Текст книги "Европейская поэзия XIX века"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Погасли звезды в брызгах изумрудных,
встает светило где-то далеко,
и паруса рыбачьих лодок утлых
в лучах, как бабочки, скользят легко.
 
 
Лежащий навзничь, показался день,—
он словно борется еще с дремотой…
Про путь ночной рассказывает что-то
волна скале, со лба отершей тень.
 

 
Эй, к нам весна идет! Туманы вьются…
Куда их, к черту, тащит вихрь шальной!
Глянь: на горах уже рубашки рвутся.
Эй, к нам весна идет, в наш край родной!
 
 
Снег прободали стрелки листьев нежных.
Спеши, гонец весны, не то другой
тебя еще опередит подснежник.
Эй, к нам весна идет, в наш край родной!
 
 
Весна идет! Хэш [59]59
  Хэш – дословно: бродяга; хэшами называли в период национально-освободительного движения 60–70-х годов болгарских бедняков-эмигрантов в Румынии и Сербии.


[Закрыть]распрямляет спину
и говорит: «Куда, корчмарь? Постой!
А ну, попотчуй, висельник, дружину!..»
Эй, к нам весна идет, в наш край родной!
 
 
Отряд бредет… Еще речные воды
черны и лес не приодет весной.
Что за беда! Вперед, гонцы свободы!
Эй, к нам весна идет, в наш край родной!
 

Пейо Яворов(1878–1914). – Выдающийся поэт, творчество которого отличается большой психологической глубиной и острой драматичностью.

Яворов (его настоящая фамилия Крачолов) родился в семье мелкого торговца. Из-за материальных трудностей вынужден был оставить учебу, работал телеграфистом. С середины 90-х годов стал печататься в разных литературных изданиях и вскоре обратил на себя внимание многих крупных писателей и критиков. В 1900 году П. Яворов переезжает в Софию и целиком отдается литературной и общественной деятельности. Он редактировал революционные газеты «Дело», «Свобода или смерть», сблизился с руководителями национально-освободительного движения в Македонии и сам принял непосредственное участие в этом движении. На основе этих впечатлений возникли его воспоминания «Гайдуцкие мечты», биографический очерк «Гоце Делчев», публицистические статьи. Подавление Илинденского восстания 1903 года вызвало у поэта глубокий духовный и творческий кризис.

Лирика П. Яворова конца 90-х годов и начала 900-х годов – это высшее достижение болгарской социальной поэзии на рубеже веков. В ней воплощена трагическая участь болгарских крестьян, преклонение перед титанической силой народа, боль и сострадание к униженным и угнетенным. Вместе с тем Яворов создал замечательные образцы интимной лирики. Поэт широко использует народно-песенные национальные мотивы, достигает виртуозности формы, а стих его приобретает музыкальное звучание. Иван Вазов назвал Яворова «певцом откровений человеческой души» и «вдохновенным художником-ваятелем болгарской поэтической речи». Его первый сборник «Стихотворения» выдержал два издания – в 1901 и 1904 годах.

После подавления национально-освободительного движения в Македонии П. Яворов работал в Народной библиотеке, в софийском Народном театре. Второй сборник поэта, «Бессонница» (1907), передает идейное и творческое смятение Яворова. Сам сборник знаменует собой начало символизма в болгарской литературе. Однако поэт не порывает полностью с реалистическими традициями. Мотив сострадания и любви к человеку, протест против засилья реакции, облеченные в иные формы, и теперь звучат в его стихах. Трагическая судьба личности, жаждущей добра и света, нашла воплощение и в драме Яворова «У подножия Витоши» (1911) – одном из наиболее значительных произведений болгарской драматургии. В эти годы поэт пережил и личную трагедию – покончила с собой его жена. Оказавшись в непримиримом конфликте со средой, П. Яворов кончает жизнь самоубийством.

 
Изгнанники, жалкий обломок ничтожный
народа, который все муки постиг,
и дети отчизны, рабыни тревожной,
чей жертвенный подвиг безмерно велик,—
в краю, им чужом, от родного далеко,
в землянке, худые и бледные, пьют,
а сердце у каждого ноет жестоко;
поют они хором, сквозь слезы поют.
 
 
И пьют они, чтобы забыть в опьяненье
о прошлом, о том, что их ждет впереди,—
вино им дает хоть на время забвенье,
и боль утихает в разбитой груди.
Шумит в голове, все покрылось туманом,
исчезнул отчизны страдальческий лик;
к ее сыновьям, в омрачении пьяном,
уже не доходит о помощи крик.
 
 
Как зверем голодным гонимое стадо,
рассеялись всюду в краю, им чужом,—
тиран-кровопийца, разя без пощады,
им всем угрожает кровавым мечом.
Родимый их край превратился в пустыню,
сожжен и разрушен отеческий кров,
и, беженцы, бродят они по чужбине,—
один лишь кабак приютить их готов!
 
 
Поют они… Льется их буйная песня,
как будто бы кровью исходят сердца,
и давит их ярость, им душно и тесно,
в душе у них – горе и гнев без конца.
Сердца угнетенных наполнены гневом,
в огне их рассудок, а взоры в слезах,
и льется их песня широким напевом,
и молнии мести сверкают в глазах.
 
 
И зимняя буря, их пению вторя,
бушует, и воет, и дико ревет,
и вихрем бунтарскую песню в просторе
далеко по белому свету несет.
Зловещее небо насупилось мглистей,
и все холоднее студеная ночь,
а песня все пламенней, все голосистей.
И буря ревет, голосит во всю мочь…
 
 
И пьют… и поют… То обломок ничтожный
народа, который все муки постиг,
то дети отчизны, рабыни тревожной,
чей жертвенный подвиг безмерно велик.
Босые и рваные, в тяжкой разлуке
с отчизной далекой, вино они пьют,
стремясь позабыть все несчастья и муки,—
поют они хором, сквозь слезы поют!
 

Гоце Делчеву [61]61
  Гоце Делчев(1872–1903) – друг Яворова, один из выдающихся организаторов национально-освободительного движения в Македонии.


[Закрыть]

I

 
День я днюю по местам укромным,
ночь ночую по дорогам темным.
Нету батьки, нету мамки,—
батьки, чтоб наставить,
мамки – в путь отправить…
 
 
Гой вы, горы,
ты, Пирин-планина!
Гой вы, черны
цареградски вина!
 
 
С кем враждую – меру дам за меру,
с кем дружу я – веру дам за веру.
Нету ни сестры, ни брата —
брата, чтоб гордиться,
сестры, чтоб проститься…
 
 
Гой ты, сабля
вострая, лихая!
Гой ты, водка
лютая, хмельная!
 
 
Бог на небе – пусть себе богует.
Царь на троне – век ли пролютует?
Нету милой, нету любы,—
чтоб ждала-скучала,
обо мне рыдала…
 
 
Гей, винтовка
моя, огнеметка!
Гей, подружка,
солуньска молодка!
 

II

 
Ой, кабы, люба, да были
червонным золотом чистым
твои ли русые косы…
Их на коня бы, любушка, право,
тотчас сменял я;
с ним бы ораву
турок проклятых прогнал я!
 
 
Ой, кабы, люба, да были
двумя алмазами, люба,
твои ли черные очи…
Их на ружье бы, любушка, право,
тотчас сменял я;
с ним бы на славу
турок стрелял я!
 
 
Ой, кабы, люба, да были
жемчужным чудным монистом
твои ли белые зубки…
Их на саблю, любушка, право,
тотчас сменял я,
ею б на славу
турок сражал я!
 

III

 
Темный наш лес – засада,
гей ты, ружье-кремневка,
люди идут с базара,
едет надутый Лазо;
дерево лист уронит,
пуля Лазо догонит,
воевода.
 
 
«Люди идут с базара,
едет надутый Лазо;
дерево лист уронит —
плохая примета.
Пуля Лазо догонит,
сживет со света…
Огонь чело мне сжигает,
мука мне душу терзает,
дружина».
 
 
Зуб за зуб, око за око,
эх, верная клятва гайдука.
Знают Лазо повсюду,
кровавого ката, иуду;
зуб за зуб, мука за муку —
таков обычай гайдука,
воевода.
 
 
«Знают Лазо повсюду,
кровавого ката, иуду,
зуб за зуб, мука за муку,
за смерти!
Таков обычай гайдука
навеки…
Да жаль мне бедную пташку,
Лазову дочку, бедняжку,
дружина».
 

IV

 
Сон мне снился, ой, не радость,
проклятая младость,
холм могильный, холм песчаный
под листвой увялой.
 
 
На могиле, ой, не радость,
проклятая младость,
крест юнацкий деревянный,
на нем птенчик малый.
 
 
Рано утром, ой, не радость,
проклятая младость,
он поет, как в жизни трудной
сирота скитался.
 
 
А под вечер, ой, не радость,
проклятая младость,
он поет, как воин юный
с жизнью расставался.
 
 
Сон мне снился, ой, не радость,
проклятая младость,
сон зловещий, сон нелживый —
мой холм сиротливый…
 

 
Душа моя – смиренная рабыня,
твоей душой плененная. Отныне
душа моя в твои глаза глядит,
она тебя смиренно заклинает
и молит, молит. Год за годом тает…
Твоя душа-волшебница молчит.
 
 
Моя душа томится жгучей жаждой,
но все молчит в ответ на зов мой каждый
твоя душа, дитя и божество…
Твои глаза молчат…
Не отвечает
душа твоя.
Ужель ее смущает
волшебное свое же торжество?
 

ВЕНГРИЯ

Михай Витез Чоконаи(1773–1805). – Один из крупнейших и разностороннейших венгерских поэтов. Автор лирических стихов, ирони-комических и эпических поэм, антидворянских сатирических комедий, трактатов по стихосложению. Поклонник Гольбаха, Руссо, Вольтера, он сочинял стихотворения любовно-анакреонтические и философские, навеянные идеями о естественном равенстве людей. Стилевые традиции рококо, сентиментализма, петраркизма сплавлялись у него со школярско-плебейскими и фольклорными мотивами. Вынужденный вести полунищую скитальческую жизнь, он отлично знал народную поэзию и стал одним из первых писать стихи в народно-песенном духе.

 
Уходит солнца шар средь блеска и сиянья
В распахнутую дверь ущерба, увяданья;
Горячие лучи бледнеют, умирая,
Свой жар за горизонт багряный погружая,
И гаснут в вышине на золоченых тучах.
И вечер на крылах прохладных и могучих
Летит с улыбкою, летит, роняя росы,
Как сладостный бальзам, в раскрывшиеся розы.
Пичуги малые, в остывших сидя гнездах,
Печальной жалобой тревожат сонный воздух,
И плачет соловей, и плачет, и рыдает,
И жаворонка трель все выше улетает.
В пору забрался волк и дремлет, а в берлоге
Испуганный медведь ревет, рычит в тревоге.
Придите, вечера, дохнув очарованьем,
Наполните, летя, мой слух своим звучаньем,
Пусть душу скорбную ваш тихий ветер тронет,
Утешит нежностью и горечи схоронит.
Зефиры легкие, летите, вейте, вейте,
Веселье, радость, жизнь мне в душу щедро лейте!
И вот уж окружен я ветерком крылатым,
Он дышит мне в лицо небесным ароматом,
На радость грациям, широкий, шелестящий,
Какие игры он устраивает в чаще,
Как он колеблет гор далеких очертанья,
Едва заметные сквозь лунное сиянье,
Как, сумрак шевеля, он открывает дали
Для грусти сладостной, для радостной печали!
Не торопись, о ночь, с угрюмыми часами
И радость не гони холодными крылами,
Мне отдыха не даст безмолвие ночное,
Ничто моей душе не принесет покоя.
Наш мир, он для меня, признаться, слишком шумен,
Крик чванных и скупых неистов и безумен,
Все люди вкруг меня от злобы и испуга
Вопят, как пьяные, галдят, давя друг друга.
Род человеческий, безумный, бестолковый,
Зачем ты сам себе, скажи, надел оковы?
Земля-кормилица, она была твоею,
А ныне лишь скупец, гордец владеет ею.
Зачем, разгородив простор полей межами,
Посеял ты раздор, разлад меж сыновьями?
Везде «твое», «мое». Насколько было краше,
Когда про все кругом могли сказать мы: «наше».
Был век, когда земля для всех плодоносила,
Принадлежала всем и щедро всех кормила,
И войны хищные в безумном исступленье
Народы не влекли на смерть, на истребленье.
Законом бедняки тогда не презирались,
Все были равными, все в равенстве рождались,
И пограничный столб, и веха межевая,
Твердящая нам всем, что здесь земля – чужая,
Не нарушали встарь ни дружества, ни братства,
Людей не гнали прочь от общего богатства.
И баре чванные, украсив дом гербами,
Не правили еще безгласными рабами
И не лишали их последней корки малой,
Чтобы паштетами наесться до отвала.
Не правили цари десятками мильонов,
Не драли шкуру с них при помощи законов,
Не разоряли их во имя самовластья,
Лишая их гнезда, уюта, жизни, счастья.
Скупец тогда еще не прятался от взора,
Не избегал людей, чтоб деньги скрыть от вора,
Который воровать у них же научился,
Ибо никто на свет воришкой не родился.
Чему дивиться тут, когда в полях зеленых,
Куда ни глянь – межа, столбы границ на склонах,
И даже вольный лес весь окружен оградой,
Чтоб дикий зверь, и тот был барскою усладой,
Когда заборами обнесены и реки,
Чтоб их от бедняков отгородить навеки!
О зарево зари, о ясное сиянье!
Лишь ты одно пока ничье не достоянье.
О ветер сладостный, о воздух животворный!
Лишь ты один ничей, привольный и просторный.
Заката музыка, греми! Твоим фанфарам
Все сыновья земли еще внимают даром.
Шуми, широкий лес! В зеленые чертоги
И свинопас придет, и землекоп убогий,
И праздник радостный, услады даровые
Для них устроят мир и все его стихии.
Природа милая, тебе одной я внемлю,
Ты подарила мне и небеса и землю,
И их помощником я буду век за веком
Лишь оттого, что я родился человеком.
 

 
Я с тобою всех богаче,
Фляжка в шкуре жеребячьей!
Я тебя всю жизнь ласкаю,
На красавиц не меняю.
 
 
Созданный для поцелуя,
Ротик твой к губам прижму я
Много крепче, много туже,
Чем румяный ротик Жужи.
 
 
Грудь твоя бурлит, клокочет,
С грудью друга слиться хочет.
Шейка, выгнутая стройно,
Ожерелия достойна.
 
 
Плечи широки, здоровы,
Им не нужен ус китовый,
Как иным плечам… Немею,
Никого назвать не смею.
 
 
Волосы! Как каждый тонок!
Пусть носил их жеребенок,
Трези в локонах крученых
Носит волосы казненных.
 
 
Вместо пения нередко
Ты кудахчешь, как наседка,
Но кудахтанье прелестней
Для моих ушей, чем песня.
 
 
В час печали горе злое
Позабуду я с тобою,
В час веселья я с тобою
Веселее стану вдвое.
 
 
Ты в морозы согреваешь,
Яд у стужи отнимаешь,
Знойным летом ты в награду
Навеваешь мне прохладу.
 
 
Если я с тобой в разлуке,
Я в тоске ломаю руки,
Если я с тобой встречаюсь,—
Веселюсь и восхищаюсь.
 
 
Я беру тебя в дорогу,
Сплю с тобой, забыв тревогу,
Выспавшись, не оставляю,
А люблю и прославляю.
 
 
Сколько раз мы вместе спали,
Хоть нас в церкви не венчали.
И опять, скажу по чести,
Нынче спать мы будем вместе.
 
 
Вдруг у нас родятся дети?
Милые ребята эти
Сели б рядом, не скучая,
Полные вином до края.
 
 
Если б ты женой мне стала,
Для меня бы ты рожала
Не мальчишек, не девчонок —
Фляжек маленьких, смышленых.
 
 
А жена пусть будет флягой,
Шкуру ей наполнят влагой.
Знаю я – в ее утробу
Ведер пять вина вошло бы.
 
 
Протяну я скоро ноги.
Лягу в траурные дроги.
Сгубишь ты меня любовью
И познаешь участь вдовью.
 
 
Близок мой конец печальный!
Так устроим поминальный
Пир заране, чтоб в чужую
Пасть не лить струю хмельную.
 
 
Я берёг на саван эту
Драгоценную монету,
Но кто смерти не боится,
Может в саван не рядиться.
 
 
Деньги все ушли бесследно.
Вот последний грошик медный,
Но я рад и с ним расстаться,
Чтоб с тобой поцеловаться.
 
 
Я тебе до гроба верен,
Взять тебя и в гроб намерен.
Пусть со мной положат флягу,
А к столбу прибьют бумагу:
 
 
«Выпей за меня, прохожий!
Я лежу на смертном ложе,
На груди подружку пряча —
Фляжку в шкуре жеребячьей».
 

 
Принесли приказ весною
Под печатью голубою,
Постучали заодно
К Янчи милому в окно.
 
 
Он как раз со мной расстался,
На постели разметался,
Спал и грезил обо мне,
Обнимал меня во сне.
 
 
Звонок зов трубы печальный.
Янчи в край уедет дальный
Против турок воевать.
Нам друг друга не видать.
 
 
Меж деревьями блуждая,
В лагерь я пришла, рыдая,
Неутешно слезы лью
И, как горлица, пою.
 
 
Облила слезами каску,
Черную дала повязку,
Десять роз ему дала,
Ноги крепко обняла.
 
 
А когда прощаться стала,
Вся душа моя рыдала.
«Бог с тобою», – он сказал
И меня поцеловал.
 

 
Я клянусь тебе, о Лила,
Что с тех пор, как покорила
Красота меня твоя,
Перед девою иною,
Пред огнем и пред стрелою
Не раскрою сердца я.
 
 
Я клянусь тебе! Священной,
Нерушимой, неизменной
Клятвой связан я с тобой.
Так ответь такой же точно
Клятвой твердой, клятвой прочной
Мне на клятву, ангел мой.
 
 
Я клянусь твоей рукою,
Ртом румяным, что с тобою
Не расстанусь ни за что,
Я клянусь: пока живу я,
На другую не взгляну я,
Или Лила, иль – никто.
 

Шандор Кишфалуди(1772–1844). – Лирик и драматург. Представитель сентименталистского и раннеромантического стиля в венгерской поэзии начала XIX века. В 1792–1799 и 1809 годах Ш. Кишфалуди служил в австрийской армии, участвовал в войнах с Наполеоном I. Цикл «Горестная любовь Химфи» (1801), содержащий более двухсот песен, писался во французском плену, на «звучащих песнями Петрарки полях» Прованса.

76-я ПЕСНЯ

 
Ласточки нас покидают,
И убор дерев исчез,
Песни звонкие смолкают,
Опечален старый лес,
В голом поле ветра стоны,
Шелестенье блеклых трав,
Громко каркают вороны
Посреди пустых дубрав.
О, какое время года!
Умирает вся природа,
И надежда с ней моя,
И с моей надеждой – я.
 

90-я ПЕСНЯ

 
Ясно речь твоя звенела,
Серебристая, как ключ.
Ах, и голос Филомелы
Далеко не так певуч.
Вся вселенная внимала
Трепетанью слов твоих,
Даже речка замолчала,
Даже шум вершин затих.
Смолкли в роще птичьи трели,
Все зефиры присмирели,
И сквозь слез горючих соль
Улыбнулась даже боль.
 

126-я ПЕСНЯ

 
Дни проходят, дни уходят,
Но печаль всегда со мной.
Все поток времен уводит,—
Неизменен жребий мой.
Огнедышащие горы
Отдыхают, – но не я.
Сохнут реки и озера,—
Только не слеза моя.
Лес цветет и отцветает,
Звезд полет свой путь меняет,
Я ж не жду счастливых дней,—
Вечен мир моих скорбей.
 

* * *

 
И последняя отава
Под косой легла легко,
Тени длинные направо
Протянулись далеко.
Тихо по лугу мы бродим
И в густой траве сидим,
А порой к реке подходим,
В воду с мостика глядим.
Речка сжата берегами,
А под нами и над нами,
В нас и всюду – небеса,
В сердце – пламя и краса.
 

Даниэль Вержени(1776–1836). – Известный в свое время поэт-классицист. Автор историко-патриотических од, идиллий о сельской поместной жизни, медитативных и любовных элегий, в которые проникала уже и романтическая неудовлетворенность.

 
Не вопрошай же, моя дорогая,
Как веселюсь я один, без тебя.
Здесь, в одиночестве изнемогая,
Я погибаю, тоскуя, любя.
 
 
Сбор винограда веселым пожаром
Шумно кипит у подножия гор,
Я же один под орешником старым
Свой раздуваю печальный костер.
 
 
В плащ завернувшись, я долго в молчанье
Лежа гляжу на мерцанье костра,
И начинаются воспоминанья,
Ширится воображенья игра.
 
 
Жук прожужжит заунывно осенний,
И уж толпою несутся ко мне
Прошлого благословенные тени
И обступают меня в тишине.
 
 
Так я живу, темнотой окруженный.
Что же осталось мне? Двое друзей,
Ночи со мной проводящих бессонно:
Искра любви моей неразделенной,
Песня угрюмой печали моей.
 

Ференц Казинци(1759–1838). – Поэт, переводчик античных авторов, Шекспира, Руссо, Лессинга, Гето, Виланда, Стерна, Оссиана; стоял по главе патриотического движения за «обновление» венгерского языка, за освобождение его от иноязычных влияний и заимствований, за усовершенствование литературного стиля. В поэтическом творчестве Казинци сильна «ученая», медитативно-эпиграмматическая струя.

 
Зверь о добре и зле нам не расскажет,
Но люди говорят о злом и добром.
 
 
Поэт о злом и добром распевает,
И чувствует он пламенно и бурно,
Совсем не так, как человек обычный,
Который даже в горе вял и скучен.
 
 
Насколько человек обычный выше
Животного, настолько ж песнопевец
Людей неодаренных благородней.
 

 
Строил Палладий, не портил, ты ж, дикое время,
Видело в нем нарушителя правил.
Много сильнее художник, чем время, – он молвит:
«Я тебе ставлю закон, а не ты мне».
Высится гордый дворец, подтверждая, что выше
Смелый художник, чем рабский обычай.
 

Ференц Кёльчеи(1790–1838). – Первый крупный венгерский поэт-романтик, видный участник антигабсбургской либерально-дворянской политической оппозиции 20–30-х годов. Лирика Кёльчеи проникнута чувством разлада между национально-освободительными мечтами и отсталой консервативной общественной действительностью. Ноты, созвучные своей патриотической скорби, он искал, в частности, в немецком романтизме.

 
В лодочке плыву я,
Волна кипит,
В небе надо мною
Журавль трубит.
О небесный странник,
Мчись над землей!
Как бы мне хотелось
Лететь с тобой!
 
 
Радостную землю
Ты там найдешь,
Где цветы прекрасны
И плод хорош.
Эх, с тобою вместе
Летел бы я
Вольные такие
Искать края!
 
 
Там, где хмурых зимних
Нет облаков,
Может быть, найдется
Надежный кров,
Чтобы беспечально
Шел день за днем,
Радужной надежды
Горя огнем!
 
 
Там вечерний ветер
К листве приник
И вблизи порога
Звенит родник!
Бог с тобою, лодка!
Кто там во тьме
Трепетные руки
Простер ко мне?
 

 
О, плакать, плакать бы и плакать,
Как никогда нигде никто;
Рыдать о счастье утонувшем,
Как не рыдал еще никто.
Там, где-то на вершинах боли,
Кто это мог бы, кто бы, кто?
 
 
Ах, эта боль,
Нет боли горше,
Мятежнее и горячей.
Что ж из груди кровавой лавой
Не льется сердце;
Что же слезы
Не выкипают из очей!
 

Гергей Цуцор(1800–1866). – Поэт и языковед, один из основоположников эпического романтико-патриотического жанра. Писал отмеченные живой наблюдательностью и юмором стихи, баллады и песни.

 
Ну и Пешт – какой красавец, боже мой!
А народ здесь – обходительный какой!
Я по городу ходила три часа,
Тут везде, куда ни глянешь, чудеса.
Выше нашей колокольни есть дома,—
Я своим глазам не верила сама.
А людей, людей-то сколько – просто страх!
Ходят в золоте и в бархате, в шелках,
Будто все они большие господа
Или съехались на ярмарку сюда.
Но всего мне показалося чудней,
Что и баре тут не чванятся, – ей-ей!
В город яблоки пошла я продавать.
На крыльце одном уселась торговать.
Вижу, смотрит на меня прохожий люд,
Все мужчины обернутся, как пройдут,
А какой-нибудь еще и подмигнет,
Вдруг подходят трое молодых господ.
Первый молвил: «Как тебя, голубка, звать?»
А второй мне: «Где изволишь проживать?»
Третий молвил: «Дай мне рученьку твою».
Испугалась я и чуть жива стою.
Бормочу сама не знаю что в ответ,
А до яблок, вижу, им и дела нет.
И не спросят ведь, почем их продаю,—
Всю корзиночку купили бы мою.
А какой у них красивый разговор!
Только все перезабыла я с тех пор.
По сто раз меня спросили: «А когда
Ты опять придешь с корзинкой и куда?»
Ну и Пешт – какой красавец, боже мой!
А народ здесь – обходительный какой!
У пекарни я стояла, вдруг один
Подошел ко мне высокий господин.
Серебром расшиты шляпа и штаны,
А усы блестят и будто смоль черны.
Видно, барин был он знатный, не солдат.
На запятках – вот такие же стоят.
«Эй, мадьярочка, жемчужина моя! —
Говорил он мне. – Я так люблю тебя!
Полюби меня, пройдись со мной часок!»
Где ж со мною познакомиться он мог?
«Нет», – сказала я, а он мне: «Почему?»
«Мне мамаша не велит, вот почему!
Наказала мне: „С чужими никогда
Не ходи, моя дочурка, никуда“».
«Ах, голубушка, так не пойдешь со мной?» —
Грустно молвил он и ждет, – такой смешной!
Он ушел, а я осталась там стоять.
Как пойдешь, коль не приказывала мать!
Но боюсь, что рассердиться может он,—
Как тогда? Ведь он, наверное, силен.
Нет, уж если в Пешт когда-нибудь опять
Мама яблоки пошлет меня продать,
Попрошу, чтоб разрешила мне разок
Погулять с тем господином хоть часок.
Самых лучших яблочек ему я дам,
Пусть не сердится и ласков будет к нам.
Поклянусь ему послушной быть вперед,
Не солдат он и меня ведь не убьет.