое сердце правды не скрывает:
Снег старости ложится сединой,
И под лучами солнца он не тает.
 

АНГЛИЯ

Томас Гуд(1799–1845). – Родился в семье книготорговца и издателя в Лондоне. Начал писать, когда в английской поэзии ведущими были романтические направления, но, считая, что «полезней подметать сор в настоящем, чем стирать пыль с прошедшего», он сразу обратился к современной тематике. Известность завоевал своими юмористическими и сатирическими стихами. Томас Гуд – один из ведущих поэтов социального протеста 1830–1840-х годов. Его «Песню о рубашке» высоко ценил Ф. Энгельс.

 
Краса и гордость кучеров,
Джон Дей был грозно-тучен.
И ширь его смущала всех,
Кто к шири не приучен.
 
 
Лишь взгромоздится на задки,
А лошадей шатает:
Легко ли снесть такую честь!
Силенок не хватает.
 
 
Увы! Никто не убежит
Всевластья Купидона.
И вот коварная стрела
Впилась в жилетку Джона.
 
 
Он полюбил. Она была
Служанкой из таверны,
Где он, меняя лошадей,
Служил ей правдой верной.
 
 
Прелестниц полон дилижанс,
Рядком сидят снаружи.
А для него – одна она,
Ему никто не нужен.
 
 
Раз он вошел – она сидит,
Пивные кружки сушит.
И рухнул Джон, вконец сражен,
Пред нею всею тушей.
 
 
Она в ответ: «Ах, сударь, нет!..
Ваш вид уж больно странен.
Такой размах, что просто страх…»
Но Джон был страстью ранен.
 
 
Уж он стонал, уж он стенал,
Уж он вздыхал, тоскуя!..
Проходит год, второй идет.
Кокетка – ни в какую.
 
 
Уперлась – хоть ты расшибись!
Кричит ему бесстыже:
«Катись ты в Ковентри, толстяк!»
(Хоть Страуд много ближе.)
 
 
И он катил под скрип колес,
Упорен и беззлобен:
Непредсказуем путь любви
И трясок от колдобин.
 
 
Бедняк ослаб и побледнел,
Он таял, точно свечка.
Ему хотя бы нежный взгляд,
Единое словечко!
 
 
«О Мэри, глянь: я сух и тощ,
Вконец от страсти сгину.
И не женат, а потерял
Почти что половину».
 
 
Но нет, не трогают мольбы
Ни глаз ее, ни слуха.
А Джона ветром долу гнет,
Крылом сшибает муха.
 
 
Он даже больше не тощал,
Усохнув до предела.
И понял Джон, что он смешон,
А жить смешным не дело.
 
 
Опасен водный рацион,
И вы в него не верьте:
Бедняга Джон лишь воду пил —
И допился до смерти.
 
 
Приходит Мэри поутру,
А к ужасу красотки,
Торчат из бочки во дворе
Лишь мокрые подметки…
 
 
Есть слух, что бродит Джонов дух
Округой, безутешен.
Но кто поверит, чтобы Джон
Бродил по свету пешим?
 

 
От песен, от скользкого пота —
В глазах растекается мгла.
Работай, работай, работай
Пчелой, заполняющей соты,
Покуда из пальцев с налета
Не выпрыгнет рыбкой игла!..
 
 
Швея! Этой ниткой суровой
Прошито твое бытие…
У лампы твоей бестолковой
Поет вдохновенье твое,
И в щели проклятого крова
Невидимый месяц течет.
 
 
Швея! Отвечай мне, что может
Сравниться с дорогой твоей?..
И хлеб ежедневно дороже,
И голод постылый тревожит,
Гниет одинокое ложе
Под стужей осенних дождей.
 
 
Над белой рубашкой склоняясь,
Ты легкою водишь иглой,—
Стежков разлетается стая
Под бледной, как месяц, рукой,
Меж тем как, стекло потрясая,
Норд-ост заливается злой.
 
 
Опять воротник и манжеты,
Манжеты и вновь воротник…
От капли чадящего света
Глаза твои влагой одеты…
Опять воротник и манжеты,
Манжеты и вновь воротник…
 
 
О вы, не узнавшие страха
Бездомных осенних ночей!
На ваших плечах – не рубаха,
А голод и пение швей,
Дни, полные ветра и праха,
Да темень осенних дождей!
 
 
Швея! Ты не помнишь свободы,
Склонясь над убогим столом,
Не помнишь, как громкие воды
За солнцем идут напролом,
Как в пламени ясной погоды
Касатка играет крылом.
 
 
Стежки за стежками, без счета,
Где нитка тропой залегла;
«Работай, работай, работай,—
Поет, пролетая, игла,—
Чтоб капля последнего пота
На бледные щеки легла!..»
 
 
Швея! Ты не знаешь дороги,
Не знаешь любви наяву,
Как топчут веселые ноги
Весеннюю эту траву…
…Над кровлею месяц убогий,
За ставнями ветры ревут…
 
 
Швея! За твоею спиною
Лишь сумрак шумит дождевой,
Ты медленно бледной рукою
Сшиваешь себе для покоя
Холстину, что сложена вдвое,
Рубашку для тьмы гробовой…
 
 
Работай, работай, работай,
Покуда погода светла,
Покуда стежками без счета
Играет, летая, игла.
Работай, работай, работай,
Покуда не умерла!..
 

Альфред Теннисон(1809–1892). – Родился в семье священника. Закончил Кембриджский университет. Первые свои поэмы написал еще в годы учения. Первая книга, «Стихи», была издана в 1830 году. Этот сборник подвергся тщательной авторской переработке и был переиздан в 1842 году. В 1850 году А. Теннисон опубликовал книгу элегий «В память А. Г.», которые считаются лучшими его творениями, и получил звание Поэта-лауреата. Книга «Королевские идиллии» (1858) – стилизация средневековых легенд о короле Артуре и рыцарях Круглого стола; живя в полном согласии со своим временем, Теннисон написал сентиментальные идиллии, которым идеализация средневековья придает оттенок авторской неудовлетворенности настоящим.

В истории поэзии Теннисон остался как лирический поэт, автор пейзажной лирики, искренней и эмоциональной, и как мастер лирической миниатюры, которую отличает продуманная элегантность и звуковая гармония.

 
«Смелей! – он крикнул, указав туда,
Откуда шум прибоя доносился.—
Нас вынесет приливная вода!»
Так экипаж спасенный очутился
На берегу, где вечный вечер длился
И полный месяц в вышине сиял;
Ласкаясь томно, ветерок струился;
А водопад дымился и сверкал —
И аркой хрусталя над морем застывал.
 
 
Страна ручьев! Одни сочились вниз
Каскадом капель, кружевным узором;
Другие через каменный карниз
Переливались шумно и с напором;
Широкая река предстала взорам;
А часть небес была заслонена
Высоким снежным пиком, за которым
Горел закат; и на скале сосна
Росой летучих брызг была окроплена.
 
 
Чарующий закат не остывал
На алом западе; между горами
Просвет открыто видеть позволял
За долом дол, как в светлой панораме,
И пальмы, и низины с камышами,—
Казалось, все застыло в той стране!
И бледны, с отрешенными очами,
Явились Лотофаги в тишине,
Задумчиво-грустны, как тени в смутном сне.
 
 
В руках они несли пучки цветов,
Плоды и стебли – той волшебной силы,
Что если кто их брал из моряков
И ел, – то делались ему постылы
И корабли, и моря шум унылый;
И если спрашивал о чем-то друг,
То голос глухо шел, как из могилы;
И сквозь дремоту он глядел вокруг;
И музыкой в ушах ему был сердца стук.
 
 
Садился он у моря, на песке,
Меж солнцем и луной посередине,
И родину воображал в тоске,
Своих детей, жену; но уж отныне
Страшился плыть по водяной пустыне,
Бороться с бурей, налегать веслом;
И что-то говорил еще о сыне…
Но эхо вторило ему: «Твой дом
За волнами далек; что вспоминать о нем!»
 

* * *

 
Когда луна на полог мне
Прольет свой луч, я знаю: он
У моря, там, где тих твой сон,
Сияньем вспыхнул на стене.
 
 
Твой мрамор выступил на свет,
Серебряный пожар луны
Крадется тихо вдоль стены,
Вдоль имени и чисел лет.
 
 
Но вот – он уплывает прочь,
Как луч на пологе моем.
Усталый, я забудусь сном,
Пока рассвет не сменит ночь.
 
 
Тогда, я знаю: развита
Над морем искристая шаль,
А в церкви, там, где спит печаль,
Как призрак, светится плита.
 

 
Я в Ковентри ждал поезда, толкаясь
В толпе народа по мосту, смотрел
На три высоких башни – и в поэму
Облек одну из древних местных былей.
 
 
Не мы одни – плод новых дней, последний
Посев Времен, в своем нетерпеливом
Стремленье вдаль злословящий Былое,—
Не мы одни, с чьих праздных уст не сходят
Добро и Зло, сказать имеем право,
Что мы народу преданны: Годива,
Супруга графа Ковентри, что правил
Назад тому почти тысячелетье,
Любила свой народ и претерпела
Не меньше нас. Когда налогом тяжким
Граф обложил свой город, и пред замком
С детьми столпились матери, и громко
Звучали вопли: «Подать нам грозит
Голодной смертью!» – в графские покои,
Где граф, с своей аршинной бородой
И полсаженной гривою, по залу
Шагал среди собак, вошла Годива
И, рассказав о воплях, повторила
Мольбу народа: «Подати грозят
Голодной смертью!» Граф от изумленья
Раскрыл глаза. «Но вы за эту сволочь
Мизинца не уколете!» – сказал он.
«Я умереть согласна!» – возразила
Ему Годива. Граф захохотал,
Петром и Павлом громко побожился,
Потом по бриллиантовой сережке
Годиве щелкнул: «Россказни!» – «Но чем же
Мне доказать?» – ответила Годива.
И жесткое, как длань Исава, сердце
Не дрогнуло. «Ступайте, – молвил граф,—
По городу нагая – и налоги
Я отменю», – насмешливо кивнул ей
И зашагал среди собак из зала.
 
 
Такой ответ сразил Годиву. Мысли,
Как вихри, закружились в ней и долго
Вели борьбу, пока не победило
Их Состраданье. В Ковентри герольда
Тогда она отправила, чтоб город
Узнал при трубных звуках о позоре,
Назначенном Годиве: только этой
Ценою облегчить могла Годива
Его удел. Годиву любят, – пусть же
До полдня ни единая нога
Не ступит за порог и ни единый
Не взглянет глаз на улицу: пусть все
Затворят двери, спустят в окнах ставни
И в час ее проезда будут дома.
 
 
Потом она поспешно поднялась
Наверх, в свои покои, расстегнула
Орлов на пряжке пояса – подарок
Сурового супруга – и на миг
Замедлилась, бледна, как летний месяц,
Полузакрытый облачком… Но тотчас
Тряхнула головой и, уронивши
Почти до пят волну волос тяжелых,
Одежду быстро сбросила, прокралась
Вниз по дубовым лестницам – и вышла,
Скользя, как луч, среди колонн, к воротам,
Где уж стоял ее любимый копь,
Весь в пурпуре, с червонными гербами.
 
 
На нем она пустилась в путь – как Ева,
Как гений целомудрия. И замер,
Едва дыша от страха, даже воздух
В тех улицах, где ехала она.
Разинув пасть, лукаво вслед за нею
Косился желоб. Тявканье дворняжки
Ее кидало в краску. Звук подков
Пугал, как грохот грома. Каждый ставень
Был полон дыр. Причудливой толпою
Шпили домов глазели. Но Годива,
Крепясь, все дальше ехала, пока
В готические арки укреплений
Не засияли цветом белоснежным
Кусты густой цветущей бузины.
 
 
Тогда назад поехала Годива —
Как гений целомудрия. Был некто,
Чья низость в этот день дала начало
Пословице: он сделал в ставне щелку
И уж хотел, весь трепеща, прильнуть к ней,
Как у него глаза оделись мраком
И вытекли, – да торжествует вечно
Добро над злом. Годива же достигла
В неведении замка – и лишь только
Вошла в свои покои, как ударил
И загудел со всех несметных башен
Стозвучный полдень. В мантии, в короне
Она супруга встретила, сняла
С народа тяжесть податей – и стала
С тех пор бессмертной в памяти народа.
 

Проклятие тому, кто потревожит мои кости.

Эпитафия Шекспира

 
И ты бы мог поэтом слыть
(Какой бы ни был в этом прок),
И гордо лавровый венок
На лбу прославленном носить.
 
 
Но ты избрал другой удел:
Спокойно плыть в потоке дней
Сквозь тьмы забывчивых друзей,
Негромких слов, разумных дел.
 
 
Ты избежишь в конце концов
Позора тех, кто знаменит:
Твой мирный гроб не оскорбит
Орда шутов и подлецов.
 
 
Ведь ныне, коль умрет поэт,—
Остыть бедняге не дадут,—
А уж вокруг и спор и суд,
Скандал и крик на целый свет:
 
 
«Ломай замок! Врывайся в дверь!
Священного нет ничего!
Подай нам слабости его!» —
Рычит многоголовый зверь.
 
 
Бесстыжие! Он только пел;
Он жил совсем не напоказ,
И ни для чьих досужих глаз
Героем быть он не хотел.
 
 
Он в песни лучшее вложил,
А худшее с собой унес.
Будь проклят тот глумливый пес,
Кто в почве роется могил!
 
 
Завидней век свой просвистеть
Пичугой скромной в лозняке,
И доверяться лишь реке,
И в гуще листьев умереть,
 
 
Чем звучной песней славу звать
И гордым жить среди невзгод,—
Когда стервятник часа ждет
Тебя, как падаль, растерзать!
 

 
Бей, бей, бей
В берега, многошумный прибой!
Я хочу говорить о печали своей,
Непокойное море, с тобой.
 
 
Счастлив мальчик, который бежит по песку
К этим скалам, навстречу волне.
Хорошо и тому рыбаку,
Что поет свою песню в челне.
 
 
Возвращаются в гавань опять
Корабли, обошедшие свет.
Но как тяжко о мертвой руке тосковать,
Слышать голос, которого нет.
 
 
Бей, бей, бей
В неподвижные камни, вода!
Благодатная радость потерянных дней
Не вернется ко мне никогда.
 

* * *

 
В чем, в чем причина этих странных слез?
Они, высокой скорбью рождены,
Идут из сердца, застилают взор,
Когда смотрю на ширь осенних нив
И думаю про канувшие дни.
 
 
Свежее первого луча, что пал
На парус, приносящий к нам друзей,
Грустней луча, который обагрил
Все милое, идущее ко дну,
Грустны и свежи канувшие дни.
 
 
Грустны и странны, как в предсмертный час
Хор полусонных птиц перед зарей,
Когда глазам тускнеющим окно
Квадратом, все светая, предстает,
Грустны и странны канувшие дни.
 
 
Вы дороги, как память милых уст
Усопшему, лобзаний слаще вы
Придуманных, бездонны, как любовь,
Как первая любовь, как совесть, злы,
О Смерть средь Жизни, канувшие дни.
 

 
Истлеет лес, истлеет лес и ляжет,
Туман придет и выплачется в почву;
Придет, уйдет под землю земледелец,
И лебедь, житель долгих лет, умрет.
Лишь я жестокого бессмертья пленник;
Я чахну медленно в твоих пределах,
Седою тенью, как во сне, скитаюсь
По вечно молчаливому Востоку,
Блуждаю лабиринтами тумана,
Вхожу в чертог сияющей зари…
 
 
Увы! Я был когда-то человеком
И юношеской так блистал красою,
Что ты на мне остановила выбор;
И я, счастливый сердцем, возгордился
И возомнил, что я такой же бог.
Я попросил тебя: – Дай мне бессмертье! —
И ты его дала мне с небреженьем,
С каким монетку подает богач.
Но бдительные Оры [17]17
  Оры( Горы) – богини, ведавшие сменой времен года и порядком в природе. Оры изображались в виде девушек, украшенных плодами или держащих их в руках ( греч. миф.).


[Закрыть], негодуя,
Меня согнули и опустошили
И, так как мне не может быть кончины,
Оставили меня калекой, прахом,
Бессмертным ветхим стариком, соседом
Бессмертной юности. Твоя любовь
И красота не облегчили горя,
Хотя поныне от моих стенаний
В очах твоих, наполненных слезами,
Подрагивает кормчая звезда.
Пусти меня, возьми свой дар обратно!
Зачем я отделился от людей,
Зачем презрел исконный распорядок,
По коему в конце всего – покой?
 
 
Сквозь тающие тучки на мгновенье
Проглянул темный мир, где я родился;
Но вновь крадется тайное сиянье
От чистого чела и чистых плеч,
И сердце просыпается в груди.
Во мгле твои ланиты заалели,
Но очи милые, с моими рядом,
Еще не ослепили звезд, и кони
Твоей упряжки дикой не проснулись,
И не стряхнули с грив остатков мрака,
И первых искр не высекли из мглы.
Да, в утреннем молчанье ты прекрасна,
Но, как всегда, ни слова не ответишь —
Слезинку лишь оставишь на щеке.
Зачем слезами ты меня пугаешь?
Ужели верно старое реченье
Из мира темного, что сами боги
Своих даров назад не в силах взять?
 
 
О, горе! Ведь когда-то с легким сердцем
Счастливыми глазами наблюдал я,—
Не верится, что то был тоже я,—
Как свет тебя очерчивал во мраке,
Как локоны от солнца пламенели;
Вслед за тобой и я преображался,
И кровь во мне пылала тем пыланьем,
Каким багришься ты и твой чертог;
Губами, лбом, закрытыми глазами
Я чувствовал: роса на мне теплеет
От поцелуев, нежных, как бутоны
Полураскрывшейся весны; и слышал
Из уст твоих безумный сладкий лепет,
Сравнимый разве с пеньем Аполлона
При возведенье илионских стен [18]18
  …при возведенье илионских стен. – Вместе с Посейдоном, богом морей, Аполлон служил царю Лаомедонту и соорудил неприступные стены Трои ( греч. миф.).


[Закрыть].
 
 
И все ж, позволь мне твой Восток покинуть;
Мне по природе можно ль быть с тобой?
Твои прохладны розовые тени
И свет прохладен, – как прохладны ноги
Мои на золотых твоих ступенях,
Когда пары неясного рассвета
Возносятся над темными домами
Счастливых, наделенных даром смерти,
И над гробами более счастливых.
Освободи меня, верни земле!
Богиня, обновляй от утра к утру
Свою красу – ты можешь все; а мне —
Дай мне могилу, чтобы, прах во прахе,
Забыл я, как в серебряной упряжке
Ты возвращаешься в родной чертог.