Текст книги "Европейская поэзия XIX века"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Мне горько, боже! – Мир передо мною
В закатный час ты радугами красишь,
Огонь звезды над гладью голубою
В глубинах гасишь,
Волну и небо золотишь, и все же
Мне горько, боже!
 
 
Довольства я лишен и ласки прежней,
Как злак пустой, стою среди пустыни…
Для посторонних лик мой безмятежней
Небесной сини,
Но пред тобой таить печаль негоже:
Мне горько, боже!
 
 
Уходит мать – исходят плачем дети,
Вот так и я слезой готов излиться,
На солнце глядя, в чьем прощальном свете
Волна искрится.
Я знаю, что взойдет оно, – так что же
Мне горько, боже?
 
 
Блуждая в море, где ни дна, ни мели,—
В ста милях – берег и другой – в ста милях,
Я видел: стаей аисты летели
На мощных крыльях.
Такие же, как в Польше! Как похожи!
Мне горько, боже!
 
 
Не оттого ль, что я встречал могилы
И что почти не знал родного дома,
Что в непогоду брел, теряя силы,
Под рокот грома,
Что где-то рухну раньше или позже,
Мне горько, боже!
 
 
Ты белые мои увидишь кости
Не под плитой, а там, где голы степи;
Завидую тому, кто – на погосте,
Чей пепел – в склепе.
Найду ли я покой на смертном ложе?
Мне горько, боже!
 
 
Невинному ребенку наказали
Молиться за меня… Но я ведь знаю,
Что мой корабль плывет в глухие дали,
К чужому краю,
И что мольбы бессильны… Отчего же
Мне горько, боже?
 
 
На радугу, которую в просторе,
Как ныне, ангелы твои раскинут,
Иные поколенья глянут вскоре,
А после – сгинут.
И потому, что сам я сгину тоже,
Мне горько, боже!
 

 
С вами жил я, и плакал, и мучился с вами.
Равнодушным не помню себя ни к кому.
А теперь, перед смертью, как в темном предхрамье,
Головы опечаленной не подниму.
 
 
Никакого наследства я не оставляю
Ни для лиры умолкнувшей, ни для семьи.
Бледной молнией имя мое озаряя,
Догорят средь потомства творенья мои.
 
 
Вы же, знавшие близко меня, расскажите,
Как любил я корабль натерпевшийся наш,
И до этой минуты стоял на бушприте,
Но тону, потому что погиб экипаж.
 
 
И когда-нибудь, в думах о старых утратах,
Согласитесь, что плащ был на мне без пятна.
Не из милости выпрошенный у богатых,
А завещанный дедом на все времена.
 
 
Пусть друзья мое сердце на ветках алоэ
Сообща как-нибудь зимней ночью сожгут
И родной моей матери урну с золою,
Давшей сердце мне это, назад отнесут.
 
 
А потом за столом пусть наполнят бокалы
И запьют свое горе и нашу беду.
Я приду к ним и тенью привижусь средь зала,
Если узником только не буду в аду.
 
 
В заключенье – живите, служите народу,
Не теряйте надежды, чтоб ночь побороть.
А придется, каменьями падайте в воду
В светлой вере: те камни кидает господь.
 
 
Я прощаюсь со считанною молодежью,
С горстью близких, которым я чем-либо мил.
За суровую долгую выслугу божью
Неоплаканный гроб я с трудом заслужил.
 
 
У какого другого хватило б порыва
Одиноко, без всякой подмоги чужой,
Неуклонно, как кормчие и водоливы,
Править доверху душами полной баржой.
 
 
И как раз глубина моего сумасбродства,
От которой таких навидался я бед,
Скоро даст вам почувствовать ваше сиротство
И забросит в грядущее издали свет.
 

 
Пришли – убогий гроб взять из больницы,
Чтоб кинуть в яму с нищими другими.
Над ним не может мать в слезах склониться,
И над холмом сиять не будет имя!
Вчера он был и молодой и сильный,
А завтра не найти – где прах могильный.
 
 
Хотя б солдаты песню спели хором
И был с ним рядом знак восстанья дерзкий,
Тот самый карабин его, в котором
Еще дымится выстрел бельведерский [243]243
  Выстрел бельведерский. – Бельведер, дворец в Варшаве, был резиденцией великого князя Константина Павловича. С нападения на него в ночь с 29 на 30 ноября 1830 г. началось польское восстание.


[Закрыть],
Хотя б сразила пуля или шашка,—
Нет! – лишь в больнице койка да рубашка!
 
 
Подумал ли он в ночь ту голубую,
Когда с оружьем Польша вся восстала,
А он у кармелитов ждал [244]244
  …у кармелитов ждал… – Монастырь ордена кармелитов в Варшаве был превращен властями в тюрьму для политических заключенных.


[Закрыть], тоскуя,
И весть о воскресенье заблистала,
Когда ружье взял, к сердцу прижимая,—
Он думал ли, что смерть придет такая!
 
 
Привратник алчный вышел, и с ним были,
Как стражи мертвых, страшные старухи,
Вход в дом призрения они открыли,
И провели нас, и спросили глухо:
«Признаете ли брата, что жил с вами
В греховном мире? Вот смотрите сами!»
 
 
Взглянули – на больничном покрывале
Нож мясников посмертных кровь оставил,
Глаза открытые свет отражали,
Но вдаль от нас он мертвый взор уставил.
Просили гроб закрыть, признали брата,
Соратником он нашим был когда-то.
 
 
«Где похоронят?» – юноша смущенный
Спросил у ведьм мертвецкой преисподней.
Ответила карга: «На освященной
Земле, мы там по милости господней
Хороним бедняков в огромной яме,
В могиле братской, – гроб на гроб рядами».
 
 
Но юноша, в святую дружбу веря,
Дал золотой, хоть ведьма не просила,
Сказал: «Над ним пропойте „Miserere“ [245]245
  «Смилуйся» (лат.).


[Закрыть],
Пусть будет крест отдельный и могила».
Молчали скорбно, а на цинк тарелки
Монеты сыпались и слез дождь мелкий.
 
 
Пусть будет холм над ним, и пусть в день Судный
Он скажет то, что крест вещает свято:
Он капитаном был, на подвиг трудный
Не раз водил бесстрашно полк девятый,
Он долг отчизне отдал в дни восстанья,
А холм и крест над ним – дар подаянья.
 
 
О боже! Ты с небес мечами молний
Разишь защитников злосчастной Польши,
Внемли мольбе над прахом в тьме безмолвной,
В день нашей смерти дай нам света больше!
Пусть вспыхнет солнце и над нашим краем,
Пусть все увидят, как мы умираем!
 

Париж, 30 октября 1841 г.

 
Пусть Зося у меня стихов не просит;
Едва она на родину вернется,
Любой цветок прочтет канцону Зосе,
Звезда любая песней отзовется,
Внемли цветам, согретым знойным летом,
И звездам, – это лучшие поэты.
 
 
У них давно приветствие готово;
Внемли же их напевам чудотворным;
Мне любо повторять их слово в слово,
Я был лишь их учеником покорным.
Ведь там, где волны Иквы льются звонко,
Когда-то я, как Зося, был ребенком.
 
 
Мое никак не кончится скитанье,
Все дальше гонит рок неотвратимый…
О, привези мне наших звезд сиянье,
Верни мне запахи цветов родимых.
Ожить, помолодеть душою мне бы!
Вернись ко мне из Польши, будто с неба.
 

Париж, 13 марта 1844 г.

* * *

 
На память вам дарю последний мой венец,
Венец былых надежд и грусти вдохновенной…
Что я мечтал свершить, безумец дерзновенный!
Народам путь открыть замыслил я, гордец!
А нынче хватит мне земли, где наконец
В дощатой ракушке уйду на дно вселенной.
 

* * *

 
Ничем уже меня не огорчить,
Меня в пути сомненье не тревожит.
Еще могу творить, страдать и жить,
А большего душа уже не может.
 
 
Ушли часы сияющего дня,
Часы любви и дружеских объятий,
И важные деянья ждут меня,
Печальные, как солнце на закате.
 
 
Здесь завершенье дней своих приму,
И дух мой в бездну отлетит, как птица.
О господи, так помоги ему
Повыше вольным жаворонком взвиться.
 
 
Скажу верней – душа на склоне дней,
Как ласточка, покинет землю эту.
Так помоги же ласточке моей
Возрадоваться вольности и свету.
 

* * *

 
Друзья, надел земли мне дайте в Польше,
Хотя б клочок, коль много запросил!
И друга дайте, одного – не больше,
Чтоб духом был свободен, полой сил,
И вместе с ним – две равных половицы —
Мы явим людям образ двуединый.
 
 
Вы дайте мне одну из малых звезд,—
Пускай мелькнет кометой среди мрака
И над лесами свой расстелет хвост,
Означив смерть лишь одного поляка.
Я силу неземную обрету,
Расправлю крылья, взмою в высоту.
 
 
Когда молюсь я, лежа, как распятье,
За человека, за родимый край,
Я слышу: скачут рыцари – о, братья! —
Мне видится смятенье вражьих стай.
Под звезды сам бегу, как бесноватый,
Глумятся звезды надо мной: куда ты?
 
 
О дьявольский, холодный звездный свет!
Меня твоя сражает укоризна.
В беспамятстве твержу какой-то бред,
Мне чудится, что в пламени отчизна.
Разбрасываю тысячи огней,
Но это пламя лишь в груди моей.
 

* * *

 
Когда нисходит ночь и мир – в глубоком сне,
Когда небесных арф душе доступны звуки,
Навстречу солнцу я лечу, раскинув руки,
Паря в его лучах, как в золотом огне,
 
 
Внизу печаль и ночь – все дремлет в тишине.
А там, над Польшей, день уже зажегся в небе.
Крестьянин ладит плуг и молится о хлебе,
И с ним и за него молюсь я в вышине.
 
 
А звездам нет числа, и небу нет предела.
Вдруг пронеслась одна по темной синеве
И в землю польскую как ангел полетела.
 
 
И верить я готов, как пахарь на Литве,
Что вспашет небеса молитвой ангел тот,
А из его зерна дух праведный взойдет.
 

* * *

 
Сплетен венец из недостойных дел;
Огонь лампад священных оскудел;
Одна секира всех нас наказует,
И все часы измену указуют;
К святым трудам подняться нам невмочь.
Глухая ночь! томительная ночь!
Так бодрствуйте! Вот-вот вскричит петух,
И вечной тьмы умчится черный дух…
 

Зыгмунт Красинский(1812–1859). – Представлял в польском романтизме консервативное течение. С открытой неприязнью относясь к демократии как польской, так и европейской, он вместе с тем обнаруживал незаурядную зоркость, признавая бессилие и обреченность старого мира, основанного на неравенстве. Его взгляды во многом определились под влиянием происхождения и воспитания: он был сыном наполеоновского генерала и графа, после 1815 года ставшего усердным слугой царского режима. Поэт большую часть жизни провел за границей, изредка приезжая на родину. В Париже им были анонимно изданы драмы «Небожественная комедия» (1835), картина будущей революции в Европе, и «Иридион» (1836), из времен упадка императорского Рима, – лучшее в наследии поэта. Красинский был мастером романтической прозы (драмы, романы, повести, философские отрывки, многочисленные письма), стихотворная форма давалась ему труднее. Из написанного им выделяются прежде всего лирические миниатюры.

 
О, если бы я был почтен удачей!
И если б слава в жизни мне досталась!
Я их бы отдал с радостью горячей
За то, чтоб ты красивою осталась.
 
 
За тень улыбки, что мелькнет во взоре,
За выраженье радости невинной
Я испытать готов любое горе
И сократить счет дней, не слишком длинный.
 
 
Ведь жизнь моя переплелась с твоею,
Так два ручья, соединяя струи,
Текут, один темней, другой светлее.
Увянешь ты, и я умру, тоскуя.
 

* * *

 
Бог не судил мне чувства меры строгой,
По коей мир поэта узнает.
Я с нею бы украсил мир убогий,
А без нее я просто виршеплет.
 
 
Мне звон небесный часто душу нежит,
Но на устах дробится песнь моя,
И люди слышат только жалкий скрежет,
А я… одно лишь сердце слышу я.
 
 
Оно во мне, на волнах крови бьется,
Как в синеве поющая звезда.
И в шумных залах песнь не отзовется,
Лишь бог ее услышит иногда.
 

Киссинген, 7 июня 1836 г.

 
Уйду от вас – как от лодки волна,
Уйду от вас – словно птица от стаи,
Уйду от вас – как видение сна,—
Уйду в простор без конца и без края!
 
 
Нежданным будет для вас расставанье,
От вас уйду я порою ночной,
Никто не даст мне руки на прощанье,
Никто пойти не сумеет за мной!
 
 
Напрасно вы соберете совет,
Узнать мою захотите дорогу,
Для вас сокрытым пребудет мой след,
Как след души, возносящейся к богу!
 
 
Но не лететь мне к извечной стране,
Но не идти мне к цветущему брегу —
В цепях пойду по сибирскому снегу,
И позабудете вы обо мне!
 

Рышард Бервинский(1819–1879). – Поэт революционной демократии, был участником конспиративных организаций на землях, захваченных Пруссией, в канун 1848 года. В 1844 году издал в Познани и Брюсселе два тома «Поэзии», куда вошли интимно-лирические и революционно-агитационные стихи. Занимался фольклористикой, этнографией, писал повести о славянской древности. После 1848 года отошел от революционной деятельности, в 1855 году уехал в Турцию, где умер в нищете.

 
Как тут страшно! Жизнь все злее,
Стоп вокруг стоит.
Сжал железный обруч шею,
И рубец на ней алее
Пурпура горит.
А там край обетованный,
Без тирана и без пана,
Без нужды и горя,
Ждет людей за морем
Крови,
За багровым морем!
 
 
Как тут страшно!
Нищих, голых
Давит рабский труд.
Тут белеют кости в долах,
Люди стонут: «Голод, голод!» —
И без пищи мрут.
А там край обетованный,
Где на нивах нет бурьяна,
Где сияют зори,
Ждет людей за морем
Крови,
За багровым морем!
 
 
Тут царями-палачами
Угнетен народ,
Бог, не тронутый мольбами,
Мощных ангелов с мечами
В помощь нам не шлет…
Бог не видит нашей муки…
Так возьмем оружье в руки
И нужду поборем!
Рай найдем за морем
Крови,
За багровым морем!
 

 
«Близится утро. Прощай, дорогая,
Счастлива будь, о видение рая!
Надо, увы, торопиться.
Память приходится брать мне в дорогу,
Рану душевную, в сердце тревогу,
А вот с тобою проститься».
 
 
«Нет, мой желанный! Напрасно волненье,
Ради любви задержись на мгновенье,
Молви одно только слово!»
«Милая, дали заря освещает,
Жаворонок нам восход возвещает.
Полно! Прощай! Будь здорова!»
 
 
«Друг мой, для солнышка час еще ранний,
Месяц взошел, покровитель свиданий,
Стелет ковер златотканый;
Это не жаворонок голосистый,
Свищет соловушка в чаще тенистой.
Не уходи, мой желанный».
 
 
«Нет, эта песнь предвещает восходы,
Ныне приветствует утро свободы.
Прочь сновиденья ночные!
Яростным гулом разбужены дали,
Месяц поблек, соловьи замолчали,
Горны трубят боевые.
 
 
Ласки твои не сулят мне услады,
Смерть меня ждет, конь мой ржет у ограды,
Вытри же влажные веки!
Горе тому, кто порою кромешной
Возле подруги сидит безутешной.
Полно! Прощай! И навеки!»
 

Циприан Норвид(1821–1883). – Поэт сложной и трагической судьбы. При жизни ему удалось опубликовать лишь малую часть написанного; современниками-литераторами он был не понят и отвергнут как автор трудный и темный. Лишь в конце XIX века Норвида открыли потомки, начали разыскивать и публиковать его произведения, а полное издание его сочинений было осуществлено лишь в последние годы. Только в нашу эпоху стали ясны оригинальность творческих исканий Норвида, его попыток обновить поэтический язык, интеллектуальная насыщенность его лирики, значительность его влияния на польских поэтов XX века, близость современному поэтическому развитию. (Такова же была судьба его драматических и прозаических произведений.) Норвид учился в варшавской гимназии и художественной школе, в 1842 году навсегда покинул родину, за границей сперва попал под влияние консервативно-клерикальных кругов, но затем установил связи с демократической международной эмиграцией (в частности, с А. И. Герценом и Г. Гервегом). Он побывал в ряде стран Европы (а в начале 50-х годов в поисках заработка выезжал в Америку), последние годы постоянно жил во Франции, тщетно пытаясь осуществить своп литературные замыслы; ему так и не удалось издать свой программный лирический цикл «Vade mecum» («Следуй за мной» – лат.). Поэт постоянно бедствовал и скончался в парижском приюте для неимущих польских эмигрантов.

…Клятву, данную отцу, я хранил по сей день…

Ганнибал

I

 
Тень, зачем уезжаешь, руки скрестив на латах?
Факел возле колена вспыхивает и дымится.
Меч отражает лавры и плач свечей тускловатых,
Сокол рвется, и конь твой пляшет, как танцовщица.
Веют легкие стяги, переплетаясь в тучах,
Как подвижные палатки в лагере войск летучих.
Воют длинные трубы, захлебываясь; знамена
Клонятся, словно птицы с опущенными крылами,
Словно сбитые пикой ящеры и драконы,
Пикой, которую ты когда-то прославил делами.
 

II

 
Плакальщицы идут. Одни простирают руки
И поднимают снопы, разодранные ветрами.
Иные – слезы в ладони, как в раковины, собирают,
Иные – ищут дорогу, проложенную веками.
Иные – бросают наземь глиняные кувшины,
Усугубляя печаль звоном разбитой глины.
 

III

 
Парни бьют в топоры, синие, словно небо,
Служки колотят в щиты, рыжие, словно пламя,
В тучи упершись древком и трепеща от гнева,
В клубах черного дыма реет огромное знамя.
 

IV

 
Входят, тонут в ущелье… снова выходят на свет,
Снова чернеют в небе – хладный свет их коснулся,—
Снова черные пики месяц на небе застят,
Смолкнул хорал и снова, словно волна, всплеснулся.
 

V

 
Дальше-дальше – покуда перед тобой, как бездна,
Не предстанет могила, смертный рубеж, который
Не перейти живому. Тогда мы пикой железной
Сбросим в пропасть коня, словно старинной шпорой.
 

VI

 
И поплетемся вдаль с песнею похоронной,
Урнами в двери стуча, посвистывая, как непогода,
Так что рассыплются в прах стены Иерихона
И спадет пелена с глаз и сердец народа.
…………………………………..
Дальше-дальше…
 

 
О Ян! Через простор морей холодных
К тебе, как чайку, песню посылаю.
Ей долго плыть в отечество свободных,
Застанет ли его таким – не знаю.
Иль, как седин сиянье благородных,
На эшафот пустой присядет с краю,
И отпрыск палача рукою неумелой
Метнет каменья в крылья чайки белой.
 

*

 
Все ж, прежде чем веревка палача
Затянется вкруг шеи несклоненной,
Пока стопой, опоры не ища,
Не оттолкнешь планеты оскверненной,
Пока земля от ног твоих, как гад,
Не прянула, —
                      пока не говорят:
«Повешен!» – веря в то недоуменно,
Пока не натянули капюшона,
Боясь, чтоб, сына лучшего узнав,
Америка не возопила грозно:
«Погасни, свет мой двенадцатизвездный!..
Ночь! Ночь идет – как негр, лишенный прав!..»
Покуда тень Костюшки не прольет
Свой гнев и Вашингтона тень не встанет,—
Прими начало песни, Ян! Она, как плод,—
Покуда зреет, человек умрет.
Покуда песнь умрет, народ воспрянет!
 

 
Ты спросишь: что скажу, когда Варшавы дети,
Надеясь лишь на чудо, поднялись?
Благодаренье богу, что на свете
Оригиналы не перевелись!
 
 
Не то я думать стал, что случай – суть природы,
И случай сей зависит от царей,
И что народы – это… огороды,
А люди превратились в писарей.
 
 
Что сгинули сыны Давидовой отваги,
Занесшие кулак с куском скалы,
Когда за ними лишь листки бумаги,
А против них граненые стволы.
 
 
И коль я не был там, где слезы и сраженья,
И первым пулям грудь не отворил,
Молчу… и сохраняю уваженье
К той колыбели, где растет Ахилл.
 

Париж, 1861 г.

1

 
Над кровом Капулетти и Монтекки
Гроза низвергла громовые реки.
И вдумчивое око тишины
 

2

 
Взирает на враждующие грады,
На древний сад, на ветхие ограды,
Звезду роняя с вышины.
 

3

 
И молвит кипарис, что для Джульетты
И для Ромео – дальние планеты
Роняют слезы с голубых высот.
 

4

 
А у людей бытует утвержденье,
Что это все не слезы, а каменья,
А этих слез никто уже не ждет.
 

 
«Сначала молния, а после гром!
Вот слышен топ коней, и ржание, и звон,
Да здравствуют дела!.. А речь? А мысль?.. Потом!
Язык родной земли врагами осквернен!»
Так Лирнику кричал Вояка сгоряча
И в щит свой ударял в самозабвенье.
А тот:
              «Не острие меча
Спасет язык, но – дивные творенья!»
 

1

 
Как пролагают путь к потомкам?
Своим усилием – борьбой;
Во Храме Вечности высоком
Не сам ты выберешь покой.
 

2

 
И дверь не выбирают сами,
А входят в ту, что отперта…
Что в жизни числилось крылами,
То для истории – пята!..
 

3

 
А дней хвастливое бряцанье
Не принимай за трубный глас —
То стук шаров в голосованье —
Их тишина сочтет за нас.
 

Музыка – вещь удивительная!

Байрон

Искусство? – это искусство, вот и все.

Беранже

I

 
Я был у тебя в предпоследние дни [254]254
  …был у тебя в предпоследние дни… – Норвид встречался с Шопеном в 1849 г. в Париже.


[Закрыть]
Недостижимого нити тончанья —
Полней, чем преданье,
Бледней, чем светанье…
И тихо рождению шепчет скончанье:
« Тебя не прерву я – нет! – повремени!»
 

II

 
Я был у тебя в предпоследние дни,
Когда стал подобен – мгновенье, мгновенье!
Той лире, которую бросил Орфей,
Где песнь ратоборствует с силой паденья,
И струны – четыре – с невнятностью всей,
Столкнувшись,
Попарно-попарно
Звенят, угасая:
« Не начал ли он
Отыскивать тон?
А может, он тот, кто играет… бросая?»
 

III

 
Я был у тебя эти дни, Фредерик!
И руки твои – с белизною скульптуры —
Восторг и захват, вдохновенье и шик,
И это касанье, как перья, сквозное,—
Мешались в глазах с костяной белизною
Клавиатуры…
Ты словно возник
Из мраморной глыбы,
Но незавершенно,
Как будто бы лона
Не тронул
Резец
Гения – вечного Пигмалиона.
 

IV

 
В том, что играл, что звучало и будет звучать еще лучше,
Преображенное эхом, иное,
Чем в этот день, когда белой рукою
Благословлял ты созвучья,—
В том, что играл ты, был тон
И совершенство Перикла,
Словно невинность античных времен
В домике сельском возникла
И прошептала, чуть дверь отворилась:
« Я в небесах возродилась.
Вот уже арфою стали врата,
Лентой – дорога,
Просфорой колос пророс на просторе,
Это уже разверзает уста
Эммануил на Фаворе!»
 

V

 
И была в этом Польша сиянья
Радуг восторга, взнесенных
Ко всесовершенству деянья —
Польша колесников преображенных! [255]255
  Польша колесников преображенных! – Имеется в виду древняя легенда о колеснике Пясте, родоначальнике средневековой королевской династии.


[Закрыть]
Это была Злато-пчела!..
(Я это слышал на грани сознанья!..)
 

VI

 
И вот – уже кончилась песнь, – о, как скоро!
И не вижу тебя, – ты уже не играешь,—
Слышу только – подобие детского спора,—
Нет – еще препирательство клавиш,
Не уставших звучать,
Когда песнь прерывают,—
По восьми и по пять:
« Начал ли он играть? Или нас отвергает?»
 

VII

 
О ты, – которое – профиль Любви,
Дополнение, сверхсодержанье [256]256
  …дополнение, сверхсодержанье… – Здесь и далее Норвид излагает свой взгляд на поэзию, согласно которому она должна обладать содержанием скрытым, угадываемым и постигаемым в результате усилий впечатлительного читателя, становящегося как бы участником акта творчества.


[Закрыть],
Стиль – именуешься ты меж людьми,
Ибо песнь образуешь и в камне становишься гранью…
Ты – в истории – Эра, когда ее круг
На подъеме взмывает до звезд,
Ты прозываешься Буква и Дух
И «Consummatum est»… [257]257
  Совершенное (лат.).


[Закрыть]
О, ты – совершенное сверхпроявленъе,
И где и каков он, твой знак?
В ком он? В Фидии? Или в Шопене?
В Эсхиловой сцене?
Не хватает тебя!.. И всегда это так!
И такая нехватка – на мире пятно:
Дополнение?.. Страждет!
И начать оно жаждет,
И залог зачинанья желает оставить оно!
Колос?.. Он вызрел кометой златой.
Он под ветрами склонился покорно.
Тронь – и посыплются зерна,
И само совершенство посеет их щедрой рукой.
 

VIII

 
Погляди, Фредерик. Вон Варшава,
Видишь – над нею пылает звезда
Ярко, кроваво.
Видишь – костел и орган? Образ родного гнезда.
Зданья, как будто преданья живые,
Древние, как Посполитая Речь.
Площади глухи, темны мостовые,
В облаке Зыгмунтов меч [258]258
  Зыгмунтов меч. – Речь идет о варшавской «колонне Зыгмунта» на Замковой площади.


[Закрыть].
Глянь – по проулкам рядами
Скачут кавказские кони,
Ласточками над водами
Вьются перед полками —
Сотнями, сотнями…
Зданье в огне.
Выбилось пламя и вспыхнуло рядом.
 

IX

 
Глянь: подгоняют к стене,
Траурных вдов [259]259
  Траурных вдов… – Варшавские женщины во время патриотических манифестаций и в дин восстания демонстративно носили траурную одежду, что было запрещено специальным распоряжением царских властей.


[Закрыть]подгоняют прикладом…
В месиве дыма, огня и тумана
Через колонны балкона,
Как катафалк похоронный,
Рухнуло… рухнуло… фортепиано…
 

X

 
То… что прославило Польшу сиянья
Радуг восторга, взнесенных
Ко всесовершенству деянья,
Польшу колесников преображенных,—
Рухнуло вдруг и лежит без дыханья.
Вот она – светлая мысль человека,
Та, что растерзана злобой людскою…
Так оно было от века
С тем, кто лишает сна и покоя.
Вот, словно тело Орфея
Фурий терзает семья,
Воют: – Не я! – сатанея,
Каждая воет: – Не я!
 

XI

 
– Кто же? Не ты ли?.. Не я ли?
«Внук, веселись! – судным гласом поем
мы с тобой… —
Камни глухие и те застонали:
Идеал коснулся мостовой!»