Текст книги "Европейская поэзия XIX века"

Автор книги: авторов Коллектив

 
В движенье мельник жизнь ведет, в движенье,
В движенье мельник жизнь ведет, в движенье.
Плохой тот мельник должен быть,
Кто век свой дома хочет жить.
Всё дома, всё дома, всё дома, всё дома.
 
 
Вода примером служит нам, примером,
Вода примером служит нам, примером.
Ничем она не дорожит
И дальше, дальше все бежит.
Все дальше, все дальше, все дальше, все дальше.
 
 
Колеса тоже не стоят, колеса,
Колеса тоже не стоят, колеса.
Стучат, кружатся и шумят,
С водою в путь они хотят.
С водою, с водою, с водою, с водою.
 
 
Вертятся, пляшут жернова, вертятся,
Вертятся, пляшут жернова, вертятся.
Кажись бы, им и не под стать,
Да ведь нельзя ж от всех отстать.
Нельзя же, нельзя же, нельзя же, нельзя же.
 
 
Движенье – счастие мое, движенье,
Движенье – счастие мое, движенье.
Прости, хозяин дорогой,
Я в путь иду вслед за водой.
Далёко, далёко, далёко, далёко.
 

 
У входа в город липа, под ней бежит ручей;
Я часто сладко грезил в тени ее ветвей.
В ее кору я врезал немало нежных слов,
И в радости и в горе я к ней идти готов.
 
 
И, в путь идя далекий, в холодный мрак ночей,
Закрыв глаза, хотел я теперь пройти под ней.
И ветви зашумели, шепча во мгле ночной:
«Вернись, скиталец бедный, ты здесь найдешь покой!»
 
 
И злой холодный ветер ночную песнь завел,
С меня сорвал он шляпу, но я все шел и гнел.
Теперь уж я далёко брожу в стране чужой,
Но часто слышу шепот: «Ты мог найти покой!»
 

 
Был серый плащ на небе, но вихрь его сорвал
И темных туч лохмотья трепать свирепо стал,
Трепать свирепо стал.
 
 
Вся даль в огне кровавом, и тучи все в огне.
И вот такое утро теперь по сердцу мне.
Должно быть, сердце в небе узнало образ свой,
То зимний день холодный, то зимний день холодный,
Холодный день и злой!
 

 
Вот стоит шарманщик грустно за селом,
И рукой озябшей он вертит с трудом,
Топчется на месте, жалок, бос и сед.
Тщетно ждет бедняга, – денег в чашке нет!
 
 
Тщетно ждет бедняга, – денег нет и нет.
Люди и не смотрят, слушать не хотят,
Лишь собаки злобно на него ворчат.
 
 
Все покорно сносит, терпит все старик,
Не прервется песня и на краткий миг,
Не прервется песня и на краткий миг.
 
 
Хочешь, будем вместе горе мы терпеть?
Хочешь, буду песни под шарманку петь?
 

Август Платен(граф Карл Август Георг Макс фон Платен-Галлермюнде, 1796–1835). – Поэт и драматург. Служил в армии баварского короля. Выйдя в отставку, Платен изучал юридические науки, филологию и философию в Вюрцбурге, затем в Эрлангене; с середины 20-х годов жил в Италии. Платен выступал против романтиков в литературе, противопоставляя их поискам требования классически строгой законченности формы, отказа от романтической субъективности; в своих эстетических исканиях он опирался на античную, классическую восточную и классицистскую европейскую традиции. В свое время были популярны сборники «Газелей», циклы сонетов, «Польские песни», отдельные баллады и комедии Платена.

 
Венеция лежит в стране мечтаний,
Пустынный край, былым завороженный;
Республика теперь – как лев сраженный,
Среди похожих на застенки зданий.
 
 
И взнуздан символ гордых упований,
Однажды в соль морскую погруженный:
Конь бронзовый, на церкви водруженный,—
При Корсиканце тень завоеваний.
 
 
Где царственное племя, где строитель,
Который жил роскошнее и строже,
Из мрамора создав себе обитель?
 
 
И над бровями внуков тем дороже
Черты, которым так дивится зритель,
Поверив камню на гробницах дожей.
 

* * *

 
Когда печален дух мой без причины,
Меня Риальто не прельщает блеском,
И, не желая глохнуть в шуме резком,
С мостов смотрю в пустынные глубины.
 
 
На вековых стенах видны морщины
В безмолвии загадочном и веском;
И вздрагивают волны с тихим плеском,
И лавром диким поросли руины.
 
 
Незыблемых столбов не потревожу,
Когда гляжу в темнеющее море,
С которым впредь не обручаться дожу;
 
 
С подобной тишиною не в раздоре
Канал, прильнувший к сумрачному ложу,
И голос гондольера на просторе.
 

* * *

 
Кто взял от жизни все, что та сулила?
Кто не утратил доли половинной
Во сне, в жару, в прискучившей гостиной,
В бесплодной страсти, иссушившей силы?
 
 
Ах, даже тот, кто прожил жизнь уныло,
Лишь чуть утешен мысленной картиной
Предназначенья, – в этой жизни длинной
С великим страхом ждет сырой могилы.
 
 
Ведь каждый мнит, что счастье возвратится,
Забыв, что смертный счастья недостоин,
Что счастье – богоизбранная птица.
 
 
Никто не будет счастья удостоен:
К мечтателю оно не постучится,
Его в бою не завоюет воин.
 

 
Когда из Калиша [96]96
  Калиш – город в Королевстве Польском; находился после разделов Польши близ границы, в XVIII–XIX вв. отделявшей русские области Польши от тогдашней Пруссии, захватившей польскую Силезию.


[Закрыть]вступил отважных добровольцев полк
В Варшаву, реяли орлы и флагов польских реял шелк,
Предчувствуя с тираном бой во имя чести и любви,
Во славу смелых калишан Варшава грянула: «Живи!»
«Нет! – молодой солдат в ответ, кладя ладонь на грозный меч.
Смерть калишанам! Смерть в бою, чтобы отечество сберечь!»
Господь! Напрасен жар бойцов, главою досягнувших звезд.
И родине надменный дар – алмазы дивные невест.
Теперь народ спешит в костел под орудийный тяжкий гром,
Пред алтарем за польский край склоняясь набожным челом.
Напрасно все! И мир скорбит (кровавый гром терзает слух!):
Когда над рабскою землей восторжествует вольный дух?
О императорский указ, елейно-нежен окрик твой:
Царь любит Польшу, как отец, – и выдал Польшу на убой.
Напрасно вздыбился народ: «Мы не хотим тебя, тиран!»
Он снова стонет под ярмом, и льется кровь из алых ран.
Но вы, усопшие сердца, храните благородный сон:
Вам, павшим гордыми в борьбе, – все розы будущих времен,
К могилам поспешит поэт, которому неведом страх,
Среди гигантских гекатомб он славит ваш мятежный прах.
И вольный, будущий народ победный столп вам водрузит,
И доблесть ваших Фермопил прославит новый Симонид [97]97
  Симонид – греческий поэт (ок. 556—ок. 468 гг. до н. э.), автор надгробных песен героям Фермопил.


[Закрыть].
 

 
В ненастном бурном шуме
Мы едем в тяжкой думе.
Кто ведает, куда?
Разверзлась хлябь потопа.
На нас глядит Европа,
В ночи блестит звезда.
 
 
На мост последний всходим,
С отчизны взор не сводим:
Мы перешли рубеж.
Товарищ безотрадный!
Нам светит факел чадный,
Окончен наш мятеж!
 
 
Ты сгублено заране,
Геройское восстанье,
В ночи исчез твой след.
Возлюбленной равнине
Мы посылаем ныне
Прощальный наш привет.
 
 
Навек прощайте, братья!
Сырых могил объятья
Покорно ждут бойца.
Но мы – отвергли цепи!
И не в фамильном склепе,
Вдали уснут сердца.
 
 
Прощайте, дети, жены!
В борьбе вооруженной
Вершится Страшный суд.
Омыт в крови безвинной
Солдатский штык Берлина
И петербургский кнут.
 
 
Над нами встал владыка.
И нет грознее лика:
Свинцовый, сонный взгляд
И лоб его жестокий,
Врожденный шрам глубокий
На лбу – беду сулят.
 
 
Мы славу купим кровью,
Презрев покой, здоровье,
Одним огнем горя.
Здесь, в побежденном войске,
Последний шляхтич польский
Достойнее царя.
 
 
Так! Нам в наследье – слава,
И бой за честь и право,
Который мы вели,
И край, войной багримый,
И горсть земли родимой,
Отеческой земли.
 
 
Блаженны братья наши,
Испившие из чаши
Из вольной, круговой,
И вы, сыны Волыни,
Что в бешеной стремнине
Нашли себе покой!
 
 
От натиска погони
Их к Висле мчали кони
Сквозь плотный вражий строй,
Они близ переправы,
Где бой бурлил кровавый,
Воспрянули душой.
 
 
За что принять им муку —
С отечеством разлуку?
Их честь – в родной стране.
И мчатся в клубах дыма
В поток неукротимый
С оружьем, на коне.
 
 
Отеческие волны,
Давно вы кровью полны,
Примите ж их сердца!
И мчите неустанно
На волю океана
Их, вольных до конца!
 

Аннета фон Дросте-Гюльсгоф(1797–1848). – Видная поэтесса и новеллистка, происходила из старинного аристократического рода. Первые стихи и поэмы связаны с романтизмом, и только в сборнике «Стихотворений» (1844) заметен отход от романтической фантастики. Дросте-Гюльсгоф осталась в немецкой литературе как представительница так называемого «поэтического реализма» (О. Людвиг, И. Шеффель, А. Штифтер, Б. Ауэрбах и др.). У «поэтических реалистов» проявилась тенденция к правдивому, детализованному и неромантизированному изображению окружающей их природы и общественной действительности, которую они отражали, однако, в значительно смягченных, опоэтизированных образах.

 
Крылато слово, как стрела.
Сам на себя пеняй за спешку,
Коль произнес его в насмешку
Или сказал его со зла.
 
 
Похоже слово на зерно.
Обронишь ты его случайно,
Но в землю твердую отчаянно
Корнями вцепится оно.
 
 
Подобно искре, хмурым днем
Погаснув, истлевает слово.
И на ветру воспрянет снова,
И все заполонит огнем.
 
 
Едва родимся мы на свет,
Весь мир словами обозначим.
Смеемся из-за них и плачем.
Поверь, что слов никчемных нет.
 
 
Молитвам, господи, внемли,
Несчастным ниспошли спасенье.
Даруй слепому исцеленье,
Чтоб видеть красоту земли.
 
 
Словами одарил нас бог.
Но ты, всесильный, всемогущий,
Сокрыл от нас их смысл грядущий,
Чтоб их постичь никто не смог.
 
 
Зажги ж огонь средь темноты!
Пусть в цель летит стрела крылато!
Ведь то, что праведно и свято,
На свете знаешь только ты!
 

 
Ты смотришь молча на меня.
В глазах поблекших нет огня,
Под стать туману бледность кожи,
И друг за другом две души
Шпионят в каверзной тиши.
…Меня заверить не спеши,
Что ты – есть я! Нет, мы не схожи!
 
 
Но знаю я, кто ты таков,—
Виденье из тревожных снов,
И страшно мне тебя увидеть.
Кровь застывает, холодна…
Но есть в твоих чертах вина.
И я еще понять должна —
Любить тебя иль ненавидеть.
 
 
Властолюбивей всех владык,
Ты править мыслями привык
Неумолимо и сурово.
Им, как рабам, даешь приказ,
Но льется мертвый свет из глаз,
Холодный блеск… и я сейчас
Скорее убежать готова.
 
 
Улыбкой нежной на устах
Растопишь мой недавний страх,
Она приветливо засветит…
По моему лицу скользит…
Но в темном взгляде гнев сквозит,
Черты коварство исказит.
Ты, как палач, что жертву метит.
 
 
Нет, я – не ты! Не прекословь!
Не схожи наши плоть и кровь,
И в этом трудно усомниться.
Мы – рознь друг другу, сам гляди!
Отец небесный, пощади!
Неужто и в моей груди
Душа зловещая таится.
 
 
Но непонятно, отчего
Связует нас с тобой родство.
Одной мы спаяны судьбою.
Приди ко мне! Ступай вперед!
Пусть сердце в ужасе замрет,
Но мне известно наперед,
Что я заплачу над тобою.
 

 
Когда вконец измучил землю зной,
Жара сменилась свежестью ночной,
Я прилегла в лесу на мох глубокий.
И шелестела надо мной листва,
И щеки щекотала мне трава,
И запах луга слышался далекий.
 
 
И темноте нахлынувшей вослед
Просачиваться стал неясный свет.
Он меркнул, вспыхивал и, вновь пылая,
Струился, падал сквозь проем ветвей.
И это был свет родины моей —
Тот, что недавно в комнате зажгла я.
 
 
Я различить могла средь тишины
Шуршанье листьев, тех, что с вышины,
Кружась, на землю опускаться стали.
Я столько передумала всего,
Биенье сердца слыша своего,
Уже не зная: я жива, мертва ли?
 
 
Сплетались мысли, словно кружева.
Мне годы детства вспомнились сперва.
Лицо и голос. Чей? Давно забыла.
Ну, а потом, подхваченный волной,
День нынешний предстал передо мной.
Его ко мне, как к берегу, прибило.
 
 
Но, словно бьющий из глубин родник,
Спешили мысли дальше, и возник
День будущий тотчас перед глазами.
Себя я вижу сгорбленной, больной.
И памятки родных, любимых мной,
Я разбираю поздними часами.
 
 
На их портреты буду я смотреть.
В одеждах, что успели устареть,—
Мои любимые. Я трепетно достану
Записки, письма, выцветшую прядь.
И, больше слез не в силах удержать,
Я в тишине над ними плакать стану.
 
 
И вот на кладбище увижу я себя.
Колени преклонив, молюсь, скорбя,
На сером камне имена читаю
Тех, кто всегда в моей душе храним.
И птица закричит, повеет дым.
Земля зовет, и я в нее врастаю.
 
 
Нет. Я очнусь. Вновь под ногами твердь.
И мне приснилась только эта смерть.
Пойду домой и долго буду тщиться
Понять, что значил свет в полночной мгле.
То был свет лампы на моем столе
Иль вечный свет, горящий у гробницы?
 

 
Ох, как жутко во тьме по болоту брести,
Прорывать пелену испарений:
Привиденья-кусты поднялись на пути,
Цепки руки ветвей-привидений,
И на каждом шагу – ручейки из-под ног,
И малыш перетрусил, промок и продрог,—
Ох, как жутко во тьме по болоту брести,
Посреди камышовых смятений!
 
 
Гонит страшная сказка во тьму малыша,
Жутко, бедному, в темной трясине.
Пляшет вихрь над низиной, гудя и шурша.
Что мятется там в призрачной сини?
Это тот землекоп, что угрюм и хитер,
Тот лукавый обманщик, чей разум остер!
Скачет вихрь, словно бык, пьяным буйством дыша,
Ковыляет малыш по низине.
 
 
С невысокого берега пялятся пни,
Неприветливо сосны кивают,—
Путник маленький, ухом к тростинкам прильни,
Что во мгле свои стебли вздымают!
Странный треск и журчанье вплелись в тишину,
Это пряха Ленора в печальном плену,
Ну-ка, пряха, белесую нитку тяни
В камышах, где виденья плутают!
 
 
Так вперед, мальчуган, все вперед и вперед,
Ты не сгинешь в трясине иль в яме!
Под ногами отчаянный омут поет,
Торф колышется под сапогами!
Ох, как жутко гудит под ногами провал,
Это музыка призраков, призрачный бал:
Вороватый скрипач свою долю берет,
Грошик стибрил он в свадебном гаме!
 
 
Глухо чавкнула топь, испугалось дитя,
Песни в яминах черных пропеты:
Это мечутся вздохи, во тьме шелестя,
Это стон обезумевшей Греты!
Мальчик брошен в болотную мглу без дорог:
Если б ангел-хранитель мальца не сберег,
Труп его откопали бы годы спустя,—
Здесь порою находят скелеты!
 
 
Постепенно становится почва плотней,
Под ногами твердеет дорога,—
Там за выгоном – ясность домашних огней:
Мальчуган у родного порога!
Вот он дух переводит и смотрит назад,
Просветлело лицо, проясняется взгляд:
Там, внизу, в камышах, было много страшней,
Душу там изглодала тревога!
 

 
Я выйду на башню. Наскучило спать,
Да птицы кричат спозаранку.
И будет мне волосы ветер трепать —
Дразнить молодую вакханку.
Ну что же, приятель, покуда жива,
Готова к смертельному бою.
К тебе я прижмусь поплотнее сперва
И силой померюсь с тобою.
 
 
А там у прибрежной крутой полосы,
Внизу, под моим балконом,
Волны ревут, и резвятся, как псы,
И бьются о скалы со звоном.
И я бы смогла, не боясь, не дрожа,
Спрыгнуть к неистовой своре.
Ну, а в награду большого моржа
Мне подарило бы море.
 
 
Потом я увижу в далекой дали,
Где волны безудержно хлещут,
Сквозь бурю идут напролом корабли
И дерзкие флаги трепещут.
И я бы корабль по волнам повела.
С врагом захотела б схлестнуться.
А если б я чайкой морскою была,
Я неба смогла бы коснуться.
 
 
Хочу поохотиться в диких лесах,
Минуя глухие овраги.
Была б я бойцом, позабывшим страх,
Мужчиной, что полон отваги…
Но я на высоком балконе грущу
И злюсь на нелепую долю.
Лишь волосы в тайне от всех распущу.
Пусть ветер растреплет их вволю!
 

Эдуард Мёрике(1804–1875). – Поэт, прозаик и переводчик. В своем творчестве стремился синтезировать наследие античности, «веймарского классицизма» и романтизма. Биография Мёрике небогата событиями: студент-теолог, увлекающийся поэзией в кругу друзей по Тюбингенскому университету; священник, пытающийся найти возможность полностью посвятить себя литературе, живущий уединенно, но в напряженных духовных и эстетических поисках; учитель словесности, стремящийся ограничить свою жизнь сферой семьи и непосредственных обязанностей… Основное в творческом наследии Мёрике: двухтомный роман «Художник Нольтен» (1832), куда были включены и лучшие из написанных к тому времени стихов, «Стихотворения» (1838), выдержавшие при жизни поэта пять изданий, эпическая поэма «Идиллия Боденского озера» (1846), сказки и новеллы, а также переводы из античных поэтов. Поэзия Мёрике привлекала таких композиторов, как Р. Шуман, И. Брамс, Г. Вольф. В России его стихи переводили И. С. Тургенев, А. А. Фет и др.

 
Ночь оперлась о склоны гор;
Ее бесстрастный, вещий взор
На чаши золотых Весов Времен
Недвижно-уравненных устремлен.
Но Матери-Ночи бубнят в тишине
Бегучие струи о нынешнем дне
Минувшем,
О дне, безвозвратно минувшем.
 
 
Постыл ей древний гомон вод;
Милей, чем синий небосвод,
Ей коромысла равномерный взмах,
Мгновенья взвешивающий впотьмах,
Но волны немолчно лепечут во сне
Все ту же погудку о нынешнем дне
Минувшем,
О дне, безвозвратно минувшем.
 

I

 
Зерцало верных карих глаз лучится,
Как отсвет златоносного нутра;
В груди, откуда робкий свет сочится,
Взрастила злато скорбная пора.
Во тьму зрачков ты манишь погрузиться,
Сама не зная, как страшна игра,—
Огня всепожирающего просишь,
С улыбкой смерть в питье грехов подносишь.
 

II

 
Зала украшена для торжества.
Ярок и пестр, в неподвижности летней ночи
Сада шатер нараспашку открыт.
Словно столпы двоёные, встали
Плющом обвитые змеи из бронзы —
Двенадцать шеесплетенных
Тел подпирают кров,
Крова несут чешую.
 
 
До поры в ожидании скрылась невеста
В дальнем покое отчего дома.
Но вот – в свадебном шествии движутся люди,
Факелы яры,
Немы уста.
 
 
И посредине,
Здесь, одесную меня,
В черных одеждах ступает невеста;
В ладных складках пурпурный платок
Вкруг изящной головки обвился.
Она улыбаясь идет; трапеза благоухает.
 
 
Позже, в праздничном шуме,
Мы убежали украдкой
Прочь, под укрытие сумрака сада,
Где на кустах светились соцветья,
Где месяца луч за лилеи цеплялся,
Где черноволосая крона сосны
Наполовину завесила пруд.
На травяном шелку сердца стучали.
Поцелуи мои поглотили робкий ее поцелуй.
Меж тем струя ключа, глухая
К шептаниям любви безмерной,
Как искони, тешилась собственным плеском;
Издали кликали нас, дразнили
Добрые песни,
Струны и флейты – вотще!
 
 
Истомлена, не утолив мой трепет,
Она мне голову на грудь склонила.
Веками к векам ее в игре прижавшись,
Длинных ресниц ощущал я ласку:
До прихода дремы,
Как крылышки поденок, хлопали они.
 
 
Не зажегся восток,
Не погасла свеча в покоях невесты —
Разбудил я спящую
И дитя это странное в дом свой ввел.
 

III

 
Вступила кривда в росные кущи
Чувства доселе святого.
В ознобе вскрыл я застарелый обман.
И, плача от горя, понурый,
Девушку стройную —
Чудо живое —
Прочь из дома прогнал.
Взор просветленный ее
Погас, потому что любила меня,
Но побрела молчаливо
Прочь от порога
В пасмурный мир.
 
 
С той поры
Боль в моем сердце и хворь
Не прекратятся вовеки.
Как будто нитью волшебной, висящей в пространстве
Меж нею и мной, путами страха
Влеком я, влеком, измученный, к ней.
О, если бы вдруг на моем пороге
Сидящей увидеть ее, как некогда, в утреннем мареве,
С узлом беглянки в руках,
И очи ее, простодушно взирая,
Сказали бы: «Да, это я,
Я возвратилась из дальних стран».
 

IV

 
Ты в мыслях вновь – но почему
Я плачу, словно в муке крестной?
Так горько сердцу и уму,
Душе в груди так сумрачно и тесно…
Вчера, когда, беспечен и весёл,
Огонь свечей плясал в нарядной зале
И в шутках я отвлекся от печали,
Твой дух, несущий муки ореол,
Вошел и тихо сел со мной за стол,—
Мы цепенели рядом и молчали.
Но я не смог рыданья превозмочь —
Рука в руке, мы выбежали прочь.
 

V

 
Позорный столб терпеть любовь повинна.
Потом, босая, в рубище до пят,
Она бредет куда глаза глядят,
И к ранам ног стекает слез лавина.
 
 
Такою мне предстала Перегрина!
Все было в ней прекрасно – дикий взгляд,
Пыланье щек, венок, который смят,
И смех в ответ на вой ветров звериный.
 
 
Тоска по красоте все неотвязней,
Все яростнее жажда прежних нег.
«Вернись в мои объятья без боязни!»
 
 
Но скорбен взор из-под усталых век,
Тих поцелуй любви и неприязни.
Отвергнутую не вернуть вовек.
 

 
Взгляни, как весел летний луг,
Как густ камыш речных излук,
Как безмятежно – погляди! —
Дитя у Девы на груди,
А в дальней роще так густа
Листва грядущего креста.
 

 
Эти уста, сохранив обаянье отчизны, забыли
Звук языка, что лепил пухлость прелестную губ.
В руки учебник берет ленивица, хмурясь в досаде,
Русские фразы твердит, – всё, как велит ей отец.
Губы строптивые! Вы лепечете сладко – но краше
Стали с тех пор, как тайком делом другим занялись!
 

 
По-прежнему, о лампа, красота твоя
Живит собою зал полузаброшенный,
Где ты на легких столько лет висишь цепях.
Венком по краю чаши беломраморной
Из бронзы вьется плющ зеленый с золотом,
И хоровод детей на чаше вырезан.
Как все чарует! Подлинным искусством здесь
Слит дух веселья с истовой серьезностью.
И пусть тебя не видят – но прекрасному
Довольно для блаженства красоты его.
 

 
«Тяжелый крест ношу я,
Об этом и пишу я, —
А кто не ведает забот,
Пускай мои стихи сотрет!»
 
 
Кто на скамье в глуши печальной этот стих
Нетвердой выводил рукою, – нет, не в шутку,—
Скиталец иль пастух, присевший на минутку?
Веселья не видать в словах его простых!
 
 
Не нынче, не вчера написаны они,
Здесь многие пройти успели в эти дни,
И, строчки по складам прочтя, любой глядел
На жизнь свою, постичь стараясь свой удел,
 
 
Стоял в задумчивости миг – и шел потом
С привычной ношею забот своим путем,
Оставив строки тем, кто будет здесь бродить
И думы горестные в сердце бередить.