Текст книги "Европейская поэзия XIX века"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Едва ты кончила дышать,
Как начал я томиться
И дал обет: не целовать
Вовек иной девицы.
 
 
Мои желания сильны,
В них жизнь и страсть едины!
Увы!., к тебе устремлены
И потому – невинны.
 
 
О, как тебя недостает!
Зачем я пел, бахвалясь,
Тебе и миру, жалкий мот,
О том, как мы сливались.
 
 
И ласки наши, как слова,
Свое презрели право:
Речь пресыщения трезва,
А голод – хмель, отрава.
 
 
Едва ты кончила дышать,
Как начал я молиться,
Чтоб обратилось время вспять
Иль страсть – к иной девице.
 
 
Я полон сил, мой жарок пыл,
Смелы мои объятья,
Но я тебе не изменил,
Хоть женщин стал менять я.
 
 
Бредут высокою тропой
Весталок вереницы,
Но обладание тобой
Мне грезится и снится.
 

 
О ветер прохладный,
О лепет волны,
О берег отрадный,
Где мы рождены!
 
 
О зелень земная
В лазури небес!
Тебя вспоминая,
Я сердцем воскрес.
 
 
Раздумья! Как лозы,
Обвейтесь вокруг!
Здесь ласковы грозы,
И ветер мне друг.
 
 
Почти неприметный,
Над сердцем моим
Лепечет, приветный,
Что здесь я любим.
 
 
Небесные дали,
Как в райском саду;
И в люльке мне дали
Оттуда звезду.
 
 
О Рейн благодатный!
Ты вечно в пути.
Покой невозвратный
Ты мне возврати.
 
 
И в смутной надежде,
Хоть мельницы нет,
Стучит, как и прежде,
Мне сердце в ответ.
 
 
Отец, как тревожно
Блуждал я вдали,
Сказать невозможно,
Но ты мне внемли.
 
 
В твоем обаянье
Я здесь наконец.
Ты в лунном сиянье
Прими мой венец.
 

* * *

 
Соловушка, бывало,
Нам пел во тьме ночной,
Ты был тогда со мной,
И я не тосковала.
 
 
Мне слезы лить негоже.
За прялкою пою,
И месяц нить мою
С небес увидел тоже.
 
 
Соловушка, бывало,
Нам пел во тьме ночной.
Как больно мне одной!
А птице горя мало.
 
 
И светит месяц тоже
Тебе в чужом краю.
Храни любовь мою,
Соедини нас, Боже!
 
 
А птица, как бывало,
Поет во тьме ночной.
Ты прежде был со мной,
И я не тосковала.
 
 
Соедини нас, Боже,
Храни любовь мою!
За прялкою пою
И с песней плачу тоже.
 

 
Льется, плачет флейта снова,
и ручей звенит глубокий.
Причитанья золотого
слушай чистые упреки!
 
 
Просьба, сказанная нежно,
не останься без ответа!
Ночь вокруг меня безбрежна,
песня в ней – как проблеск света
 

 
В своем искусстве мы не плохи.
Обходим город по ночам,
И, как веселые сполохи,
Погудки наши здесь и там.
 
 
Рокочет, хохочет
В ночи тамбурин;
Птенцы-бубенцы —
Не молчит ни один;
Тут же цимбалы,
Как зазывалы;
Незваный звон —
Как странный сон.
Трели свирели
Сердце задели:
Радость и боль…
Слушать изволь!
 
 
Мы заиграем серенаду,
И сразу в окнах свет зажгут,
И сверху бросят нам награду
За наш ночной веселый труд.
 
 
До нашей музыки охочи
В своих покоях стар и млад:
Всех завлекает среди ночи
Наш колдовской певучий лад.
 
 
Мы ровно в полночь подоспели,
Как пробило двенадцать раз,
И вот уже, вскочив с постели,
Заслушалась девица нас.
 
 
Когда в своей укромной спальне
Вдвоем с невестою жених,
Мы ближней улице и дальней
Во мраке будем петь о них.
 
 
На свадьбах мы своим напевом
Всем угождали до сих пор.
Хмельным гостям и нежным девам
Отраден был наш звонкий хор.
 
 
Однако взгляды нестерпимы,
И не для нас горят огни,
И мы поем, пока незримы,
Как соловьи в ночной тени.
 

Дочь

 
Мне был бы мрак милее вечный.
Утрачен друг, отец убит;
Вам сладок мой напев беспечный,—
От слез моих мой хлеб горчит.
 

Мать

 
Что мрак, что свет – мне все едино
От слез ослепла я давно.
В поводыри взяла я сына,
В цимбалы бить мне все равно.
 

Оба брата

 
Какие вывожу я трели,
Когда меня трясет озноб!
Так мне погудки надоели,
Что предпочел бы лечь я в гроб.
 

Мальчик

 
Как весело! Сломал я ногу,
Несет меня моя сестра.
Бью в тамбурин я, слава богу!
Развеселиться всем пора.
 
 
Рокочет, хохочет
В ночи тамбурин;
Птенцы-бубенцы —
Не молчит ни один;
Тут же цимбалы,
Как зазывалы;
Незваный звон —
Как странный сон.
Трели свирели
Сердце задели:
Радость и боль…
Слушать изволь!
 

Адельберт Шамиссо(1781–1833). – Один из ярких представителей прогрессивного немецкого романтизма Адельберт фон Шамиссо, сын родовитого французского графа, изгнанного революцией из своих поместий, обрел в Германии новую родину, сохранив, однако, уважение к французской демократической культуре и революционным традициям французского народа. Всемирную известность Шамиссо принесла повесть «Удивительная история Петера Шлемиля» (1813). Своеобразие места Шамиссо в немецкой поэзии 1820–1830-х годов естественнее всего объясняется его близостью как к французской (Беранже), так и к немецкой (Уланд) поэтическим традициям. Н. В. Гербель, написавший первый очерк творчества Шамиссо на русском языке, отметил, что его лирическая поэзия «отличается необыкновенной нежностью и благородством чувств, а равно простотою и свежестью форм». Многие стихи Шамиссо стали популярными песнями, лирический цикл «Любовь и жизнь женщины» был положен на музыку Р. Шуманом. На русский язык поэзию Шамиссо переводили А. Майков, В. Жуковский, М. Михайлов и др.

 
Земля пробудилась, приходит весна,
Вокруг расцветают цветы.
Душа моя снова от песен тесна,
И вновь я во власти мечты.
 
 
Сияя, встает над полями рассвет,
И ветер с листвой не суров.
А мне все казалось, что волос мой сед,
Нет, это пыльца от цветов.
 
 
И птицы вовсю гомонят без конца,
Их щебет звенит надо мной.
И нет седины, это просто пыльца,
Я счастлив, как птицы весной.
 
 
Земля пробудилась, приходит весна,
Вокруг расцветают цветы.
Душа моя снова от песен тесна,
И вновь я во власти мечты.
 

 
Мельница машет крылами.
Буря свистит и ревет,
А мельничиха ручьями
Горючие слезы льет.
 
 
«Я верила буйному ветру,
Что свищет, колеса крутя;
Я верила клятвам беспечным —
Несмысленное дитя!
 
 
Лишь ветер верен остался,
А клятвы – мякина одна.
Где тот, кто мне в верности клялся?
Я брошена, разорена…
 
 
Кто клялся, того уже нету,
Безвестны его пути.
Искал его ветер по свету,
Да так и не смог найти».
 

 
Жил человек. Он был смущен,
Что сзади косу носит он:
Другую бы прическу!
 
 
И он решил: «Сейчас рискну —
Дай поверчусь, ее стряхну…»
Болтается косичка!
 
 
Он быстро колесом кружит,
Но все по-прежнему дрожит,
Болтается косичка!
 
 
Вертится он на новый лад,
Но уверяет стар и млад:
Болтается косичка!
 
 
Он вправо, влево и кругом —
Ни в том нет толку, ни в другом:
Болтается косичка!
 
 
Он закружился, как волчок,—
Все невпопад и все не впрок:
Болтается косичка!
 
 
Так он кружится до сих пор
И думает: «Отскочит! Вздор!»
Болтается косичка!..
 

 
Закрою глаза и грежу,
Качая седой головой:
Откуда вы, призраки детства,
Давно позабытые мной?
 
 
Высоко над темной равниной
Замок, мерцая, встает —
Знакомые башни, бойницы
И арка высоких ворот.
 
 
Каменный лев печально
На меня устремляет взор —
Я приветствую старого друга
И спешу на замковый двор.
 
 
Там сфинкс лежит у колодца,
Растет смоковница там,
За этими окнами в детстве
Я предавался мечтам.
 
 
Вот я в часовне замка,
Где предков покоится прах, —
В сумрачном склепе доспехи
Висят на темных стенах.
 
 
Глаза туман застилает,
И не прочесть письмена,
Хоть ярко горят надо мною
Цветные стекла окна…
 
 
Мой замок, ты высечен в сердце
Пускай ты разрушен давно;
Над тобою крестьянскому плугу
Вести борозду суждено.
 
 
Благословляю пашню
И каждый зеленый всход,—
Но трижды благословляю
Того, кто за плугом идет.
 
 
А ты, моя верная лира,
Вовеки не умолкай,—
Я буду петь мои песни,
Шагая из края в край.
 

 
«Неужели от испанки
Ждешь вниманья безрассудно,
Серенады распевая
Под надзором у француза?
 
 
Прочь! Я знаю вас – кичливых
И трусливых андалузцев!
Нам бы шпаги, вам бы спицы —
Мы б не праздновали труса!
 
 
Если даже сами шпаги —
Предков гордое оружье —
В бок толкнут вас: „Хватит дрыхнуть!“,
Вы ответите: „Так нужно!“
 
 
Если даже чужеземный
Бич хлестнет по вашим шкурам —
Лишь попятитесь покорно,
Лишь потупитесь понуро!»
 
 
«Сеньорита, ваши речи
Прозвучали слишком круто.
Или стали чужеземцу
Вы любезною подругой?»
 
 
«Бедный! Даже предо мною
Он сробел! Какая скука!
А француза заприметит —
Тут же к мамочке под юбку!»
 
 
«Сеньорита, вы ошиблись,
Вы насмешница и злючка.
Если встречу я француза,
То убью собственноручно».
 
 
«Ты – убьешь? Вот это мило!
Но, увы, поверить трудно.
Вон француз идет! А впрочем,—
Слишком крепкий, слишком крупный!»
 
 
В тот же миг, сражен ударом,
Галльский воин наземь рухнул,
А влюбленному испанцу
Палачи связали руки.
 
 
Сеньорита засмеялась:
«Эта шутка мне по вкусу —
Я отвадила невежу,
А платить пришлось французу!»
 
 
Андалузец на прощанье
Поклонился ей угрюмо
И ушел, не обернувшись,
С чистым сердцем, с тяжкой думой.
 
 
«Не от вас, о чужеземцы,
Смерть приму я хмурым утром,
Не за то, что эту землю
Кровью я залил пурпурной.
 
 
Нет, я ранен был смертельно
Страстью к деве равнодушной —
Госпожа меня судила,
Госпоже я отдал душу».
 
 
Так твердил он по дороге
Палачам, печальный путник.
Но послышалась команда,
И его прошили пули.
 

 
Лейпциг, Лейпциг! Скверный город!
Изувечен я в бою
За свободу, за свободу!
Кровь зачем ты пил мою?
 
 
За свободу! За свободу!
Был храбрейшим я в полку.
Череп сабельным ударом
Раскроили дураку.
 
 
И валялся я, а рядом
Битва бедственная шла.
Ночь могильною плитою
Опустилась на тела.
 
 
Боль меня приводит в чувство.
Хуже нет на свете мук.
Я в смирительной рубашке,
И смотрители вокруг.
 
 
Где ты, где, моя свобода,
Кровью купленный удел?
Бьет меня кнутом смотритель,
Чтобы смирно я сидел.
 

 
Как забыть? Не знаю.
И в глазах черно.
Я давно страдаю,
Вижу лишь одно.
 
 
Жду его напрасно,
Но из темноты
Проступают ясно
Милые черты.
 
 
Не хочу играть я,
Белый свет поблек.
Что наряды, платья,
Если он далек?
 
 
Тихо отворяю
В сумерках окно.
Как забыть? Не знаю.
Вижу лишь одно.
 

* * *

 
Никак не поверю в это:
За что же лишь я одна
Любовью его согрета,
Возвышена, окрылена?
 
 
Днем и глухими ночами,
Будь то во сне, наяву,
Дышу лишь его речами,
Признаньем его живу.
 
 
Я благость любви вкусила,
Прижавшись к его груди.
И мне не страшна могила
И вечная тьма впереди.
 

 
В Эльзасе замок Нидек был славен с давних пор
Обитель великанов, детей могучих гор.
Давно разрушен замок – не сыщешь и следа,
И сами великаны исчезли навсегда.
 
 
Однажды, – это было в забытый, давний год,—
Дочь великана вышла из крепостных ворот,
Спустилась по тропинке, увлечена игрой,
И вскоре очутилась в долине, под горой.
 
 
Сады, луга и нивы – все незнакомо ей.
Близ Гаслаха достигла она страны людей.
И города, и села, и пастбища, и лес
Предстали перед нею, как чудо из чудес.
 
 
Нагнулась великанша, и, радости полна,
Крестьянина и лошадь заметила она.
Потешное созданье возделывало луг,
Стальными лемехами сверкал на солнце плуг.
 
 
«Ах, что за человечек! И лошадь – с ноготок!»
И девочка достала свой шелковый платок.
Находку завернула и с этим узелком
Вприпрыжку побежала в свой замок прямиком.
 
 
Домой она приходит, открыла дверь и вот
С веселою улыбкой родителя зовет:
«Отец! Взгляни, какую игрушку я нашла!
О, как она забавна и до чего мила!..»
 
 
Охваченный раздумьем старик отец сидел.
Вина из кубка отпил, на дочку поглядел:
«Да что там копошится? А ну-ка, покажи,
Свой шелковый платочек скорее развяжи».
 
 
И бережно достала она из узелка
Забавную игрушку – седого мужика.
Поставила на столик коня его и плуг
И, хлопая в ладоши, забегала вокруг.
 
 
Но тут старик родитель нахмурился как ночь:
«Нет, это – не игрушка! Что сделала ты, дочь?
Не медля ни мгновенья, назад его снеси.
Крестьянин – не игрушка! Господь тебя спаси.
 
 
Когда бы не крестьянин – не труд его, заметь,—
Без хлеба нам с тобою пришлось бы умереть.
И навсегда запомни, что великанов род
В веках свое начало от мужиков берет!»
 
 
…В Эльзасе замок Нидек был славен с давних пор
Обитель великанов, детей могучих гор.
Давно разрушен замок – не сыщешь и следа,
И сами великаны исчезли навсегда.
 

Людвиг Уланд(1787–1862). – Один из самых популярных в XIX веке немецких романтиков, в поэзии которого Эйхендорф видел «кульминацию романтической лирики», Гейне – обобщающий итог творческой деятельности «романтической школы» в Германии, а Ф. Геббель в 1857 году отводил ему место «первого поэта современности». Уланд был ведущим поэтом Вюртембергского романтического кружка, в который входили Ю. Кернер, К.-Г. Кёстлин, К. Майер, Г. Шваб и др. К середине XX века Уланда почти забыли, но сейчас интерес к нему снова растет. Важнейшие качества его поэзии – глубокий демократизм содержания и сознательное стремление к народности и ясной простоте формы. Основу поэтической славы Уланда составил изданный в 1815 году сборник «Песен и баллад», который, пополняясь время от времени новыми стихотворениями, только при жизни Уланда выдержал свыше сорока изданий. В жанровом и тематическом плане поэзия Уланда чрезвычайно многообразна, но в XIX веке наиболее популярны были его стихотворения в духе народной песни и баллады, а также актуальная политическая лирика. К его творчеству обращались многие композиторы, в том число И. Брамс, Ф. Лист, Ф. Мендельсон, Ф. Шуберт, Р. Шуман.

 
«Ты видел замок, в море
Глядящий с утесов крутых,
Весь в легком, прозрачном уборе
Из тучек золотых?
 
 
Хотел бы он склониться
Играющим волнам на грудь,
Хотел бы в тучах скрыться,
В вечерней заре потонуть…»
 
 
«Я видел замок, в море
Глядящий с крутизны.
Над ним я видел и зори,
И в небе – серп луны».
 
 
«А весел был грохот прибоя,
Был звучен гул ветров?
Был радостен в мирных покоях
Шум празднеств и пиров?»
 
 
«Нет, волны в море спали,
Спал ветер крепким сном,
Лишь кто-то в глубокой печали
Пел песню за окном».
 
 
«Бродил ли по сводчатым залам
Король с королевой своей?
Ты видел их в бархате алом,
В венцах из заморских камней?
 
 
Была ли дочь их с ними,
Сияла ли юной красой,
Очами голубыми
И золотою косой?»
 
 
«Нет, были родители в горе,
Наряд их ничем не блистал.
Я видел их в черном уборе,
Но дочери я не видал».
 

 
«Споет ли мне песню веселую скальд»?
Спросил, озираясь, могучий Освальд.
И скальд выступает на царскую речь,
Под мышкою арфа, на поясе меч.
 
 
«Три песни я знаю: в одной старина!
Тобою, могучий, забыта она;
Ты сам ее в лесе дремучем сложил;
Та песня: отца моего ты убил.
 
 
Есть песня другая: ужасна она;
И мною под бурей ночной сложена;
Пою ее ранней и поздней порой;
И песня та: бейся, убийца, со мной!»
 
 
Он в сторону арфу и меч наголо,
И бешенство грозные лица зажгло,
Запрыгали искры по звонким мечам,—
И рухнул Освальд – голова пополам.
 
 
«Раздайся ж, последняя песня моя:
Ту песню и утром и вечером я
Греметь не устану пред девой любви;
Та песня: убийца повержен в крови».
 

 
Был у меня товарищ,
Вернейший друг в беде.
Труба трубила к бою,
Он в ногу шел со мною
И рядом был везде.
 
 
Вот пуля просвистела,
Как будто нас дразня.
Мне ль умереть, ему ли?
Он, он погиб от пули —
Часть самого меня.
 
 
Упал, раскинув руки,—
Объятья мне раскрыв,
И не обнимет боле…
Но пусть лежишь ты в поле,
Мой друг, – ты вечно жив!
 

 
Три парня по Рейну держали свой путь,
К знакомой хозяйке зашли отдохнуть.
 
 
«Дай пива, хозяйка, вина принеси,
Красавицу дочку к столу пригласи».
 
 
«Я пива подам и вина вам налью,
Но в саван одела я дочку мою».
 
 
И в горницу входят они, не дыша.
Лежит там во гробе девица-душа.
 
 
Один покрывало откинул с лица,
И смотрит, и мог бы смотреть без конца.
 
 
«Ах, если б увидеть могла ты меня,
Тебя полюбил бы я с этого дня!»
 
 
Другой покрывалом закрыл ее вновь,
Заплакал, свою провожая любовь.
 
 
«Как рано ты божий покинула свет!
Тебя ведь любил я, любил столько лет!»
 
 
И третий покровы откинул опять,
И мертвые губы он стал целовать.
 
 
«Тебя я любил и прощаюсь, любя,
И буду любить до могилы тебя!»
 

 
Дворец королевский. Ликуют фанфары,
В сиянии факелов кружатся пары,
Возгласы, выкрики, звон хрусталя.
Граф Эберштейн с дочерью короля
Весь вечер танцуют, резвясь и шаля.
 
 
Лишь музыка грянула с новою силой,
Она ему шепчет: «Граф Эберштейн, милый,
Я признаюсь, не скрывая стыда,
Что ты понапрасну приехал сюда.
Дворцу твоему угрожает беда».
 
 
И понял граф Эберштейн в то же мгновенье,
Что хочет владыка расширить владенье.
«Ловко же вы заманили меня!
Танцы, вино – хороша западня!»
Граф Эберштейн спешно седлает коня.
 
 
Он к замку подъехал. Ярятся набаты,
Бряцают багры, топоры и лопаты.
«Тесни лиходеев! Хватайте воров!»
И валятся вороги в огненный ров.
Граф Эберштейн нынче жесток и суров.
 
 
Наутро король появился со свитой,
Заранее лаврами славы увитый.
И что же он видит? Рассеялся дым,
Граф Эберштейн весел, он цел-невредим,
И верное войско по-прежнему с ним.
 
 
Король возмутился, смутился, опешил,
Но Эберштейн быстро владыку утешил:
«О нашей размолвке забыть я не прочь.
Ты в жены отдашь мне прелестную дочь.
Мы свадьбу сыграем сегодня же в ночь».
 
 
В замке у графа ликуют фанфары,
В сиянии факелов кружатся пары,
Возгласы, выкрики, звон хрусталя.
Граф Эберштейн с дочерью короля
Танцуют, резвятся, шутя и шаля.
 
 
Он обнял ее, и прижал к себе лихо,
И шепчет ей на ухо нежно и тихо:
«Мне это признание стоит труда,
Но все же скажу, не скрывая стыда,—
Дворцу короля угрожает беда».
 

 
К тебе, Отчизне возрожденной,
Устремлена мечта моя!
Надеждой новой окрыленный,
Твою свободу славлю я.
 
 
Ты кровью истекла в сраженьях.
О, сколько пало жертв святых! —.
Теперь найдешь ли утешенье
В моих мелодиях простых?
 

 
Когда-то гордый замок стоял в одном краю.
От моря и до моря простер он власть свою.
Вкруг стен зеленой кущей сады манили взор,
Внутри фонтаны ткали свой радужный узор.
 
 
И в замке том воздвигнул один король свой трон.
Он был угрюм и бледен, хоть славен и силен.
Он мыслил только кровью, повелевал мечом,
Предписывал насильем и говорил бичом.
 
 
Но два певца однажды явились в замок тот —
Один кудрями темен, другой седобород.
И старый ехал с арфой, сутулясь на коне.
А юный шел, подобен сияющей весне.
 
 
И тихо молвил старый: «Готов ли ты, мой друг?
Раскрой всю глубь искусства, насыть богатством звук.
Излей все сердце в песнях – веселье, радость, боль,
Чтобы душою черствой растрогался король».
 
 
Уже певцы в чертоге стоят среди гостей.
Король сидит на троне с супругою своей.
Он страшен, как сиянье полярное в ночи,
Она луне подобна, чьи сладостны лучи.
 
 
Старик провел по струнам, и был чудесен звук.
Он рос, он разливался, наполнил все вокруг.
И начал юный голос – то был небесный зов,
И старый влился эхом надмирных голосов.
 
 
Они поют и славят высокую мечту,
Достоинство, свободу, любовь и красоту,
Все светлое, что может сердца людей зажечь,
Все лучшее, что может возвысить и увлечь.
 
 
Безмолвно внемлют гости преданьям старины,
Упрямые вояки и те покорены,
И королева, чувством захвачена живым,
С груди срывает розу и в дар бросает им.
 
 
Но, весь дрожа от злобы, король тогда встает:
«Вы и жену прельстили, не только мой народ!»
Он в ярости пронзает грудь юноши мечом,
И вместо дивных песен кровь хлынула ключом.
 
 
Смутясь, исчезли гости, как в бурю листьев рой.
У старика в объятьях скончался молодой.
Старик плащом окутал и вынес тело прочь,
Верхом в седле приладил и с ним пустился в ночь.
 
 
Но у ворот высоких он, задержав коня,
Снял арфу, без которой не мог прожить и дня.
Ударом о колонну разбил ее певец,
И вопль его услышан был из конца в конец:
 
 
«Будь проклят, пышный замок! Ты в мертвой тишине
Внимать вовек не будешь ни песне, ни струне.
Пусть в этих залах бродит и стонет рабий страх,
Покуда ангел мести не обратит их в прах!
 
 
Будь проклят, сад цветущий! Ты видишь мертвеца?
Запомни чистый образ убитого певца.
Твои ключи иссякнут, сгниешь до корня ты,
Сухой бурьян задушит деревья и цветы.
 
 
Будь проклят, враг поэтов и песен супостат!
Венцом кровавой славы тебя не наградят,
Твоя сотрется память, пустым растает сном,
Как тает вздох последний в безмолвии ночном».
 
 
Так молвил старый мастер. Его услышал бог.
И стены стали щебнем, и прахом стал чертог.
И лишь одна колонна стоит, еще стройна,
Но цоколь покосился, и треснула она.
 
 
А где был сад зеленый, там сушь да зной песков,
Ни дерева, ни тени, ни свежих родников.
Король забыт, он – призрак без плоти, без лица.
Он вычеркнут из мира проклятием певца!
 

 
«День добрый, Мария! Так рано уже за работой!
Хоть ты влюблена, а работаешь с прежней охотой.
Попробуй – в три дня за болотом скоси луговину.
Клянусь, я в супруги отдам тебя старшему сыну!»
 
 
Так молвил помещик, и, речи услышав такие,
Как птица, забилось влюбленное сердце Марии.
Явилась в руках ее новая чудная сила.
Как пела коса в них, как шумные травы косила!
 
 
Уж полдень пылает. Жнецы притомились, устали,
К ручью потянулись, в тени собрались на привале.
Лишь трудятся пчелы, жужжат и не знают покоя.
И трудится с ними Мария, не чувствуя зноя.
 
 
Спускается вечер, разносится звон колокольный.
Соседи кричат ей: «Бросай! На сегодня довольно!»
Прошло уже стадо, и время косцам расходиться.
Но, косу отбив, продолжает Мария трудиться.
 
 
Вот звезды зажглись, засверкали вечерние росы,
Запел соловей, и сильнее запахли покосы.
Мария не слушает пенья, без отдыха косит,
Без отдыха косу над влажной травою заносит.
 
 
Так ночь миновала, и солнце взошло над вселенной.
Не пьет и не ест она, сытая верой блаженной.
Но третьим рассветом просторы зажглись луговые,
И косу бросает, и радостно плачет Мария.
 
 
«Здорово, Мария! Скосила? Ну, ты молодчина!
Тебя награжу я богато, но замуж за сына…
Глупышка! Да это ведь в шутку я дал тебе слово.
Как сердце влюбленное сразу поверить готово!»
 
 
Сказал и пошел. У Марии в глазах потемнело.
Прилежные руки бессильно повисли вдоль тела.
Все чувства затмились, дыханье пресеклось от боли.
Такой, возвращаясь, нашли ее женщины в поле.
 
 
Текут ее годы в безмолвном, глухом умиранье.
И ложечка меда – дневное ее пропитанье.
О, пусть на лугу на цветущем ей будет могила!
Где в мире есть жница, которая так бы любила?