Текст книги "Европейская поэзия XIX века"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Ты лиру к груди
Прижимай до кончины,
Покуда касаешься пальцами струн.
От этого легкого прикосновенья,
От тягостных дум обретет утешенье
Печальный твой ум.
 
 
Любовь и вино
Не кипят в твоих жилах
Давным уж давно. Но ведь лира с тобой!
И разве сейчас за твоими плечами
Нет радостей этих и этих печалей,
Даримых судьбой?
 
 
Ведь жизнь до конца
Обольстительна, если
Сберег, что осталось, и этим богат.
Но только во дни своего листопада
При солнцевороте осеннем не надо
Звать лето назад.
 
 
Хотя и надежды Твои улетели,
И полдня тебе не вернуть своего,
Но ясность вечерняя – вот твое счастье,
И будь веселей и не бойся ненастья —
Разгонишь его!
 
 
Не думай, что сил
Не хватает у лиры.
Неправда, а только круг звуков не тот;
Коль сможешь ты этим доволен остаться,
То будет веселье к тебе возвращаться
И песня придет.
 
 
Ты в мире живешь,
И живут в тебе чувства,
И сердце еще не остыло в груди,
И если какая идея взыграла
И лира зовет, не позевывай вяло —
Зовет, так иди!
 
 
Не внемлют тебе?
Ну, а все ж говори ты,
Как бог тебе даст, сколько сил в тебе есть,
Хоть песня твоя и теряется ныне,
Как будто бы летом на голой равнине
Кузнечика песнь.
 

Янош Вайда(1827–1897). – Поздний романтик. В мрачно-величественном фатализме Вайды, в молодости республиканца, соратника Петефи, отозвалось глубокое разочарование в буржуазном строе в эпоху безвременья, после соглашения 1867 года с Австрией.

 
О ты, страна заката! Как ты быстро
Пережила свой блеск и торжество!
С глубокой грустью мир предвидит гибель
Недавнего кумира своего.
Ты славу больше вольности любила,
И вот – бесславны все твои дела.
Тебя богиня грозная свободы
За преступленья смерти обрекла.
 
 
Взгляни на нас: надменна и тщеславна,
Не замечала ты моей страны.
Но твой орел едва дерзает ныне
В цветущий дол спускаться с вышины.
Взгляни на нас: одни мы за свободу
Сражаемся! Гляди же и красней!
Пускай умрем, зато достойной смертью,
Не смертью унизительной твоей.
 
 
О шутовские воины свободы,
О лицедеи вольности святой!
Боренья человечества святые
Вы сделали забавою пустой.
Так смейтесь над собой! Одну лишь внешность,
Лишь моду легковесную любя,
Не смейте хвастать доблестью пред миром
И называть республикой себя!
 
 
Ты власть и славу ищешь, но забыла,
Великолепный празднуя позор,
Что лишь свобода – это власть и слава,
Не в этом ли твой смертный приговор!
Свободной будешь ты, но в наказанье —
Свободною бесславно, и народ,
Доселе незаметный и безвестный,
Тебе свободу прежнюю вернет.
 
 
О мой народ! Надейся и сражайся!
О Венгрия! Я слезы лить готов:
Когда в твое грядущее гляжу я —
Не нахожу от изумленья слов.
Ты, Франция! Тебе предназначалось
Грядущее, – оплачем твой удел!
А ты, народ мой, если ты страдаешь,
О том забудь – так бог твой повелел.
 

 
Как на Монблане вечный снег.
Не тающий и в летний зной,
Я охладел, застыл навек,
И страсти не владеют мной.
 
 
Мильоны звезд вокруг меня
Свершают огненный свой путь,
Зовут, сверкая и дразня,
Но не оттаивает грудь.
 
 
Лишь иногда в ночи моей
На зов сердечный в полусне
Блеснет на зыби прошлых дней
Твой лебединый образ мне.
 
 
И сердце вновь горит огнем,
Как на Монблане снег зимой,
Когда, рассеяв ночь кругом,
Восходит солнце над землей.
 

 
Летит комета по небу, блистая,
Полнеба хвост прорезал огневой.
Ей не вернуться: это та, «большая»,
Чей путь – в неизмеримость по прямой.
 
 
Сквозь табор звездный, к западу с востока,
Перегоняя в беге Млечный Путь,
Несчастна вечно, вечно одинока,
Не хочет и не может отдохнуть!
 
 
Одним звезда неверная милее,
Другие томной молятся луне,
Но я взываю к скорбной Ниобее,
Что, развеваясь, мчится в вышние.
 
 
Звезда печали, ты мой горький жребий!
Кисть из лучей! Что чертит пламень твой?
Где б ни был я в неизмеримом небе,
Я всюду – одинокий и чужой.
 

 
Вверху лазурь без дна, без края,
Река сверкает голубая,
Мой легкий челн едва качая.
 
 
Он тенью зыбкой вдаль стремится,
И жаждет вся душа раскрыться,
Невыразимый сон ей снится.
 
 
Бор задремал в истоме лени.
Двустволку уперев в колени,
Качаюсь я в самозабвенье.
 
 
Завороженный красотою,
Внимаю тайн созвучных строю.
Он и во мне и предо мною.
 
 
Два солнца вижу, ослепленный:
Вверху – за тучкой озаренной,
Внизу – в лазури волн бездонной.
 
 
Земли коснулся свод небесный,
Как уст любовницы прелестной.
День несказанный, день чудесный!
 
 
Плыву, иль облако несется,
Иль над рекой лишь ветер вьется,
В лицо мне дышит и смеется.
 
 
Блуждают мысли, утопая
В пространстве, где ни дна, ни края…
Куда плывешь ты, жизнь земная?
 
 
Камыш возникнет силуэтом,
Растает вновь, облитый светом…
Так всё в неверном мире этом!
 
 
Но вот в зенит вошло светило,
Роскошный бег остановило
И, лучезарное, застыло.
 
 
И всё – в немом оцепененье.
Иль это с прошлым на мгновенье
Слилось грядущего стремленье?
 
 
Мир спит в изнеможенье полном.
Душа, качаясь вместе с челном,
Все шепчет, шепчет зыбким волнам:
 
 
Ужель и красота вселенной,
И смерть, и счастье жизни бренной —
Обман, виденье, сон мгновенный?
 

 
Снаружи ветер буйно в окна рвется,
Деревья хлещет, – стон, и свист, и вой,
А здесь, в простенке, мерно раздается
Тысячелетий однозвучный бой.
Налево шаг, направо шаг – и дале
Отсчитывает стрелка бег минут.
Круг завершен, удары отзвучали,
И вновь часы, где кончили, начнут.
 
 
Снаружи ночь, и стоны ветра тяжки,
И так назойлив стук дождя в стекло!
Несутся тучи в небе, как барашки,
Когда овчарка гонит их в село.
Столпились, разбежались, – то виденья
Моей души. Себя в них узнаю.
А маятник стучит, летят мгновенья,—
Откроет ли он тайну мне свою?
 
 
Порхают листья. Жизнь и увяданье.
Настанет смерть, и будет вновь расцвет.
И в этом бесконечность мирозданья,
И двух былинок сходных в мире нет.
Иль мы одни конечны во вселенной?
Часы бегут, но ни на шаг вперед.
И движет время стрелку жизни бренной,
Само ж вовеки с места не сойдет.
 
 
То меркнет лес, то синих молний сполох
Над ним блеснет – и сорван тьмы покров.
Скрежещет ветер в дебрях сучьев голых,
И стон его подобен крику сов.
Здесь, на земле, одно лишь то нетленно,
Бессмертно то, что не жило вовек.
А все живое хрупко и мгновенно —
Цветок, трава, и лист, и человек.
 
 
Снаружи ветер буйно в окна рвется,
Деревья хлещет, – стон, и свист, и вой,
А здесь, в простенке, мерно раздается
Тысячелетий однозвучный бой.
Налево шаг, направо шаг – и дале
Отсчитывает стрелка бег минут.
Круг завершен, удары отзвучали.
И вновь часы, где кончили, начнут.
 

Йожеф Киш(1843–1921). – Поэт-лирик импрессионистического склада, издатель журнала «Ахет» (1890–1921), сыгравшего известную роль в проникновении в литературу демократических тем. В стихотворении «Огни» (1896) брезжит предчувствие нового – революционно-пролетарского – общественного подъема в Венгрии.

 
Знаком ли вам трескучий, жаркий, зыбкий
Огонь в печи, углей горячих блеск,
Открытых лиц веселые улыбки,
Нежданных шуток звонкий переплеск?
Потрескиванью хвороста внимая,
Подслушал я однажды песни ритм…
Где тот огонь, пылавший, завывая?
Он для меня погас. Для вас горит?
 
 
Где девочка в передничке цветистом,
Что дула в печку, полную углей?
Где юноша с тоской во взоре чистом,
Что помогал с таким усердьем ей?
Мы с ней вдвоем бросали сучья в пламя,
И, капли на коре заметив вдруг,
Гадали мы, охвачены мечтами,
О чем рыдает старый мокрый сук.
 
 
Песок шуршащий рассыпает время.
К чему тревожить то, что он занес?
Огнями новыми, уже не теми
Душе моей с тех пор гореть пришлось.
Я пламенел – о, глупость! – жаждой славы,
За истиной я гнался – о, тщета!
Пока я пил, спеша, страстей отраву,
Виски седели, старилась мечта.
 
 
Я не колосья собирал на ниве,
Мой урожай – горсть вянущих цветов,
Любил мечты, в мечтах был всех счастливей
И прожил жизнь в туманном мире снов.
Зола огней погасших погребает
Огонь душевный, приближая ночь,
Она мечты, боюсь, перепугает,
Они вспорхнут и унесутся прочь.
 
 
Мне зябко… Что ж, угля в огонь! Пусть чаще
И громче фыркает он, словно кот,
Нечаянно вспугнувший птицу в чаще
И мчащийся за ней вперед, вперед.
Вот наконец огонь! Не то что раньше!
Из недр земли он вышел, он рожден
Кипящей лавой – славной великаншей;
Отцом восстаний, знаю, будет он.
 
 
Гудит, бушует, буйствует, стучится,
Ворча и воя, мчится в дымоход,
Как будто демон рвется из темницы,
Шатает стены, двери с петель рвет.
О, гневный бог! Что будет со вселенной,
Коль уголь каменный в глубинах гор
Прозреет, вспыхнет вдруг и дерзновенно
Из темных недр рванется на простор?
 
 
Коль рухнет все, что гнило и трухляво?
Коль миллионы выползут из нор
И уничтожат идол тот кровавый,
Что нас терзал и мучил с давних пор?
Уже я вижу, как они шагают,
Как с новой «Марсельезой» громовой,
Бросая факел, крыши поджигают,—
Бежит по крышам пламень золотой.
 
 
Пока в душе живет воображенье,
Меня влекут небесные огни,
Когда-нибудь, покинув сфер круженье,
К моей могиле спустятся они…
Так я сижу, окутанный мечтами,
У времени пощады не прошу,
Дремлю один и гаснущее пламя
В почти остывшей печке ворошу.
 

ГЕРМАНИЯ

Иоганн Вольфганг Гёте(1749–1832). – Величайший немецкий национальный художественный гений, пролагавший своим творчеством новые и плодотворные пути в развитии прозы, драмы, поэзии и эстетической мысли. Поэзия Гете необычайно многогранна; уходя от влияний классицизма и рококо, она уже с начала 1770-х годов становится провозвестницей тех новых качеств, которыми во многом и был обусловлен расцвет немецкой поэзии в XIX веке. Непосредственность и глубина лирического чувства, восприятие природы в органическом единстве с духовным миром человека, раскованная полнота мировосприятия и необычная для XVIII века простота выражения отличают уже «Зезенгеймские песни» (1770–1771) Гете, ставшие одной из вершин немецкой поэзии. В эти же годы Гете обратился и к народной песне, записывая подлинные тексты и мелодии и создавая оригинальные стихотворения, ставшие затем народными песнями. «Фульский король» Гете был любимым стихотворением Брентано; Уланд в своем творчестве постоянно ориентировался на Гете, особенно на его народно-песенные стихи и баллады. Перекличку с лирикой Гете мы найдем у В. Мюллера и у Гейне, у молодого Веерта и у Мёрике. Одной из важных черт поэзии Гете, также проявившейся уже в 70-е годы, является ее философская и эмоциональная насыщенность, идущая нередко рука об руку с лаконичной простотой и рациональной завершенностью формы, за что поэта иногда упрекают в «холодности». Поражает широта поэтического диапазона Гете: непритязательные, на первый взгляд, пейзажные зарисовки соседствуют в ней с взволнованными философскими монологами, строгие сонеты и чеканно-утонченные строфы с нерифмованными и почти прозаически звучащими стихами. Расцвету немецкой лирики в XIX веке во многом способствовал также универсализм поэтических интересов Гете; что касается, например, народной песни, то он обращался не только к германским и романским песням, но интересовался также сербской, литовской, итальянской, бразильской и восточной народной поэзией, и в этом предвосхищая широту поэтических интересов многих романтиков, да и не только их.

«Фаусту», величайшему творению Гете, посвящен отдельный том БВЛ. Помещаемая в настоящем томе подборка стихотворений Гете, разумеется, раскрывает только некоторые стороны его поэзии.

 
Скоро встречу Рику снова,
Скоро, скоро обниму.
Песня вновь плясать готова,
Вторя сердцу самому.
 
 
Ах, как песня та звучала
Из ее желанных уст!
Как надолго замолчала!
Долго, долго мир был пуст.
 
 
Мучусь скорбью бесконечной,
Если милой нет со мной,
И глубокий мрак сердечный
Не ложится в песен строй.
 
 
Только ныне чистым, старым
Счастьем сердце вновь полно.
Не сравнится с этим даром
Монастырское вино!
 

 
Ты можешь, Зевс, громадой тяжких туч
Накрыть весь мир,
Ты можешь, как мальчишка,
Сбивающий репьи,
Крушить дубы и скалы,
Но ни земли моей
Ты не разрушишь,
Ни хижины, которую не ты построил,
Ни очага,
Чей животворный пламень
Тебе внушает зависть.
 
 
Нет никого под солнцем
Ничтожней вас, богов!
Дыханием молитв
И дымом жертвоприношений
Вы кормите свое
Убогое величье,
И вы погибли б все, не будь на свете
Глупцов, питающих надежды,
Доверчивых детей
И нищих.
 
 
Когда ребенком был я и ни в чем
Мой слабый ум еще не разбирался,
Я в заблужденье к солнцу устремлял
Свои глаза, как будто там, на небе,
Есть уши, чтоб мольбе моей внимать,
И сердце есть, как у меня,
Чтоб сжалиться над угнетенным.
 
 
Кто мне помог
Смирить высокомерие титанов?
Кто спас меня от смерти
И от рабства?
Не ты ль само,
Святым огнем пылающее сердце?
И что ж, не ты ль само благодарило,
По-юношески горячо и щедро,
Того, кто спал беспечно в вышине!
 
 
Мне – чтить тебя? За что?
Рассеял ты когда-нибудь печаль
Скорбящего?
Отер ли ты когда-нибудь слезу
В глазах страдальца?
А из меня не вечная ль судьба,
Не всемогущее ли время
С годами выковали мужа?
 
 
Быть может, ты хотел,
Чтоб я возненавидел жизнь,
Бежал в пустыню оттого лишь,
Что воплотил
Не все свои мечты?
Вот я – гляди! Я создаю людей,
Леплю их
По своему подобью,
Чтобы они, как я, умели
Страдать, и плакать,
И радоваться, наслаждаясь жизнью,
И презирать ничтожество твое,
Подобно мне!
 

 
Словно блеском утра
Меня озарил ты,
Май, любимый!
Тысячеликим любовным счастьем
В сердце мне льется
Тепла твоего
Священное чувство,
Бессмертная Красота!
 
 
О, если б я мог
Его заключить
В объятья!
 
 
На лоне твоем
Лежу я в томленье,
Прижавшись сердцем
К твоим цветам и траве.
 
 
Ты охлаждаешь палящую
Жажду в груди моей,
Ласковый утренний ветер!
И кличут меня соловьи
В росистые темные рощи свои.
Иду, поднимаюсь!
Куда? О, куда?
 
 
К вершине, к небу!
И вот облака мне
Навстречу плывут, облака
Спускаются к страстной
Зовущей любви.
Ко мне, ко мне!
И в лоне вашем —
Туда, в вышину!
Объятый – объемлю!
Все выше! К твоей груди,
Отец Вседержитель!
 

 
Когда бы клад высоких сил
В груди, звеня, открылся!
И мир, что в сердце зрел и жил,
Из недр к перстам пролился!
 
 
Бросает в дрожь, терзает боль,
Но не могу смириться,
Всем одарив меня, изволь,
Природа, покориться!
 
 
Могу ль забыть, как глаз обрел
Нежданное прозренье?
Как дух в глухих песках нашел
Источник вдохновенья.
 
 
Как ты дивишь, томишь меня
То радостью, то гнетом!
Струями тонкими звеня,
Вздымаясь водометом.
 
 
Ты дар дремавший, знаю я,
В моей груди омыла
И узкий жребий для меня
В безбрежность обратила!
 

 
К девчонке моей я свел дружка,
Хотел угодить дружищу;
В ней любо все, с ней жизнь легка —
Теплей, свежей не сыщешь.
 
 
Она на кушетке в углу сидит,
Головки своей не воротит;
Он чинно ее комплиментом дарит,
Присев у окна, напротив.
 
 
Он нос свой морщил, он взор вперял
В нее – с головы до пяток,
А я взглянул… и потерял
Ума моего остаток.
 
 
Но друг мой, трезв, как никогда,
Меня отводит в угол:
«Смотри, она в боках худа
И лоб безбожно смугл».
 
 
Сказал я девушке «прости» —
И молвил, прежде чем идти:
«О боже мой, о боже мой,
Будь грешнику судьей!»
 
 
Он в галерее был со мной,
Где дух костром пылает;
И вот уже я сам не свой —
Так за сердце хватает.
 
 
«О мастер! мастер! – вскрикнул я.—
Дай ему счастья, боже!
Пускай вознаградит тебя
Невеста, всех пригожей».
 
 
Но критик брел, учен и строг,
И, в зубе ковыряя,
Сынов небесных в каталог
Вносил, не унывая.
 
 
Сжималась в сладком страхе грудь,
Вновь тяжела мирами;
Ему ж – то криво, то чуть-чуть
Не уместилось в раме.
 
 
Вот в кресла я свалился вдруг,
Все недра во мне пылали!
А люди, в тесный сомкнувшись круг,
Его знатоком величали.
 

 
Фиалка на лугу одна
Росла, невзрачна и скромна,
То был цветочек кроткий.
Пастушка по тропинке шла,
Стройна, легка, лицом бела,
Шажком, лужком
С веселой песней шла.
 
 
«Ах! – вздумал цветик наш мечтать,
Когда бы мне всех краше стать
Хотя б на срок короткий!
Тогда она меня сорвет
И к сердцу невзначай прижмет!
На миг, на миг,
Хоть на единый миг».
 
 
Но девушка цветка – увы! —
Не углядела средь травы,
Поник наш цветик кроткий.
Но, увядая, все твердил:
«Как счастлив я, что смерть испил
У ног, у ног,
У милых ног ее».
 

 
Король жил в Фуле дальной,
И кубок золотой
Хранил он, дар прощальный
Возлюбленной одной.
 
 
Когда он пил из кубка,
Оглядывая зал,
Он вспоминал голубку
И слезы утирал.
 
 
И в смертный час тяжелый
Он роздал княжеств тьму
И всё, вплоть до престола,
А кубок – никому.
 
 
Со свитой в полном сборе
Он у прибрежных скал
В своем дворце у моря
Прощальный пир давал.
 
 
И кубок свой червонный,
Осушенный до дна,
Он бросил вниз, с балкона,
Где выла глубина.
 
 
В тот миг, когда пучиной
Был кубок поглощен,
Пришла ему кончина,
И больше не пил он.
 

 
На старой башне, у реки,
Дух рыцаря стоит
И, лишь завидит челноки,
Приветом их дарит:
 
 
«Кипела кровь и в сей груди,
Кулак был из свинца,
И богатырский мозг в кости,
И кубок до конца!
 
 
Пробушевал полжизни я,
Другую проволок:
А ты плыви, плыви, ладья,
Куда несет поток!»
 

 
«А кто он, я вам все равно не скажу,
Хоть я от него понесла».
«Тьфу, грязная шлюха!..» – «А вот и не так
Я честно всю жизнь жила.
 
 
Я вам не скажу, кто возлюбленный мой,
Но знайте: он добр был и мил,
Сверкал ли цепью он золотой
Иль в шляпе дырявой ходил.
 
 
И поношения и позор
Приму на себя сейчас.
Я знаю его, он знает меня,
А бог все знает про нас.
 
 
Послушай, священник, и ты, судья,
Вины никакой за мной нет.
Мое дитя – есть мое дитя!
Вот вам и весь мой ответ».
 

 
В тени долин, на оснеженных кручах
Меня твой образ звал:
Вокруг меня он веял в светлых тучах,
В моей душе вставал.
Пойми и ты, как сердце к сердцу властно
Влечет огонь в крови
И что любовь напрасно
Бежит любви.
 

 
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.
 
 
«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?»
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:
Он в темной короне, с густой бородой».
«О нет, то белеет туман над водой».
 
 
«Дитя, оглянися, младенец, ко мне;
Веселого много в моей стороне:
Цветы бирюзовы, жемчужны струи;
Из золота слиты чертоги мои».
 
 
«Родимый, лесной царь со мной говорит:
Он золото, перлы и радость сулит».
«О нет, мой младенец, ослышался ты:
То ветер, проснувшись, колыхнул листы».
 
 
«Ко мне, мой младенец! В дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей;
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять».
 
 
«Родимый, лесной царь созвал дочерей:
Мне, вижу, кивают из темных ветвей».
«О нет, все спокойно в ночной глубине:
То ветлы седые стоят в стороне».
 
 
«Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой».
«Родимый, лесной царь нас хочет догнать;
Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать».
 
 
Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит;
Ездок погоняет, ездок доскакал…
В руках его мертвый младенец лежал.
 

* * *

 
Ты знаешь край лимонных рощ в цвету,
Где пурпур королька прильнул к листу,
Где негой Юга дышит небосклон,
Где дремлет мирт, где лавр заворожен?
Ты там бывал?
                        Туда, туда,
Возлюбленный, нам скрыться б навсегда.
 
 
Ты видел дом? Великолепный фриз
С высот колонн у входа смотрит вниз,
И изваянья задают вопрос:
Кто эту боль, дитя, тебе нанес?
Ты там бывал?
                        Туда, туда
Уйти б, мой покровитель, навсегда.
 
 
Ты с гор на облака у ног взглянул?
Взбирается сквозь них с усильем мул,
Драконы в глубине пещер шипят,
Гремит обвал, и плещет водопад.
Ты там бывал?
                        Туда, туда
Давай уйдем, отец мой, навсегда!
 

ГУРИЯ

 
На пороге райских кущей
Я поставлена как страж.
Отвечай, сюда идущий:
Ты, мне кажется, не наш!
 
 
Вправду ль ты Корана воин
И пророка верный друг?
Вправду ль рая удостоен
По достоинству заслуг?
 
 
Если ты герой по праву,
Смело раны мне открой,
И твою признаю славу,
И впущу тебя, герой.
 

ПОЭТ

 
Распахни врата мне шире,
Не глумись над пришлецом!
Человеком был я в мире,
Это значит – был борцом!
 
 
Посмотри на эти раны,—
Взором светлым в них прочтешь
И любовных снов обманы,
И вседневной жизни ложь.
 
 
Но я пел, что мир невечный
Вечно добр и справедлив,
Пел о верности сердечной,
Верой песню окрылив.
 
 
И, хотя платил я кровью,—
Был средь лучших до конца,
Чтоб зажглись ко мне любовью
Все прекрасные сердца.
 
 
Мне ль не место в райском чине!
Руку дай – и день за днем
По твоим перстам отныне
Счет бессмертью поведем.
 

Фридрих Гёльдерлин(1770–1843). – Великий немецкий поэт, соединивший в своем творчестве тяготение к античной (особенно греческой) стихотворной традиции с гражданскими идеалами революционного классицизма и прогрессивно-романтическим мироощущением. Активная гражданственность и романтический пафос его стихов оттолкнули от них поздних Гете и Шиллера; для немецких романтиков, переориентировавшихся к началу XIX века на национальное средневековье, Гельдерлин представлялся уже своего рода анахронизмом, хотя некоторые из них (А. Шлегель, Клеменс и Беттина Брентано, Уланд) высоко оценивали его поэтический талант. Массовому немецкому читателю поэзия Гельдерлина открылась лишь в XX веке. В Советском Союзе одним из первых пропагандистов творчества Гельдерлина был А. В. Луначарский. В 1969 году издательство «Художественная литература» выпустило однотомник Гельдерлина.

Судьба поэта сложилась трагически: глубоко пережив поражение Великой французской революции 1789–1794 годов, не понятый и не признанный современниками, не нашедший и в личной жизни ни счастья, ни надежного пристанища, Гельдерлин в 1803–1806 годах постепенно сходит с ума.