Текст книги "Европейская поэзия XIX века"

Автор книги: авторов Коллектив

Пьер Лашамбоди(1806–1872). – Начинающим стихотворцем появился в Париже в бурном 1830 году и сразу же был захвачен кипучей политической и художественной жизнью столицы. Он принял участие в событиях Июльской революции, откликнувшись на них и своими быстро снискавшими популярность песнями («Национальные песни», 1831). Его песни 40-х годов проникнуты идеями утопического социализма. Наибольшую известность, однако, принесли Лашамбоди басни. Смело вводящая новые аллегорические приемы, то гневная, то лирическая, басня Лашамбоди занята насущными социальными вопросами. В 1848 году поэт был сподвижником Бланки; после монархического переворота 1851 года лишь заступничество Беранже спасло его от каторги, замененной несколькими годами изгнания.

 
Кусок железа был от бруса отсечен
И докрасна был в горне раскален,
Затем на наковальне очутился…
Все бьют его и бьют…
Он, наконец, взмолился:
– Когда же буду я освобожден? —
Вот положил кузнец предел его мученьям
И молот из него сковал.
Недавний раб тираном стал:
Сам начал бить с ожесточеньем…
 
 
Холоп, недавно лишь страдавший под ярмом,
Вельможей сделался или откупщиком;
Трибун, в лояльности нам клявшийся публично,
Вдруг власть заполучил и правит деспотично…
Рабы, превращены нежданно в палачей,
Вы схожи с молотом из басенки моей!
 

 
Когда из тучи темной, грозовой
Упала капля в море, жребий свой
Она оплакивала: «Я в печали,
Я погибаю среди волн морских,
Ненужная… Ах, в помыслах моих
Совсем иные образы вставали!
Я думала, я буду на земле
У бабочки на бархатном крыле
Летать или сверкать в траве зеленой…»
Так сетует… А по морскому лону
Медлительная устрица плывет
И, вдруг раскрывшись, каплю поглощает.
В ракушке капелька отвердевает,
Становится жемчужиной – и вот
Пловец, подняв ее со дна морского,
Раскрыл ее темницу, и она
Для жизни вольной, светлой, новой
Навеки освобождена.
 
 
О дочь народа! Черный жребий твой —
За хлеб и кров работать день-деньской.
Мужайся! Беды все твои – до срока.
Ты выйдешь – будет день! – из темноты:
Средь волн мирских не будешь одинока —
Жемчужиной народа станешь ты.
 

Жозеф-Пьер Борель(1809–1859). – Называл себя на средневековый лад Петрюсом и присоединял к своему имени прозвище «ликантроп» – «волкочеловек»; это значило: непохожий на собратьев-людей и им не покоряющийся. На рубеже 20–30-х годов он был душой кружка «неистовых» романтиков, в искусстве и в жизни не упускавших случая бросить вызов «классикам» и «мещанам». Борель с горячим воодушевлением встретил Июльскую революцию 1830 года и не менее остро переживал крушение связанных с нею надежд, сохранив, однако, верность своим республиканским идеалам.

Непримиримое, «вселенское» бунтарство в его стихах и прозе претворяется в эпатирующе-жестокие сюжеты и образы, в ядовитый сарказм инвектив, пронзительную горечь признаний. Борель оставил сборник стихов «Рапсодии» (1832), повесть «Шампавер. Безнравственные рассказы» (1833) и исторический роман «Госпожа Пютифар» (1839). Последние двадцать лет жизни он ничего не писал и умер мелким служащим в Алжире.

 
Я призывал порой с улыбкой час кончины,
В безбедные года мне был не страшен он,
Душою к смерти я стремился без причины,
Утехами любви и счастьем утомлен.
Нам радость тяжела, и навевает скуку
Безоблачная жизнь и праздных дней черед,
Веселье нас гнетет, смех переходит в муку,
В железные тиски сердца тоска берет.
Корабль судьбы летит, утратив управленье,
По воле всех ветров, готовый рухнуть в ад,—
Лишь храм поэзии сияет в отдаленье,
Песнь барда нас пьянит, как пряный аромат.
Свободным должен быть вовеки бард, как птица,
Пусть по ночам среди деревьев он поет,—
Подобно селезню, пусть криками стремится
Закат сопровождать, приветствовать восход.
Он птица, бард. Ему суровым быть пристало,
Серьезным, сдержанным и всех богатств иметь —
Плащ рваный на плечах, под курткой сталь кинжала,
Жить в одиночестве, ни для кого не петь.
Но жалок нынче бард, подобье попугая! —
Обласкан женщиной, в изящный фрак одет,
С трудом фальшивые рулады исторгая,
Как в клетке золотой, живет ручной поэт.
Обжора и гурман, страдающий изжогой,
Микстуру, охая, глотает перед сном.
Став снобом, неженкой, шутом и недотрогой,
Меч сохранив для клятв, он стал ходить с зонтом.
Балы, цветы, шелка возлюбленных прелестных,
Роскошный экипаж и замок над прудом —
Вот матерьял его поэм тяжеловесных,
Строф вычурных, где смысл отыщется с трудом.
Помилуйте наш слух! Поэма не ливрея,
Не стоит нацеплять на строга галуны,
Мы слушать не хотим вас, от стыда краснея
За ваши жалкие усилья. Вы смешны!
Поэты, дыры скрыть в лохмотьях не стремитесь,
Таланты расцветут в лишеньях и в беде,
Но в наши рубища рядиться постыдитесь,
Бард может вырасти лишь в подлинной нужде.
Я призывал порой с улыбкой час кончины,
В безбедные года мне был не страшен он,
Но смерти я боюсь сегодня без причины,
Хоть беден, голоден, измучен, истощен.
 

 
Я медленно бреду по узкой тропке этой,
Тоскою злой влеком;
Измученный, больной, ложусь на мох нагретый,
Как дикий зверь, ничком.
Я голоден, я слаб, дрожу в разгаре лета
И призываю сон,
Чтоб дать передохнуть глазам от буйства света,
Мне все ж доступен он.
 
 
Нам даже солнца луч порой не по карману,
И наша жизнь темна,
Мы платим пошлину за свет дневной тирану,—
Я уплатил сполна.
Но дарит всем тепло светило без разбора,
Ведь солнцу все равно:
На рубища бродяг и гордый лоб сеньора
Льет тот же свет оно.
 

Жерар де Нерваль(настоящее имя – Жерар Лабрюни, 1808–1855). – Среди молодых романтиков из круга «неистовых» Нерваля ждала судьба едва ли не самая трагическая: трудное существование писателя, живущего своим пером, неудачная любовь, все учащающиеся приступы душевной болезни, бесприютная нищета и самоубийство в темном парижском переулке.

Ранние стихотворения Нерваля, объединенные им под названием «Маленькие оды» (1852), своей прозрачной напевностью напоминают о бесхитростном очаровании старинных народных песен; но иногда здесь уже слышен голос будущего автора «Химер» (1854) – цикла из двенадцати сонетов, где в строках, насыщенных многозначными до темноты образами, сплавлены отзвуки античных мифов и средневековых легенд, причудливые тени подлинных событий жизни и оккультные символы, ностальгия по далекому «золотому веку» и ощущение трепетной одушевленности всего сущего. Нерваль оставил также сборник лирических новелл «Дочери огня» (1854), повесть «Аврелия» (1854), драмы, путевые очерки, переводы («Фауст» Гете, 1828).

 
Тепло и пыльно, синь без края,
И, стены тускло обагряя,
Закаты тлеют допоздна,
Но не сыскать листов зеленых:
Лишь красноватый дым на кронах,
А сеть ветвей черным-черна.
 
 
Мне эти дни всего противней:
Я жду грозы, веселых ливней,—
Тогда, воспрянув ото сна,
Подобна девочке-наяде,
В зелено-розовом наряде
Из глуби вынырнет весна.
 

 
Четвертый год, как бабушка в могиле,—
Душевный друг, – недаром, хороня,
Чужие люди были как родня
И столько слез так искренне пролили.
 
 
Лишь я бродил и вдоль и поперек,
Скорей растерян, нежели в печали.
И слез не лил, а люди замечали,
И кто-то даже бросил мне упрек.
 
 
Но шумное их горе было кратко,
А за три года мало ли забот:
Удачи, беды, – был переворот,—
И стерлась ее память без остатка.
 
 
Один лишь я припомню и всплакну,
И столько лет, ушедших без возврата,
Как имя на коре, моя утрата
Растет, не заживая, в глубину.
 

 
Тем, кто посмел взглянуть на солнце, не мигая,
Казалось, что оно лишь точек черных стая.
Они сливаются в одну, затмив простор.
 
 
Так молодость моя когда-то прямо, смело
Лишь несколько секунд на Славу посмотрела —
И черной точкою был помрачен мой взор.
 
 
Она окрасила в цвет смерти и могилы
Весь мир, и я гляжу на все вокруг уныло,
Всегда передо мной то черное пятно.
 
 
И радость и любовь – затмило все собою…
О, горе! Лишь орлу дозволено судьбою
Смотреть на Солнце ли, на Славу ль – все равно!
 

 
Нет возлюбленных нежных:
Все из жизни ушли!
И в краю безмятежном
Все покой обрели!
 
 
С ними ангелов сонмы,
Они дивно светлы
И пречистой мадонне
Воссылают хвалы!
 
 
В белоснежном уборе,
В тонких пальцах цветы…
О, любовь, что, как горе,
Не щадит красоты!..
 
 
Беспредельности вечной
Отблеск в милых глазах:
Пусть угасшие свечи
Светят нам в небесах!
 

 
Когда над Тюильри закатный небосвод
Дворцовых окон ряд окрасит, пламенея,
В вечерний этот час я – Главная аллея,
Я – зеркало озерных вод!
 
 
И вот, друзья мои, как неусыпный страж,
Прихода темноты я жду в вечернем парке.
Там – рдеющий закат, как редкостный пейзаж,
Взят в раму Триумфальной арки!
 

 
Я в горе, я вдовец, темно в душе моей,
Я Аквитанский принц [284]284
  Аквитанский принц. – Нерваль возводил свое происхождение к знатному роду из Перигора, области на юге Франции; возможна здесь и ассоциация с конкретным историческим лицом – герцогом Аквитанским Ваифром, скрывшимся от преследований в лесах Перигора и убитым там (VIII в.).


[Закрыть], и стены башни пали:
Моя звезда мертва [285]285
  …моя звезда мертва… – Комментаторы «Химер» связывают этот образ, в частности, со смертью (в 1842 г.) актрисы Женни Колон, неверной возлюбленной Нерваля.


[Закрыть],– свет солнечных лучей
Над лютней звонкою скрыт черной мглой Печали.
 
 
Как встарь, утешь меня, могильный мрак развей,
Дай Позиллипо [286]286
  Позилиппо – грот на холме близ Неаполя, в котором, по преданию, погребен Вергилий.


[Закрыть]мне узреть в лазурной дали,
Волн италийских бег, цветок горчайших дней,
Беседку, где лозу мы с розой повенчали.
 
 
Амур я или Феб? Я Лузиньян [287]287
  Лузиньян. – Родоначальницей феодальной фамилии Лузиньянов была, по средневековой легенде, фея Мелюзина («фея» последней строки сонета); она появлялась на башне замка Лузиньянов и издавала тревожные крики всякий раз, когда этому роду грозило несчастье.


[Закрыть], Бирон [288]288
  Бирон( Шарль де Гонто Бирон, 1562–1602) – вельможа из Перпгора, сподвижник Генриха IV, вступивший под влиянием астрологов в заговор против короля и казненный.


[Закрыть]?
Царицы поцелуй [289]289
  Царицы поцелуй. – Из примечания самого Нерваля, сохранявшегося в одной из рукописей сонета, следует, что под «царицей» он подразумевал царицу Савскую, библейскую подругу царя Соломона. Здесь уместно вспомнить и о том, что Нерваль собирался написать оперу «Царица Савская», заглавную роль в которой должна была исполнять Женни Колон.


[Закрыть]мне жжет чело доныне;
Я грезил в гроте, где сирена спит в пучине…
 
 
Два раза пересечь сумел я Ахерон [290]290
  Ахерон – мифологическая река в царстве мертвых.


[Закрыть],
Мелодию из струн Орфея извлекая,—
В ней феи вздох звучал, в ней плакала святая.
 

 
Тринадцатая [292]292
  Тринадцатая. – Здесь возможны самые различные толкования: это и тринадцатая карта в специальной гадальной колоде, означающая смерть, переход в другое состояние, и тринадцатая годовщина смерти Софи Доус, юношеской любви Нерваля; сохранилось и примечание самого поэта; «Тринадцатый, поворотный, час».


[Закрыть]вновь… ты первою предстала;
Всегда единственной? Иль неизменна роль?
Но королева ль ты? Иль ждет тебя опала?
И кто избранник? Ты иль свергнутый король?
 
 
Любимая меня любить не перестала;
Любите преданно, вам преданны доколь.
То смерть иль смертная?.. О, благодать! О, боль!
И у нее в руке сияет роза [293]293
  И у нее в руке сияет роза… – К этой строке Нерваль сделал сноску: «Филомена». Святая Филомена – христианская мученица эпохи последних римских императоров; на современной Нервалю гравюре она изображена о розой в руке.


[Закрыть]ало.
 
 
Но взором огненным небесный свод окинь,
Ты, роза пламени, Неаполя святая,
Узрела ль ты свой крест средь облачных пустынь?..
 
 
Летите, розы, вниз! Пылает неба синь!
Сгинь, белых призраков непрошеная стая!
Святая бездны [294]294
  Роза пламени, Неаполя святая… Святая бездны… – По примечанию Нерваля, Розалия. Святая Розалия – покровительница Палермо, и в одном из вариантов текста она названа «сицилийской святой»; впрочем, и в Неаполе ее чтили как защитницу от многих бедствий. Но так или иначе, она связана с мыслью об огнедышащей разверстой бездне (вулканов Везувия или Этны).


[Закрыть]мне дороже всех святынь!
 

Бог умер! Небеса пусты…

Плачьте, дети! У вас нет отныне отца…

Жан-Поль [296]296
  Жан-Поль – псевдоним Иоганна Пауля Рихтера(1763–1825), немецкого писателя, которого романтики почитали как своего предшественника.


[Закрыть]

I

 
Когда Господь, ничьим участьем не согрет,
На предавших друзей взирал с немым упреком
И к небу воздевал в отчаянье жестоком
Худые длани, как отвергнутый поэт,
 
 
Он посмотрел на тех, кому нес веры свет,—
Там каждый мнил себя властителем, пророком,
Но пребывал меж тем в животном сне глубоком,—
И изнемог Господь и крикнул: «Бога нет!»
 
 
Дремали все. «Друзья, вы эту весть слыхали?
Мой лоб в крови, меня ждут беды и печали,
И свода вечного коснулся я челом!
 
 
О, бездна! Бездна! Ложь, обман мое ученье!
Не освящен алтарь, нет в жертве искупленья…
Нет Бога! Бога нет!» Все спали крепким сном!
 

II

 
Твердил он: «Все мертво! Пустыня – мирозданье;
Я обошел весь свет, по млечным брел путям,
К истокам вечных рек меня влекло скитанье
По серебру воды и золотым пескам,—
 
 
Везде безжизненных земель и вод молчанье,
Лишь океан валы вздымает к небесам,
Покой межзвездных сфер тревожит их дыханье,
Но разума – увы! – не существует там.
 
 
Я божий взор искал, по впадина глазная
Зияла надо мной, откуда тьма ночная
На мир спускается, густея с каждым днем;
 
 
И смутной радугой очерчен круг колодца,
Преддверье хаоса, где мрак спиралью вьется,—
Во мгле Миры и Дни бесследно гибнут в нем!»
 

III

 
«Неумолимый Рок! Страж молчаливой дали!
Необходимости непобедимой лед!
Твои шаги простор вселенной охлаждали,
Когда немых снегов ты совершал обход;
 
 
Ты ведал, что творил: светила угасали,
За солнцем солнца вдруг лишался небосвод;
Дыханье вечное ты передашь едва ли
От мира мертвого тому, что вновь придет…
 
 
Отец мой! Твой ли дух мной правит вездесущий?
И вправду ли дана тебе над смертью власть?
Ужель когда-нибудь тебя заставит пасть
 
 
Сей ангел ночи, нас во мраке стерегущий?
Я осужден один страдать во тьме ночной.
Увы! – коль я умру, то все умрет со мной!»
 

IV

 
Никто не приходил прервать его мученье,
Он сердце изливал напрасно в тишине;
В Солиме [297]297
  Солим – Иерусалим.


[Закрыть]лишь один не пребывал во сне,—
Господь к нему воззвал, моля об избавленье:
 
 
«Иуда, – крикнул он, – оставь же промедленье,
Спеши меня продать, спор кончи о цене,
Я им не нужен, друг! Скорей явись ко мне,
Осмелься совершить хотя бы преступленье!»
 
 
Но шел Иуда прочь, насуплен и угрюм,
Раскаянье и стыд его терзали ум
И скорбь, что дешево он совершил продажу…
 
 
И только лишь Пилат, оторванный от дел,
К страдальцу жалостью проникся и велел
Охране наконец: «Безумца взять под стражу!»
 

V

 
Он тот безумец был, в ком вечное горенье,—
Забытый, к небесам вознесшийся Икар,
Он – Фаэтон [298]298
  Фаэтон – в греческой мифологии сын бога солнца Гелиоса; он умолил отца позволить ему править солнечной колесницей, но слишком приблизился к земле, воспламеняя ее, и был испепелен молнией Зевса.


[Закрыть], его сжег солнечный пожар,
В нем Аттиса [299]299
  Аттис – малоазийское божество умирающей и воскресающей природы, возлюбленный Кибелы, великой Матери богов; после смерти был превращен ею в сосну.


[Закрыть]творит Кибела воскресенье!
 
 
Авгур [300]300
  Авгур – в Древнем Риме жрец, гадавший по полету птиц и внутренностям жертвенных животных.


[Закрыть]отыскивал в утробах птиц знаменье,
И почву опьянял бесценной крови дар,
И на своей оси земной крепился шар,
Олимп над бездною склонился на мгновенье.
 
 
«О, не таись, Амон-Юпитер [301]301
  Амон-Юпитер. – В поздней античности египетское верховное божество Амон-Ра отождествлялось с Юпитером.


[Закрыть], от меня,—
Воскликнул Кесарь, – чей он ангел, тьмы иль света?
Кто послан нам, ответь! Он бог иль сатана?»
 
 
Оракул не давал правителю ответа…
Могла быть лишь тому известна тайна эта,
Кем глина мертвая душой наделена.
 

Что же! Все в мире чувствует.

Пифагор [302]302
  Пифагор(ок. 580–500 гг. до н. э.) – греческий математик и философ. С его именем связывается, в частности, учение о вечном круговороте душ, не исчезающих со смертью людей, но переселяющихся в другие существа и предметы.


[Закрыть]

 
Подумай, человек! Тебе ли одному
Дарована душа? Ведь жизнь – всему начало.
Ты волей наделен, и сил в тебе немало,
Но миру все твои советы ни к чему.
 
 
Узрев любую тварь, воздай ее уму:
Любой цветок душой природа увенчала,
Мистерия любви – в руде, в куске металла.
«Все в мире чувствует!» Подвластен ты всему.
 
 
И стен слепых страшись, они пронзают взглядом,
Сама материя в себе глагол таит…
Ее не надо чтить кощунственным обрядом!
 
 
Но дух божественный подчас в предметах скрыт;
Заслоны плотных век – перед незримым глазом,
А в глыбе каменной упрятан чистый разум.
 

Алоизиус(настоящее – имя Луи-Наполеон) Бертран(1807–1841). – В истории французской литературы известен как создатель очень важного для нее жанра – стихотворения в прозе. Жизнь поэта прошла и глухой бедности; единственная его книга – «Ночной Гаспар. Фантазии в манере Рембрандта и Калло» – была издана посмертно, в 1842 году. Она состоит из лирических зарисовок, сюжет которых – нравы, искусство, поверья разных стран Европы в излюбленные романтиками времена средневековья и Ренессанса. Нередко здесь неожиданный поворот ситуации вскрывает истинную суть призрачной и таинственной картины. Истина порой оказывается зловещей: ведь Ночной Гаспар, мнимый автор «Фантазий», – не кто иной, как дьявол. Отделанные с великой тщательностью, оттеняющие прихотливость вымысла тонким юмором, эти миниатюры послужили моделью для «Стихотворений в прозе» Бодлера.

Почтенная семья, в которой никогда не было ни несостоятельных должников, ни повешенных.

«Родня Жана де Нивеля» [303]303
  Родня Жана де Нивеля. – Выражение «родня псу Жана де Нивеля» во французском языке восходит к историческому эпизоду XV в. Два сына барона де Монморанси, приближенного короля Людовика XI (один из них носил имя Жана сира де Нивель), перешли на сторону злейшего врага короля, герцога Бургундского, и не откликнулись на отцовские призывы вернуться. Барон лишил сыновей наследства, назвав их «псами».


[Закрыть]

Большой палец – это фламандский кабатчик, озорник и насмешник, покуривающий трубку на крылечке, под вывеской, сказано, что здесь торгуют забористым мартовским пивом.

Указательный палец – это его жена, бабища костлявая, как вяленая вобла; она с самого утра лупит служанку, которую ревнует, и ласкает шкалик, в который влюблена.

Средний палец – их сын, топорной работы парень; ему бы в солдаты идти, да он пивовар, и быть бы жеребцом, да он мужчина.

Безымянный палец – их дочка, шустрая и задиристая Зербина; дамам она продает кружева, но поклонникам не продаст и улыбки.

А мизинец – баловень всей семьи, плаксивый малыш, вечно цепляется за мамашин подол, словно младенец, повисший на клюке людоедки.

Пятерня эта готова дать при случае оглушительную оплеуху, запечатлев на роже пять лепестков левкоя – прекраснейшего из всех когда-либо взращенных в благородном граде Гаарлеме [304]304
  Гаарлем – город в Голландии.


[Закрыть].

То был ствол и ветви плакучей ивы.

А. де Латуш [305]305
  Анри де Лaтyш(1775–1851) – французский поэт, романист и комедиограф; но наибольшая его заслуга перед французской поэзией – издание впервые сборника стихов Андре Шенье.


[Закрыть]. «Лесной царь»

«Кольцо мое! Кольцо!» – закричала прачка, напугав водяную крысу, которая пряла пряжу в дупле старой ивы.

Опять проделка Жана де Тия [306]306
  Жан де Тий – прозвище водяного у жителей окрестностей Дижона – города, где прошло детство Бертрана.


[Закрыть], проказника-водяного, – того, что ныряет в ручье, стенает и хохочет под бесконечными ударами валька!

Неужели ему мало спелой мушмулы, которую он рвет на тучных берегах и пускает по течению!

«Жан воришка! Жан удильщик, но и его самого в конце концов выудят! Малыш Жан! Я окутаю тебя белым саваном из муки и поджарю на сковородке в кипящем масле!»

Но тут вороны, качавшиеся на зеленых вершинах тополей, принялись каркать, рассеиваясь в сыром, дождливом небе.

А прачки, подоткнув одежду подобно рыболовам, ступили в брод, устланный камнями и покрытый пеной, водорослями и шпажником.

Где бедной птичке знать, что дождь опасен ей?

Шум ветра яростный она встречает пеньем,

А капли той порой, грозя ей наводненьем,

Как жемчуг, катятся в ее гнездо с ветвей.

Виктор Гюго [307]307
  Перевод И. Шафаренко.


[Закрыть]

И вот, пока льет дождик, маленькие угольщики Шварцвальда, лежа на подстилках из душистых папоротников, слышат, как снаружи, словно волк, завывает ветер.

Им жалко лань-беглянку, которую гонят все дальше и дальше фанфары грозы, и забившуюся в расщелину дуба белочку, которую пугают молнии, как пугают ее шахтерские фонари.

Им жалко птичек – трясогузку, которая только собственным крылышком может накрыть свой выводок, и соловья, потому что с розы, его возлюбленной, ветер срывает лепесток за лепестком.

Им жалко даже светлячка, которого капля дождика низвергает в пучины густого мха.

Им жалко запоздавшего путника, повстречавшего короля Пиала и королеву Вильберту, ибо это час, когда король ведет своею парадного коня на водопой к Рейну.

Но особенно жалко им ребятишек, которые, сбившись с пути, могут прельститься тропой, протоптанной шайкой грабителей, или направиться на огонек, зажженный людоедкой.

А на другой день, на рассвете, маленькие угольщики отыскали свою хижину, сплетенную из сучьев, откуда они приманивали на манок дроздов; она повалилась на землю, а клейкие ветки, служившие для ловли птиц, валялись неподалеку в ручейке.

Теофиль Готье(1811–1872). – Молодость Готье прошла среди пылких последователей Виктора Гюго, в литературных баталиях и антиобывательских эскападах. Но из романтических заповедей по-настоящему близка ему оказалась лишь та, что утверждала культ святого Искусства; ей он оставался верен всю жизнь, осмысляя ее как теорию «искусства для искусства». Поэзия Готье избегает непосредственного лирического излияния. В юности колебавшийся при выборе призвания между литературой и живописью, он был особенно чуток к чувственной красоте мира. Мысль и настроение в его стихах передаются обычно через красочный, осязаемый внешний образ, зачастую вовсе не вычурно-эстетский, а относящийся к обыденной действительности. Профессиональный литератор, журналист, не имевший возможности отказываться и от самой неблагодарной работы, Готье участвовал во всем, что происходило в художественной жизни Франции. Он оставил поэтические книги («Стихи», 1830; «Испания», 1845; «Эмали и камеи», 1852), новеллы, романы («Капитан Фракасс», 1863), воспоминания о друзьях молодости – «История романтизма».

Мессир Ивен могуч и силен,

Его древний замок рвом окружен,

Крепкие стены из гладких камней,

Башня с дозорной вышкой над ней,

Щели бойниц, парапеты, зубцы,

И всюду готовые к битве бойцы.

Старинное фаблио

 
В погоне за стихом, за ускользнувшим словом,
Я к замкам уходить люблю средневековым:
Мне сердце радует их сумрачная тишь,
Мне любы острый взлет их черно-сизых крыш,
Угрюмые зубцы на башнях и воротах,
Квадраты стеклышек в свинцовых переплетах,
Проемы ниш, куда безвестная рука
Святых и воинов врубила на века,
Капелла с башенкой – подобьем минарета,
Аркады гулкие с игрой теней и света;
Мне любы их дворы, поросшие травой,
Расталкивающей каменья мостовой,
И аист, что парит в сиянии лазурном,
Описывая круг над флюгером ажурным,
И над порталом герб, – на нем изображен
Единорог иль лев, орел или грифон;
Подъемные мосты, глубоких рвов провалы,
Крутые лестницы и сводчатые залы,
Где ветер шелестит и стонет в вышине,
О битвах и пирах рассказывая мне…
И, погружен мечтой в былое, вижу вновь я
Величье рыцарства и блеск средневековья.
 

 
Проглянет луч – и в полудреме тяжкой,
По-старчески тоскуя о тепле,
В углу между собакой и бродяжкой
Как равный я улягусь на земле.
 
 
Две трети жизни растеряв по свету,
В надежде жить успел я постареть
И, как игрок последнюю монету,
Кладу на кон оставшуюся треть.
 
 
Ни я не мил, ни мне ничто не мило;
Моей душе со мной не по пути;
Во мне самом давно моя могила —
И я мертвей умерших во плоти.
 
 
Едва лишь тень потянется к руинам,
Я припаду к остывшему песку
И, холодом пронизанный змеиным,
Скользну в мою беззвучную тоску.
 

 
Да, здесь крутой подъем, и пыльный и тяжелый,
Под стать монастырю пейзаж: скалистый, голый;
Здесь камни, из-под ног срываясь, вниз летят
И каждый миг увлечь нас в пропасть норовят.
Здесь ни травинки нет, для глаза нет отрады:
Лишь камни каменной обветренной ограды
Да скопище олив, что прячут стан кривой
Под буро-пепельной безжизненной листвой.
Все солнцем выжжено: гранитные утесы,
И скалы в трещинах, и серые откосы,
И сердце, сжатое унынием, болит…
Но вот вы наверху: что за нежданный вид!
Синеющая даль и древней церкви стены,
Где Сида прах лежит и рядом – прах Химены!