Текст книги "Повесть о старых женщинах"

Автор книги: Арнольд Беннет

Соавторы: Нина Михальская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 51 страниц)

Глава VII. УспехI

Однажды ночью Софья лежала в спальной, которую недавно освободил Карлье. Это молчаливое, безличное создание пришло и ушло, почти не оставив после себя следов ни в комнате, ни в памяти тех, кто жил рядом с ним. Софья решила переехать с седьмого этажа отчасти потому, что после месяцев, проведенных в каморке, ее соблазняла большая комната, но в основном потому, что в последнее время ей приходилось приставлять к дверям каморки комод, чтобы забаррикадироваться от нового назойливого жильца, появившегося на седьмом этаже. Жаловаться консьержу было бесполезно – единственным доступным пониманию доводом оставался комод, да и тот был легче, чем хотелось бы. В итоге Софья, в конце концов, отступила.

Она услышала, как входная дверь открылась и захлопнулась с бешеным грохотом. От этого стука, несомненно, прервался бы менее глубокий сон, чем тот, которым спали мосье Ньепс и его друг, – но они продолжали монотонно похрапывать. В коридоре завозились, чиркнула спичка, и раздались чуть слышные шаги. Затем без всякого злого умысла пришедший хлопнул еще одной дверью. Человеку, вошедшему в квартиру, природа бесспорно отказала в умении бесшумно двигаться. Часы в комнате мосье Ньепса, которые благодаря усилиям бакалейщика показывали точное время, нежно прозвонили три.

В последние дни Ширак по неизвестным причинам допоздна засиживался в редакции «Журналь де Деба». Никто не знал, чем он занят – сам он ничего не рассказывал, только сообщил Софье, что в ближайшее время будет возвращаться домой около трех. Софья настаивала на том, что будет оставлять у него в комнате посуду и продукты для легкого ужина. Естественно, Ширак возражал с неразумным упрямством физически слабого человека, который упорно пытается опровергнуть законы природы. Но возражения были тщетны.

Хотя Софья склонна была в зародыше подавлять все не стоящие внимания волнения, поведение Ширака после рождественского обеда пугало ее. Ширак почти не ел, и с лица его не сходило выражение человека, сердце которого разбито. Право, перемена, произошедшая с ним, была трагической. Ему делалось не лучше, а хуже и хуже. «Неужели это дело моих рук? – спрашивала себя Софья. – Не может этого быть! Он ведет себя смешно и нелепо!» Она попеременно то сочувствовала Шираку, то презирала его, винила то его, то себя. Когда им случалось разговаривать, Ширак держался так неловко, словно один из них или оба они совершили постыдное преступление, о котором нельзя сказать ни слова. Воздух квартиры был отравлен страхом, и Софья, даже собираясь предложить Шираку тарелку супу, ждала, как он на нее взглянет, не отвернется ли, и заранее продумывала, что скажет и что сделает. Жизнь стала кошмарной и наполнилась скованностью.

«Наконец-то они обнаружили свои батареи!» – воскликнул Ширак с надрывным весельем через два дня после Рождества, когда пруссаки возобновили канонаду. Он пытался подражать неестественной радости, которая охватила город, пробудившийся от спячки под действием знакомого грохота пушек, но попытка Ширака закончилась плачевным провалом. Софья осуждала не только неудачное притворство Ширака, но и то, чему он подражал. «Ребячество!» – думала она. И все же, как бы глубоко ни презирала она слабовольное поведение Ширака, серьезность и постоянство симптомов его недуга производили на нее сильное впечатление и искренне ее удивляли. «Должно быть, он уже давно сохнет по мне, – думала она. – Не мог же он в одночасье так обезуметь! Но я никогда ничего не замечала. Право же, ничего не замечала!» И так же, как ее поведение в ресторане подорвало веру Ширака в то, что он разбирается в женщинах, так и сейчас необычное поведение Ширака потрясло Софью. Она не знала, что и думать, она испугалась, хоть и не подавала виду.

Вновь и вновь вспоминала Софья сцену в ресторане. Вновь и вновь Софья задавала себе вопрос, действительно ли она не ожидала, что в ресторане Ширак станет объясняться ей в любви. Она сама не могла точно определить, когда догадалась, что следует ждать объяснения, но, вероятно, это случилось в ходе обеда. Она все предвидела и могла положить этому конец. Но она не стала прерывать Ширака. Любопытство, касающееся не только его, но и ее самой, подстрекало Софью дать Шираку выговориться. Вновь и вновь задавала она себе вопрос, почему оттолкнула его. Ей казалось странным, что она оттолкнула Ширака. Потому ли, что она замужем? Потому ли, что ей стало совестно? Потому ли, что он по сути дела ей безразличен? Потому ли, что она ко всем безразлична? Потому ли, что его любовный пыл оскорбителен для ее английской флегмы? Приятна ли ей или не приятна та сдержанность, с которой Ширак не досаждает ей больше своими признаниями? Она сама не знала ответа. Она ничего не понимала.

Но Софья все время чувствовала, что ей нужна любовь. Только в ее понимании любовь должна быть другой – безмятежной, спокойной, в чем-то суровой, в чем-то стоящей над капризами, настроениями, ласками и чисто плотскими отношениями. Не то чтобы она полагала, что презирает все это (хотя на самом деле презирала)! Но ей нужна была любовь слишком гордая и независимая, чтобы откровенно выражать свои радости и печали. Софья ненавидела выражение чувств. Даже в самых откровенных порывах она оставалась бы сдержанной и ожидала бы сдержанности от возлюбленного, полагаясь на свою и его проницательность! В основе ее характера лежала горделивая нравственная независимость, и этим качеством Софья больше всего восхищалась в других.

Неспособность Ширака обрести в гордости силу, чтобы снести удар, нанесенный ее отказом, постепенно убила в Софье то сексуальное влечение, которое он раньше возбуждал и которое в течение нескольких дней еще просыпалось в ней под действием фантазии и угрызений совести. Софья все яснее видела, что ее нерассуждающий инстинкт был прав, когда заставил ее сказать «нет». И если, несмотря ни на что, к ней еще возвращалось сожаление, она утешала себя, размышляя так: «Незачем тратить на все это столько сил. Не стоит труда. К чему это поведет? Жизнь и без того сложна. Нет, нет! Пусть останется все как есть. По крайней мере, так я знаю, что мне делать». И Софья предавалась размышлениям о своем обнадеживающем финансовом положении и о том, что близится время, когда у нее будет приличный постоянный доход. И ее охватывало легкое нетерпение из-за бездарно затянувшейся осады.

Но ее скованность в присутствии Ширака не проходила.

Лежа в постели, Софья ждала, когда же раздадутся привычные звуки, свидетельствующие о том, что Ширак окончательно отходит ко сну. Однако в его комнате царила тишина. Потом ей показалось, что в квартире запахло горелым. Она села в постели и, внезапно очнувшись и насторожившись, с беспокойством стала принюхиваться. Теперь Софья уже не сомневалась, что запах гари – не плод ее воображения. В комнате стояла кромешная тьма. Софья лихорадочно нащупала правой рукой спички на ночном столике и уронила коробок и подсвечник на пол. Она схватила халат, лежавший поверх одеяла, накинула его и босиком бросилась к дверям. Сначала она ничего не могла разглядеть в коридоре, потом увидела тонкую полоску света под дверью в комнату Ширака. До нее доносился отчетливый и несомненный запах гари. Она пошла на свет, нащупала дверную ручку и отворила дверь. Софье не пришло в голову окликнуть Ширака и спросить в чем дело.

Пожара не было, но он мог бы случиться. На столе у постели Ширака Софья с вечера оставила керосинку и кастрюльку с бульоном. Шираку оставалось только зажечь горелку и разогреть бульон. Он зажег керосинку, предварительно удлинив двойной фитиль, после чего, не раздеваясь, бросился в кресло у стола и заснул, наклонясь вперед и уронив голову на стол. Он не поставил кастрюльку на огонь, не подкрутил фитиль, и пламя, окутанное густым черным чадом, медленно покачивалось в нескольких дюймах от его растрепанных волос. Шляпа его скатилась на пол, Ширак спал в толстом пальто и с вязаной перчаткой на одной руке, а другая перчатка покоилась на его подогнутом колене. Свеча тоже была зажжена.

Стараясь не шуметь, Софья бросилась к столу и, протянув руку, закрутила фитиль. На стол падала черная сажа. К счастью, кастрюлька была накрыта крышкой, иначе бульон был бы испорчен.

Ширак представлял собой душераздирающее зрелище, и Софья ощутила глубокое и мучительное чувство, когда увидела его в таком положении. Должно быть, у него совсем не осталось сил; бессонница доконала его. Ширак был человеком, неспособным к размеренной жизни, неспособным как должно заботиться о своем теле. Ложась в три, он вставал как обычно. Он напоминал мертвеца, только был еще печальнее, задумчивее. За окном повис туман, и капли измороси поблескивали на растрепанной бородке Ширака. Опустошенный и ко всему безразличный, он застыл в прострации, как выдохшаяся борзая. Его фигура во всех деталях, вплоть до опущенных век и стиснутых пальцев, напоминала побитое животное. Лицо его выражало безмерную печаль. Оно взывало о милосердии и было беззащитно, как лицо всякого спящего; в нем были и беспомощность, и обнаженность, и простота. Это пробудило в Софье мысль о глубоких таинствах жизни, невольно напомнило ей, что люди ходят по тонкому льду, под которым разверзаются пропасти. Тело Софьи осталось спокойным, но душа ее содрогнулась.

Она автоматически поставила кастрюльку на огонь, и от этого звука Ширак проснулся. Он застонал. Сперва он не заметил Софью. Когда он увидел, что перед ним кто-то стоит, Ширак не сразу понял, что это она. Как малое дитя, он протер глаза, выпрямился, и кресло под ним заскрипело.

– В чем дело? – спросил Ширак. – Ах, сударыня, извините, пожалуйста. Что происходит?

– Вы чуть дом не сожгли, – сказала Софья. – Я учуяла запах гари и пришла сюда. Успела как раз вовремя – опасность миновала. Но прошу вас, будьте осторожны.

Софья собралась было уйти.

– Но что же я сделал? – щурясь, спросил Ширак.

Софья объяснила.

Ширак, пошатываясь, встал. Она велела ему сесть, и он повиновался, как во сне.

– Ну, я пойду, – сказала Софья.

– Погодите, – пробормотал он. – Извините, пожалуйста. Не знаю, как благодарить вас. Право, вы слишком добры. Подождите минутку.

В тоне Ширака звучала мольба. Он смотрел на Софью, еще немного ошарашенный ярким светом и ее появлением. Керосинка и свечка освещали нижнюю часть ее лица, как театральная рампа, и отбрасывали отсвет на голубую фланель ее пеньюара. На лицо Софьи тенью ложился силуэт ее кружевного воротника. Софья раскраснелась, и ее незаколотые волосы растрепались. Ширак, очевидно, никак не мог оправиться от вполне оправданного удивления, вызванного ее появлением у него в комнате.

– Что вам теперь нужно? – спросила она.

Легкая насмешка, нажим, с которым она произнесла слово «теперь», указывали, в каком направлении движутся ее мысли. Вид Ширака растрогал Софью и наполнил ее сочувствием. Но под этим, чисто женским сочувствием крылось презрение к Шираку. Софья неспособна была восхищаться слабостью. Она могла только пожалеть слабого той жалостью, к которой примешивается презрение. Инстинкт подсказывал ей, что с Шираком надо обращаться, как с ребенком. Ему недоставало человеческого достоинства. И Софье казалось, что если раньше она не была вполне уверена, сама не знала, полюбит ли его, сможет ли полюбить его, то теперь сомнений больше не осталось. Она была так близка к нему, что увидела в его душе раны, скрыть которые Ширак не мог. И это отталкивало ее. Она была сурова, она не хотела прощать. Софья упивалась своей суровостью. Презрение, доброжелательное, снисходительное, всепрощающее презрение было ядром того сочувствия, которое лишь наружно согревало ее. Презрение к тому неумению владеть собой, которое быстро привело к перерождению мужчины в измученную жертву. Презрение к отсутствию перспективы, которое до того раздуло мелкую страстишку, что она заслонила собой всю жизнь. Презрение к женственной зависимости от чувства. Софья понимала, что она могла бы отдать себя Шираку, как отдают ребенку игрушку, – но любить его?.. Нет! Она чувствовала свое неизмеримое превосходство перед ним, ибо ощущала свободу полновластного разума.

– Я хотел сказать вам, – промолвил Ширак, – что уезжаю.

– Куда? – спросила она.

– Покидаю Париж.

– Париж? Каким образом?

– На воздушном шаре. Моей газете… Понимаете, это очень важное дело. Я вызвался добровольно. Что поделать!

– Но это опасно! – сказала она, ожидая, что Ширак напустит на себя дурацкий вид не знающего страха героя.

– О! – пробормотал нелепым тоном несчастный Ширак и щелкнул пальцами. – Мне все равно! Да, это опасно. Да, это опасно, – повторил он. – Но что поделаешь! Для меня…

Софье хотелось бы, чтобы Ширак умолчал об опасности. Ей больно было смотреть, как он сам навлекает на себя ее иронию и насмешки.

– Я отправляюсь завтра ночью, – сказал он. – С площади у Северного вокзала. Пожалуйста, придите проводить меня. Мне очень нужно, чтобы вы меня проводили. Я попросил Карлье сопровождать вас.

Он словно бы говорил: «Я иду на муки, а вас прошу присутствовать при этом зрелище». Софья презирала его все сильнее.

– О, не беспокойтесь, – сказал Ширак. – Я вас не потревожу. Никогда больше не заговорю я о своей любви. Я знаю вас. Знаю, что это бесполезно. Но я надеюсь, что вы придете и пожелаете мне bon voyage[46]46
  Счастливого пути (фр.).


[Закрыть].

– Конечно, если вам действительно этого хочется, – ответила Софья доброжелательно, но с холодком.

Он взял ее руку и поцеловал.

Когда-то Софье было приятно, когда Ширак целовал ей руки. Но теперь ей это не понравилось. Этот жест показался ей глупым и истеричным. Она почувствовала, что ее босые ноги коченеют.

– Я пойду, – сказала она, – съешьте, пожалуйста, суп.

И, надеясь, что Ширак не заметит ее босых ног, Софья вышла из комнаты.

II

Площадь Северного вокзала была освещена снятыми с паровозов керосиновыми фонарями: их посеребренные рефлекторы со всех сторон отбрасывали слепящие лучи на нижнюю половину колоссального желтого шара; его верхушка неуклюже раскачивалась туда-сюда, колеблемая сильным ветром. Для воздушного шара он был не так уж велик, но, покачиваясь над фигурками людей, суетившихся внизу, казался чудовищно огромным. На фоне желтой ткани чернел силуэт такелажа, доходивший до середины шара, но выше все тонуло в тумане, и даже стоящие вдалеке зрители не могли различить четкую границу между верхней частью огромной сферы и облаками, несшимися по темному небу. Удерживаемая привязанными к столбам веревками, корзина то и дело тяжеловесно поднималась на несколько дюймов над землей. Мрачные и строгие вокзальные сооружения окружали шар со всех сторон, для него оставался один путь – наверх. Над крышами вокзальных зданий, полностью заглушавших городской шум, разносилось прерывистое уханье канонады. Снаряды падали в южных кварталах Парижа, быть может, и не нанося большого ущерба, но все же то и дело залетая в жилые дома и переворачивая их нутро вверх дном. Парижане свято верили, что злокозненные пруссаки целят по больницам и музеям, а если случалось, что разрывало на куски ребенка, парижане с ожесточением проклинали прусское варварство. Лица их говорили: «Эти дикари не жалеют даже детей». Горожане развлекались тем, что вели торговлю снарядами, платя больше за неразорвавшиеся и изменяя цены в зависимости от конъюнктуры. Поскольку торговля скотом прекратилась, как прекратилась и торговля овощами, поскольку выпас коров в парках был запрещен, а число крыс в столице достигло 25 миллионов, и их было слишком много, чтобы вызвать интерес у зрителей, поскольку биржа практически опустела, – торговля снарядами даже в самые мрачные времена поддерживала нерастраченный коммерческий инстинкт. Однако на нервы это действовало разрушительно. Все были взвинчены до предела. Магическим образом смех мог повлечь за собой озлобление, а ласка – град ударов. Это косвенное последствие обстрелов было особенно заметным у мужчин, собравшихся под шаром. Каждый из них вел себя так, как если бы, попав в труднейшие обстоятельства, еле сдерживал свою ярость. То и дело они поглядывали на небо, хотя наверху ничего нельзя было различить, кроме расплывчатых краев мчащихся облаков. Но именно в этом небе раздавалась канонада, именно с этого неба снаряды падали на Монруж, и именно туда должен был подняться шар; шар должен был проникнуть в тайны этого неба, преодолеть опасности и пронестись над сужающимся огненным кольцом варваров пруссаков.

Софья с Карлье стояли в стороне. Карлье выбрал местечко под защитой колоннады, где, как он настаивал, они и должны были расположиться. Отведя туда Софью и внушив ей, что двигаться с места нельзя, Карлье вроде бы решил, что его роль окончена, и не сказал больше ни слова. В обычном своем шелковом цилиндре и тонком старомодном пальто с поднятым воротником он выглядел довольно гротескно. Ночь, к счастью, была не очень холодная, иначе он, стоя рядом с группой разгоряченных людей, попросту превратился бы в сосульку. Вскоре Софья перестала обращать внимание на Карлье. Она смотрела на шар. Пожилой господин аристократического вида прислонился к корзине с часами в руке; время от времени он хмурился и топал ногой. Старый моряк, спокойно покуривая трубочку, поглядывал на шар, потом вскарабкался по такелажу, залез в корзину и со злостью выбросил положенный кем-то мешок. Остальное время он прохаживался вокруг шара. Несколько распорядителей бегали, переговаривались и жестикулировали – их инструкции лениво ожидали мастеровые.

– Где Ширак? – неожиданно выкрикнул пожилой господин с часами.

Отозвалось несколько почтительных голосов, и кто-то скрылся в темноте, чтобы отыскать Ширака.

Затем появился и Ширак, нервный, скованный и беспокойный.

Он был одет в меховую шубу, которой Софья прежде не видела, и нес клетку с шестью пугливо трепыхающимися белыми голубями. Моряк взял у него клетку, и руководители полета собрались вокруг, чтобы рассмотреть удивительных птиц, от которых, разумеется, и зависел успех дела. Когда они разошлись, можно было видеть, как моряк перегнулся через край корзины и аккуратно поставил в нее клетку. Затем он сам залез в корзину, по-прежнему не выпуская изо рта трубки, и залихватски уселся на бортике. Человек с часами разговаривал с Шираком, Ширак в знак согласия то и дело кивал головой и, казалось, все время говорил: «Да сударь! Разумеется, сударь! Понимаю! Так точно!»

Внезапно Ширак обернулся к корзине и задал какой-то вопрос моряку, который в ответ покачал головой. После этого Ширак с безнадежным выражением лица подал знак человеку с часами. Через мгновение работа закипела.

– Продукты! – кричал человек с часами. – Черт побери, продукты! Надо же быть таким идиотом – забыть продукты! Продукты, черт побери!

Софья улыбалась, глядя на эту суету и на недобросовестных распорядителей, не вспомнивших о продуктах, ибо впечатление было таково, что продукты не просто забыли, а вообще не подумали о них с самого начала. Она не могла сдержать презрения ко всей этой толпе самодовольных и суетливых мужчин, которым и в голову не пришло, что во время полета на шаре тоже нужно есть. И она подумала, что так, должно быть, подготовлено все остальное. После затянувшейся задержки проблема продуктов была решена – насколько могла судить Софья, преимущественно, за счет вина и шоколадного торта.

– Хватит! Хватит! – темпераментно прокричал несколько раз Ширак кучке споривших с ним людей.

Потом он бросил взгляд по сторонам и, оправляя на ходу шубу, с молодецким видом двинулся прямо к Софье. Очевидно, Ширак и Карлье заранее сговорились о том, где она будет стоять. Они могли забыть про еду, но подумали о том, куда поставить Софью!

Все, как один, смотрели на Ширака. В темноте трудно было разглядеть, что его дама красива, но видно было, что она молода, стройна, элегантна и что манеры у нее иностранные. Этого было достаточно. Казалось, воздух завибрировал от любопытства, которое излучали эти взгляды. А Ширак тут же превратился в блестящего романтического героя. Все присутствующие мужчины завидовали ему и восхищались им. Кто она? Откуда она? Что это, глубокая страсть или просто прихоть? Уж не сама ли она бросилась ему на шею? Общеизвестно, что прелестные женщины иногда так и льнут к удачливым посредственностям. Замужем она или нет? Не актриса ли это? Подобные вопросы рождались в каждом сердце, под каждым пальто, между тем как корректность и напыщенность французов не изменились ни на йоту.

Ширак снял шляпу и поцеловал Софье руку. Ветер растрепал его волосы. Софья увидела, что он очень бледен и лицо его выражает тревогу, несмотря на неподдельное стремление не терять бодрости.

– Пора! – сказал Ширак.

– Неужели никто не вспомнил о продуктах? – спросила Софья.

Ширак пожал плечами.

– Что поделаешь! Всего не упомнишь.

– Надеюсь, полет пройдет благополучно, – сказала Софья.

Дома она уже попрощалась с Шираком и выслушала подробности о шаре и о моряке-аэронавте, и теперь ей нечего было добавить, совсем нечего.

Ширак снова пожал плечами.

– Я тоже надеюсь, – пробормотал он, но таким тоном, что стало ясно – он ни на что не надеется.

– Ветер не слишком свежий? – спросила Софья.

Он опять пожал плечами:

– Что поделаешь!

– А направление ветра подходящее?

– В общем, да, – неохотно признал Ширак и, приободрясь, сказал. – Итак, сударыня, очень-очень рад, что вы пришли. Я придавал вашему приходу большое значение. Ведь Париж я покидаю из-за вас.

В ответ Софья нахмурилась.

– О! – зашептал он просительным тоном. – Не надо, прошу вас. Улыбнитесь мне. В конце концов я не виноват. Не забудьте, может быть, я вижу вас в последний раз, в последний раз смотрю вам в глаза.

Софья улыбнулась. Она не сомневалась в искренности чувства, которое выражалось с таким пылом. Во имя Ширака она должна была пойти на уступки перед самой собой. Она улыбнулась, чтобы доставить ему удовольствие. Как бы ни насмехался над ней ее строгий здравый смысл, Софья без сомнения очутилась в центре романтической сцены. Да еще этот шар, раскачивающийся во тьме! И собравшаяся толпа! И таинственность миссии Ширака! И он сам, стоящий с обнаженной головой на ветру, который должен унести его прочь, и в зловещем тоне говорящий ей, что из-за нее его жизнь разбита, в то время как завистливые честолюбцы прислушиваются к их разговору! Да, романтическая сцена. И сама она так красива! Ее красота реальная сила, которая – вопреки собственному желанию – где ни появится, творит что вздумается. В ее голове проносились возвышенные романтические мысли. И вызвал их Ширак! Итак, налицо подлинная драма, и драма эта одержала победу над нелепыми случайностями, над мимолетностью ситуации. Последние слова Софьи, обращенные к Шираку, прозвучали тепло и нежно.

Надев шапку, Ширак поспешил к шару. Там его встретили с почетом, которого удостаиваются только победители. Он был недосягаем.

Софья присоединилась к отошедшему в сторону Карлье и заговорила с ним с деланной развязностью. Она болтала, не думая и не обращая внимания на то, о чем говорит. Вот и Ширак вырван из ее жизни, как были вырваны и многие другие. Софья вспоминала их первые встречи и то взаимопонимание, которое всегда их связывало. Теперь, на переломе, которому способствовал сам Ширак, он утратил свою простоту и пал в ее глазах. Но именно потому, что он пал в ее глазах, Софья хотела еще нежнее относиться к нему. Она не знала, действительно ли Ширак пустился в эту авантюру из разочарования. Она не знала, смогли бы они и впредь преспокойно жить под одной крышей на рю Бреда, если бы той ночью она не позабыла завести часы.

Моряк окончательно залез в корзину и укрылся толстым плащом. Ширак перебросил одну ногу через борт, а восемь человек уже взялись за канаты, когда у охраняемого входа на площадь послышался стук копыт и взволнованные возгласы.

– Телеграмма от военного коменданта!

Когда вестовой остановил коня перед шаром, все, даже пожилой господин с часами, сняли шляпы. Вестовой ответил на приветствие, задал, наклонившись, какой-то вопрос и выслушал Ширака, после чего, отдав честь, вручил Шираку официальную телеграмму, и конь попятился от толпы. Это было восхитительно. Карлье был в восторге.

– Градоначальник никогда не торопится. Редкое качество! – иронически произнес он.

Ширак влез в корзину. Затем пожилой господин с часами вытащил откуда-то из темноты черный мешок и вручил его Шираку, который с глубоким почтением принял мешок и спрятал его. Моряк отдал команду. Мастеровые склонились над канатами. Внезапно шар приподнялся на фут и завибрировал. Моряк продолжал отдавать приказания. Распорядители не шевелясь смотрели на шар. Минута ожидания тянулась целую вечность.

– Отпускай! – прокричал моряк, встав и схватившись за оплетку.

Ширак сидел в корзине – в массе темного меха белело пятнышко лица. Люди у канатов засуетились.

Один край корзины дернулся, и моряк чуть не вывалился. Трое мастеровых с другой стороны не успели отпустить канаты.

– Отпускай, пошевеливайся! – рявкнул на них моряк.

Шар подпрыгнул, словно его с чудовищной силой притягивало к себе небо.

– Adieu![47]47
  Прощайте! (фр.)


[Закрыть] – закричал Ширак, размахивая шапкой.

– Adieu! Bon voyage! Bon voyage![48]48
  Прощайте! Счастливого пути! Счастливого пути! (фр.)


[Закрыть] – восклицали в толпе, а потом раздался возглас: Vive la France![49]49
  Да здравствует Франция! (фр.)


[Закрыть]

У всех, даже у Софьи, комок стоял в горле.

Но вот верхняя часть шара наклонилась, изменив свою грушевидную форму, и огромный аппарат, под которым как игрушка болталась корзина, а под нею – якорь, ринулся к зданию вокзала. Раздался тревожный крик. Затем огромный шар снова подскочил и пронесся над стеклянной крышей, едва не задев водосточную трубу. На мгновение наступило молчание… Шар исчез. Как будто какая-то могучая разъяренная сила, которой опостылело ожидание, унесла его. Еще несколько секунд на сетчатке глаз всех собравшихся сохранялся отпечаток наклонившейся корзины, мелькнувшей над крышей, как хвост воздушного змея. И более ничего! Пустота! Тьма! Воздушный шар, игрушка ветров, исчез в необъятном бурном океане ночи. До зрителей вновь донесся глухой гром канонады. А шар, верно, уже летел, незримый, среди разрывов, высоко над прусскими пушками.

Софья невольно задержала дыхание. Все существо ее застыло от пронзительного чувства одиночества и бесцельности.

С тех пор никто больше не видел ни Ширака, ни старого моряка. Воздушный океан, должно быть, поглотил их. Из шестидесяти пяти воздушных шаров, запущенных в Париже во время осады, пропали без вести два, и первым был шар Ширака. Во всяком случае, Ширак не преувеличил размеров опасности, хотя, несомненно, именно этого и хотел.