Текст книги "Европейская поэзия XIX века"

Автор книги: авторов Коллектив

Джузеппе Джусти(1809–1850). – Один из самых популярных поэтов в Италии XIX века. Горячий патриот и пылкий сторонник объединения Италии, Джусти прославился сатирическими стихотворениями на политические темы: он высмеивал австрийских императоров и итальянских князьков, клерикалов, аристократов и пройдошливых буржуа – новоиспеченных дворян и кавалеров. В зрелые годы поэт придерживался умеренно-либеральных взглядов и написал несколько сатир на представителей левого крыла итальянского национально-освободительного движения. В целом в его творчестве доминируют вкус и готовность уловить и заострить нелепость реальных политических событий, их абсурдность перед судом абстрактных общечеловеческих нравственных правил и здравого смысла. Джусти блестяще владел народными песенными формами, его язык ориентирован на живую народную речь; его часто называли «итальянским Беранже».

 
Бесподобную машину
Сделал всем на страх Китай —
Паровую гильотину,
Что за три часа, считай,
Сотню тысяч обезглавит,
Зла убавит.
 
 
Эта штука нашумела,
И прелаты в том краю
Смотрят в будущее смело,
Верят в избранность свою.
Европейцу – как до рая,
До Китая.
 
 
Князь почти лишен коварства,
Малость алчен [212]212
  …малость алчен… – Франческо IV отличался скупостью.


[Закрыть], глуповат,
Но родное государство
Обожает, говорят.
И талантов тот правитель —
Покровитель.
 
 
Среди подданных народов
Был один, что всех мутил,
Не хотел давать доходов,
Плохо подати платил.
И сказал ему владыка:
«Погоди-ка!»
 
 
Поплатился неприятель.
Что за славный инструмент!
Нет, палач-изобретатель
Получил не зря патент,
Став любимым всем Пекином
Мандарином.
 
 
«Окрестить по нашей вере
Палача!» – кричит чернец.
Плачет моденский Тиберий [213]213
  Плачет моденский Тиберий… – то есть тиран (Тиберий, 42 г. до н. э. – 37 г. н. э., римский император, кровавый деспот, чье имя стало нарицательным).


[Закрыть]:
«Жаль, талантливый творец
Не в моей стране родился —
Заблудился».
 

 
Хвала красавице,
Улитке слава
За основательность
И скромность нрава!
Она не хвастает,
А между прочим,
Мысль гениальную
Внушила зодчим —
И план ступеней
Стал совершенней [215]215
  …план ступеней стал совершенней. – Имеется в виду конструкция лестницы «улиткой».


[Закрыть].
Хвала красавице!
Улитка – гений!
 
 
Существование
Ее отменно.
Как не сослаться тут
На Диогена?
Простыть возможностей
Не так уж много,
Когда на белый свет
Глядишь с порога.
Ей все знакомо —
До окоема.
Хвала красавице,
Сидящей дома!
 
 
Иные с голоду
Не дохнут чудом,
Тая пристрастие
К заморским блюдам.
Она, довольствуясь
Необходимым,
Спокойно кормится
В краю родимом
Едой отрадной —
Травой прохладной.
Хвала красавице!
Хвала нежадной!
 
 
Как много бешеных
И сколь нелепы
Ослы, которые,
Как львы, свирепы!
Она при случав
Вберет рога,
Она, безмолвствуя,
Смирит врага
Красноречивой
Слюной брезгливой.
Хвала красавице
Миролюбивой!
 
 
О ком заботливей
Пеклась природа,
Дав привилегию
Такого рода?
Палач, усилия
Твои – впустую:
Обрящет голову
Она другую [216]216
  …обрящет голову она другую. – По народному поверию, улитка обладает способностью восстанавливать утраченную голову.


[Закрыть].
Пример разительный
И заразительный.
Хвала красавице
Предусмотрительной!
 
 
Сычи премудрые,
В науках доки,
Чьи поучения
Не есть уроки,
И вы, что смотрите
С такой приязнью
На всех, страдающих
Водобоязнью,—
Займите рвенья
Для песнопенья:
Хвала красавице —
Венцу творенья!
 

 
Мой Гросси, мне сегодня тридцать пять,
Со мной произошла метаморфоза,
Минули дни чудачеств и психоза,
Смиряет их теперь седая прядь.
 
 
Пора мне жизнь иную начинать —
Полупоэзии и полупрозы,
Еще милы мне светские курьезы,
И все ж милей покоя благодать.
 
 
А там, ступая тихо в темноте,
Смерть явится и скажет – час отмерен,
Придет конец житейской суете,
 
 
Но думаю, что труд мой не потерян,
Когда на гробовой моей плите
Прочтут слова: «Он знамени был вереи».
 

Джузеппе Джоакино Белли(1791–1863). – Свои литературные силы Белли впервые испытал на общенациональном литератур, ном языке, но свое истинное призвание поэт нашел в сонетах, написанных на римском диалекте (о значении диалектных традиций в итальянской литературе см. выше, в заметке о творчестве К. Порты). Всего Белли написал почти две с половиной тысячи римских сонетов. Пережив в конце 40-х годов духовный кризис, Белли стал ревностным клерикалом и намеревался уничтожить своп сонеты; но они разошлись по рукам в десятках списков и остались в памяти у многих. Первое – шеститомное – издание сонетов Белли вышло посмертно, в 1886–1889 годах.

Белли говорил, что его цель – создать «памятник тому, что представляет собою сегодня римское простонародье. Передать римское слово таким, каким оно срывается с уст римлянина повседневно, без украшательства, без какого бы то ни было искажения». В его стихах нет авторской речи: это голос толпы, каждый сонет – отдельная реплика или рассказ человека из толпы, сценка из жизни Рима во всем ее разнообразии и пестроте. Сонеты Белли высоко ценил «русский римлянин» Н. В. Гоголь.

 
Скажи, соседка, разве не дурной,
Кто сдуру дал себе на свет явиться?
Гораздо лучше было удавиться
Или зарезаться, – не спорь со мной!
 
 
Не струсит только, может быть, тупица,
Когда прочтет при входе в мир земной:
«Всегда в продаже перец и горчица
И счастье, прикрепленное слюной».
 
 
Все детство розга человека учит,
У молодых – завистников полно,
Приходит старость – несваренье мучит.
 
 
Хотя при нашей доле не до смеха,
Уж то одно, что живы мы, смешно,
Но это тоже слабая утеха.
 

 
Когда покойник среднего достатка
И все по нем вздыхают тяжело,
Его в последний путь везет лошадка
Средь бела дня, – так издавна пошло.
 
 
Другие, у кого поцепче хватка,
Тузы, персоны важные зело —
Сторонники иного распорядка
И едут в ночь, чтоб солнце не пекло.
 
 
О третьих надобно сказать особо,
Посмотришь – жалко божьего слугу:
Бедняжка едет без свечей, без гроба.
 
 
И мы с тобой из этих, Клементина,
С утра, чуть свет, такую мелюзгу
Бросает в яму заспанный детина.
 

 
А знаешь, после папы и творца
Что мне всего милей на свете? Бабы!
Антонио, я набрехал бы, кабы
Монаха корчил или же скопца.
 
 
Могу поймать любую на живца!
Будь столько женщин, сколько звезд, хотя бы,
Увидишь, все передо мною слабы,—
Кто-кто, а я мастак пронзать сердца.
 
 
Красавицы, одна другой почище,
Испробовали эту чехарду,
Да вот тебе и списочек, дружище:
 
 
Замужних – сорок, непорочных – восемь,
Вдовиц – двенадцать. Кто на череду?
Не знаю сам. Давай у неба спросим.
 

 
Что в среду можно здесь купить парик,
Засов, кастрюлю с крышкой и без крышки,
Одёжу, кое-что из мелочишки,
К тому давно любой из нас привык.
 
 
Но ставят каждый раз меня в тупик
Книгопродавцы, их лотки и книжки.
Помилуй бог, да это же излишки!
Что можно выудить из разных книг?
 
 
Допустим, ты с книженцией уселся
Не емши… Так, ну а теперь скажи:
Ты голоден? Или ужо наелся?
 
 
Не зря священник говорил намедни:
«Нет ничего в книжонках, кроме лжи!
Великий грех читать все эти бредни!»
 

 
А кардинал-то мой горазд пожрать!
И выпить не дурак, – а для чего же
На свете есть вино? Сосет, дай боже!
Так налегает, что не удержать!
 
 
Он три монастыря и даже пять
Объест один. Что, будто не похоже?
Проглотит печь, да и кухарку тоже,
Вола упишет, прежде слопав кладь.
 
 
Но то что съесть, но и представить жутко
С утра три фунта жареной трески —
Голодный завтрак для его желудка.
 
 
И в извинение чревоугодья
За грешным чревом следуют кишки —
Радетели земного плодородья.
 

 
Едва какой-то из царей найдет,
Что повод есть для новой свистопляски,
Как он кричит, закатывая глазки:
«Мой враг– твой враг, о верный мне народ!»
 
 
И чтобы царских избежать щедрот —
Решетки, а не то и большей ласки,
Его народ, как будто писем связки,
До Франции, до Англии дойдет.
 
 
А после драки из чужого края
Овечки возвращаются в загон,
Кто за башку держась, а кто хромая.
 
 
Захочет двор – и лезешь на рожон,
Как будто смерть, такая-рассякая,
Не подождет до будущих времен.
 

 
Ей-богу, отродясь не знал, с чего
Желают: будь здоров или здорова —
Чихающим и ничего такого
При кашле не слыхать ни от кого.
 
 
«Апчхи!» – «Будь здрав, богатого улова
Твоей мошне, дай бог тебе всего,
Желаю сына – и не одного»,—
И правильней не отвечать ни слова.
 
 
Я нынче слышал в лавке, будто мы,
Ужасные невежи по природе,
Любезны стали со времен чумы.
 
 
Что ж, может, правду люди говорят,
И нас чума воспитывает, вроде
Как заповеди грешников плодят.
 

 
Бедняга до того отменно плох,
Что все вокруг ему осточертело,
И даже я. Болезнь в мозгах засела,—
Считает лекарь. (Чтобы он подох!)
 
 
Во всем больному чудится подвох,
Он хнычет… он бранится то и дело:
Уже в гробу свое он видит тело
И радостный в аду переполох…
 
 
Я говорю хозяйке: «Вам виднее,
Но, может, от лекарства слабый прок.
А что как есть другое, посильнее?»
 
 
Она молчит, – видать, переживает:
Пожав плечами, села в уголок
И на платке цветочки вышивает.
 

 
Стал человек священником – и враз
Уже святой. Из новоиспеченных.
И прихожан, грехами отягченных,
Корит, при том что сам в грехе погряз.
 
 
Сказать, что каждый попик душу спас,—
Как заточить в темницу заточенных,
Как отлучить от церкви отлученных,
Как трех воров спросить: «А сколько вас?»
 
 
При всем воображенье небогатом
Иных вещей доподлинная соль
Открыта только перед нашим братом.
 
 
Как ни крути, а видит только голь
Священников насквозь. Аристократам
Всегда горохом кажется фасоль.
 

 
Вшиварь, Затычка, Живоглот, Шептун,
Мадера, Кляча, Самозвон, Громила,
Хорек, Упырь, Кат, Рукосуй, Шатун,
Хамелеон, Гермафродит, Зубило,
 
 
Змей, Требуха, Репей, Снохач, Колтун,
Припадочный, Сороконожка, Шило,
Прыщ, Недоносок, Чистоплюй, Колдун,
Фитиль, Безносый, Куродав, Кадило,
 
 
Кот, Пукнивнос, Педрило, Скопидом,
Гнус, Боров, Кривопис, Гонимонету,
Кобель, Иуда, Козырь, Костолом —
 
 
Счастливчики, которым равных нету,
На площади перед Святым Петром [217]217
  …на площади перед Святым Петром… – то есть на площади перед собором Петра, первым по значению собором католического мира.


[Закрыть]
Впряглись на праздник в папскую карету.
 

 
Как разоделся ты, аж злость берет!
В наряде новом едешь ты в карете,
и сласти ты раздариваешь детям,
и созываешь в гости весь народ.
 
 
Тупой осел, безмозглый обормот,
все деньги ты вложил в крестины эти;
Что ж, радуйся, прибавилось на свете
одним слугой у папы и господ.
 
 
В разгаре пир, стаканов слышен звон.
Пьют за того, кто суп из чечевицы
с рожденья есть, быть может, осужден.
 
 
Несчастные, поймете вы иль нет,
что чем у нас в стране на свет родиться,
уж лучше вовсе не увидеть свет.
 

 
Мне? Каяться? Напрасны уговоры.
Граф надругался над моей сестрой.
За честь ее я отомстил с лихвой
и в ад отправил знатного синьора.
 
 
Пускай я буду обезглавлен скоро,
но участи не надо мне другой.
Куда страшнее вместе с головой
весь век носить на лбу клеймо позора.
 
 
Но, если есть за гробом жизнь иная,
вы, судьи подлые, изведаете страх,
ночами сна и отдыха не зная.
 
 
Я буду к вам являться до рассвета
с отрубленною головой в руках
и требовать за смерть мою ответа.
 

 
Все на Земле имеет свой резон,
и короли от бога правят нами.
Он создал их, благословил их он
и сам с небес глаголет их устами.
 
 
И надо быть воистину ослами,
чтобы плевать на их священный трон.
Так будем мирно жить под королями
и воздадим всевышнему поклон.
 
 
Без них не жить нам, как без головы,
и бунтовать, синьоры, не годится.
Напрасно так бесчинствуете вы.
 
 
Оставьте бесполезную борьбу.
Ведь всяк король на белый свет родится
готовеньким – с короною на лбу.
 

 
Вы, люди неразумные, простые,
додуматься не можете никак,
на кой нам черт нужны отцы святые?
Так вот, послушай и молчи, дурак.
 
 
Ты пялишься на кольца золотые?
Так то святого обрученья знак.
Зачем часы нужны им дорогие?
Чтоб вас к обедне созывать, бедняг.
 
 
Ну, а мешки со звонкою монетой?
У каждого такой здоровый куль…
То – хлеб для бедных. Помни и не сетуй.
 
 
Корысти нету в них. Но потому ль
под круглою скуфьей, на плешь надетой,
мы видим нуль, помноженный на нуль.
 

 
Подымут трубы из литого злата
четыре ангела – небес гонцы,
и протрубят они во все концы,
и крикнут: «Выходи, пришла расплата!»
 
 
Под звуки трубные и гул набата
из всех могил полезут мертвецы,
и все пойдут – глупцы и мудрецы,
гуськом, как за наседкою цыплята.
 
 
Наседкой будет сам господь святой.
Он грешников загонит в пламень ада,
блаженным даст на небесах покой.
 
 
Когда ж людское разбредется стадо,—
слетит на землю ангелочков рой,
погаснет свет, и будет все, как надо.
 

 
По случаю избранья папы Льва
был из тюрьмы отпущен в тот же день я.
Так вот, скажу я вам, что лжет молва,—
сидеть в тюрьме – сплошное наслажденье.
 
 
Сидишь спокойно: в этом заведенье
долги с тебя не взыщут – черта с два!
И вволю пьешь, и ешь до объеденья.
Бесплатно все – квартира и жратва.
 
 
Там нет дождя, и снега тоже нету,
там нет властей, попов – никто не рвет
из рук твоих последнюю монету.
 
 
Работы нет, от всех тебе почет,
живешь, как бог, и знаешь, что за это
в тюрьму тебя никто не упечет.
 

 
Шло время к полночи, как вдруг над нами
разверзлись небеса и грянул гром.
О, ужас! Задрожал наш старый дом,
и стекла лопнули в оконной раме.
 
 
И стало небо страшным очагом,
в котором были молнии дровами,
и не вода – лилось на землю пламя,
как будто не на Рим, а на Содом.
 
 
Мир не видал еще подобных гроз:
свист ветра, грохот, ужас и тревога!
Звон колокольный прошибал до слез.
 
 
Святой отец и тот струхнул немного,
но в Риме сдох один бродячий пес,
а папа жив – христьяне, славьте бога!
 

Джозуэ Кардуччи(1835–1907). – Поэт стяжал все возможные лавры: и поклонение читателей, для которых многие десятилетия его имя покрывало собою понятие «современная итальянская поэзия»; и официальное признание – в 1890 году звание сенатора; и международную славу – и 1906 году Нобелевская премия. На смену католическому романтизму Мандзони поэт принес героизм богоборчества, языческое поклонение природе, республиканский пафос. Хрестоматийными стали стихи поэта, славящие Дж. Гарибальди и борьбу за единство Италии, ее прошлое и будущее величие. Эрудированный филолог, Кардуччи создал мощно звучащий риторический стиль; громадное впечатление на современников производила великолепная версификация поэта и его язык, выработавший некую новую классическую меру. Однако стихам Кардуччи присуще любование темой творчества или самим актом поэтического вдохновения.

 
Люблю тебя, достойный вол, ты мирной
и мощной силой сердце мне поишь,
как памятник, ты украшаешь тишь —
полей обильно-вольных мир обширный.
 
 
К ярму склоняя свой загривок смирный,
труд человека тяжкий ты мягчишь:
бодилом колет, гонит он, но лишь
покой в твоих очах, как будто мирный.
 
 
Из влажно-черных трепетных ноздрей
дымится дух твой, и, как гимн веселый,
мычанье в ясном воздухе полей;
 
 
И в вольном оке – цвета мглы морей —
зеленое молчанье, ширь и долы
в божественной зеркальности своей.
 

 
Угрюмый Лютер двух врагов имел
И одолел за тридцать лет [218]218
  …тридцать лет… – Отрезок времени с 1517 г., когда Лютер выступил со своими богословскими тезисами, ставшими знаменем антикатолической Реформации, до 1546 г. – года его смерти.


[Закрыть]сражений,—
Печальный дьявол просто захирел
От всех его псалмов и обвинений,
 
 
А беззаботный папа оробел,
Когда, Христовым словом, грозный гений,
Его сразив, на чресла меч надел
И дух свой окрылил до воспарений.
 
 
«Оружье наше – всемогущий бог! —
За ним народ вопил неугомонно.—
Мы супостатов победим, собратья!»
 
 
А он вздыхал и думал утомленно:
«Прими меня, господь, я изнемог,
Не в силах я молиться без проклятья!»
 

 
Зеленых свежих веток
Рукою ты касался,
Он и тогда казался
Кровавым, этот цвет…
 
 
Гранат наш снова зелен
В саду пустынном этом,
Как он прекрасен летом,
Когда теплом согрет.
 
 
А ты, мой бедный отрок,
Поникший стебелек мой,
Всей этой жизни блеклой
Навек увядший цвет,
 
 
Лежишь в земле холодной,
Зарыт в могиле черной,
О, этот необорный
Щемящий, лютый бред…
 

 
Туман плывет над седыми
Взъерошенными холмами,
Мистраль воюет с волнами,
И пенное море ревет,
 
 
А в маленьком городишке
Народ веселится чинный,
Удушливый запах винный
Дурманит и в голову бьет.
 
 
Со скрипом вращается вертел,
Под ним догорает колода,
Охотник стоит у входа
И словно кого-то ждет,
 
 
Глядит он, как в небе багровом
Птиц стаи кружатся темных,
Как мыслей тяжких, бездомных
Блуждающий хоровод.
 

 
Солнце царит, затопляя
Землю потоками света.
Встало огромное лето
В огненной вышине.
 
 
В городе раскаленном
Тени соборов сини,
Площади, как пустыни,
В душном томятся огне.
 
 
В каплях горячего пота,
В тяжкой усталости зноя
Жуткою желтизною
Лица людей бледны.
 
 
Лишь в полутемных нефах
Урны белеют прохладно —
Праху великих отрадно
В сумраке тишины.
 

(I. Эолийская)

 
Лина, зима подступает к порогу,
в холод одетый, подъемлется вечер,
а на душе у меня расцветает
              майское утро.
 
 
Видишь, как искрится в розовом свете
снег на вершине горы Федриады [221]221
  Федриада – вершина Парнаса.


[Закрыть],
слышишь, как волны кастальских напевов
              в воздухе реют.
 
 
В Дельфах священных с треножников медных
пифии громко и внятно вещают,
слушает Феб среди дев чернооких
              щелк соловьиный.
 
 
С хладного брега к земле Эолийской,
льдистыми лаврами пышно увитый,
рея на лебедях двух белоснежных,
              Феб опустился.
 
 
Зевсов венец на челе его дивном,
ветер играет в кудрях темно-русых
и, трепеща, ему в руки влагает
              чудную лиру.
 
 
Возле пришедшего бога, ликуя,
пляской встречают его киприады,
бога приветствуют брызгами пены
              Кипр и Цитера.
 
 
Легкий корабль по Эгейскому морю
с парусом алым стремится за богом,
а на корме корабля золотится
              лира Алкея.
 
 
Сафо, дыша белоснежною грудью,
ветром наполненной встречным, в томленье
нежно смеется, и волосы блещут,
              темно-лиловы.
 
 
Лина, корабль остановлен, повисли
весла, взойди на него поскорее;
я ведь последний среди эолийских
              дивных поэтов.
 
 
Там перед нами страна золотая,
Лина, прислушайся к вечному звону.
И убежим мы от темного брега
              к весям забвенья.
 

 
В великом круге гор, среди гранита,
бесцветно-бледны, ледники отвесны,
молчание в тишь безглаголья влито,
полдневное безгласие лучей.
 
 
Без ветра сосны словно бестелесны,
подъяты к солнцу, в воздух тот редчайший,
и лишь журчит, как цитры звук тончайший,
вода, златясь чуть зримо меж камней.
 

Джованни Пасколи(1855–1912). – Крупнейший итальянский поэт рубежа XIX и XX веков. В молодости увлекался социалистическими идеями, сотрудничал в социалистической печати, подвергался аресту (1878 г.). Дальнейшая жизнь поэта протекает в размеренных занятиях преподавателя средней школы, университетского профессора, в 1906 году унаследовавшего кафедру Дж. Кардуччи вместе со званием первого поэта Италии. Для Пасколи слово только тогда ценно, когда оно вобрало в себя все оттенки личных переживаний поэта, стало вполне его плотью и кровью. Предельной значительностью насыщается у него каждодневность, простые предметы действительности, ежесекундность жизненного волнения; стих обретает неподдельность естественной речи; мир оказывается бесконечным воспоминанием или сном поэта, вещи становятся символами, а их отношения раскрываются в мифе. Эти принципы поэтики Пасколи оказали большое влияние на крупнейших итальянских поэтов XX века, таких как Г. Гоццано, У. Сабо, Э. Монтале.

 
Три грозди есть на лозах винограда:
в одной – освобожденье от скорбей,
в другой – забвенья краткого отрада,
а в третьей… Но не пей
 
 
ты сок ее, сулящий сон глубокий:
знай, стерегут могильный этот сон
бессонное страданье – страж стоокий
и тайный тяжкий стон.
 

 
О жизни гость, не медли ни мгновенья!
Покуда льется в чаши рдяный ток,—
насытив голод, но без пресыщенья
покинь пиров чертог.
 
 
Пусть розы и гиметского тимьяна
еще струится сладкий аромат
и все друзья ликуют неустанно
в сиянии лампад,—
 
 
Ступай! Печально за столом постылым
смотреть, как меркнут яркие огни,
печально одному путем унылым
брести в ночной тени.
 

I

 
На холмике стоял среди полей,
на дудочке играя, Доре. Слива
цвела; был цвет ее еще белей
 
 
среди хлебов зеленого разлива.
И персик цвел, весь – как один цветок,
а там – другой, нарядный и счастливый,
 
 
и был деревьев розовый рядок,
как облака на утреннем просторе,
когда гряду их озарит восток
 
 
и с Альп они впервые видят море.
Жужжали пчелы. Голоса ветвей
слились, казалось, в низком гулком хоре
 
 
приветствуя приход весенних дней.
Еще не зацветали только лозы —
и плакали об участи своей.
 
 
В себе вмещали солнце эти слезы.
 

II

 
Под сливою цветущей у сарая
поутру Доре ласточек скликал,
на дудочке каштановой играя.
 
 
Из ветки сочной мальчик извлекал
звук, будто долетавший издалёка —
Вдруг первый вестник в небе замелькал
 
 
и вслед – другой. За желоб водостока
две ласточки спустились – и опять
исчезли прочь. И во мгновенье ока
 
 
слетелись птицы – три, четыре, пять,
все – парами. (Ведь ласточки когда-то
распятого пытались утешать,
 
 
и с этих пор для нас их стаи святы.)
Они вели о гнездах разговор,
легко кружась над кровлею покатой.
 
 
Тут Роза вышла из дому во двор.
 

III

 
Касатки здесь! И в марте, что в июне,—
каштан в соку. А слива – вся бела!
Услышав говор юрких щебетуний,
 
 
шагнув, застыла Роза, как была —
с корзиною на локте. Полон воздух
мельканьем птичьих пар. Весна пришла
 
 
цветут деревья, и касатки в гнездах!