Текст книги "Повесть о старых женщинах"

Автор книги: Арнольд Беннет

Соавторы: Нина Михальская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 51 страниц)

III

Отдых на острове Мэн, естественно, был для нее совершенно испорчен. Она с трудом передвигалась из-за ощущения, что носит в груди кусок свинца. Это ощущение не покидало ее даже в самые солнечные дни. Кроме того, она страдала от чрезмерной тучности. В иных обстоятельствах они могли бы пробыть там больше месяца. Ученик по контракту не связан по рукам и ногам, как обычный ученик. Кроме того, при желании контракт можно расторгнуть. Но Констанции вовсе не хотелось здесь оставаться. Ей надлежало подготовиться к отъезду Сирила. Ей надлежало сложить хворост для своего мученического костра.

В этих приготовлениях она проявила такую глупость, такое отсутствие дара предвидения, о каких может лишь мечтать, как о поводе для мягкой иронии, даже идеальный сын. Ее забота о пустых мелочах соответствовала лучшим традициям преданнейшего материнства. Однако небрежные, насмешливые высказывания Сирила не оказывали на нее действия, кроме одного случая, когда она разгневалась, что очень его испугало; он вполне справедливо и проницательно отнес этот беспримерный взрыв гнева на счет ее издерганных нервов и простил ее. К счастью, трудности подготовки переезда Сирила в Лондон несколько смягчались тем, что юный Пил-Суиннертон досконально знал столицу, имел брата в Челси^{55}, обладал сведениями, где можно снять приличную квартиру, то есть мог заменить путеводитель по городу, да к тому еще собирался провести в Лондоне часть осени. Если бы не это, вся подготовка, которую мать сопровождала бы рыданиями и истериками, оказалась бы для Сирила несколько утомительной. До отъезда оставалась ровно неделя. Констанция стойко изображала радость в связи с этой перспективой. Она сказала:

– А что, если я поеду с тобой?

Он улыбнулся, посчитав эту шутку довольно сносной. Тогда и она улыбнулась, как бы соглашаясь, что шутка не плоха.

В течение последней недели он продолжал посещать своего портного. Многие молодые люди заказали бы себе новое платье не до отъезда в Лондон, а по прибытии туда, но Сирил доверял только своему портному.

В день отъезда все домочадцы находились в состоянии крайнего возбуждения. Ему предстояло уехать рано. Он и слышать не хотел о плане матери проводить его до Найпа, где окружная дорога соединялась с главным железнодорожным путем. Она получила разрешение сопровождать его не дальше местного вокзала. Она было взбунтовалась, но он лишь намеком выказал жестокость своей натуры, и она немедленно покорилась. Во время завтрака она не плакала, но выражение ее лица заставило его высказаться.

– Послушайте, матушка! Не забывайте, что на Рождество я вернусь. Остается всего три месяца. – И он закурил.

Она промолчала.

Эми тащила кожаный саквояж вниз по винтовой лестнице. Сундук уже стоял около двери на смятом ковре и сдвинутой циновке.

– Ты не забыла положить головную щетку, Эми?

– Н… н… нет, мастер Сирил, – прорыдала она.

– Эми! – резко заметила ей Констанция, когда Сирил побежал наверх. – Неужели вы не можете сдержаться?

Эми едва слышно извинилась. Хотя к ней относились, как к члену семьи, ей не следовало ни на минуту забывать, что она прислуга. Какое право она имела плакать над вещами Сирила? Именно этот вопрос прозвучал в замечании Констанции.

Прикатил кеб. Сирил с подчеркнутой беспечностью сбежал с лестницы и с такой же подчеркнутой беспечностью пошутил с кучером.

– Ну, мама! – крикнул он, когда погрузили его багаж. – Уж не хотите ли вы, чтобы я опоздал на поезд? – Однако он знал, что времени у него еще много. Просто таков был стиль его шуток.

– Нет, нет, не нужно меня торопить! – сказала она, поправляя шляпку. – Эми, как только мы уйдем, можете убрать со стола.

Она тяжело взобралась в кеб.

– Вот так! Ломайте, ломайте пружины! – поддразнивал ее сын.

Лошадь сильно хлестнули кнутом, чтобы напомнить ей, как серьезна жизнь. Было прекрасное, свежее осеннее утро, и кучеру очень хотелось передать бьющую в нем энергию кому-нибудь или чему-нибудь. Они пустились в путь, а Эми, стоя у двери, глядела им вслед. Все было так замечательно предусмотрено, что они прибыли на станцию за двадцать минут до отхода поезда.

– Не огорчайтесь! – насмешливо успокаивал мать Сирил. – Лучше приехать на двадцать минут раньше, чем опоздать на одну минуту, не правда ли?

Его приподнятое настроение требовало выхода.

Минуты утекали, и синевато-серую пустынную платформу заполнили люди, которые за всю жизнь привыкли к этому поезду и к окружной железной дороге и изучили все их капризы.

Послышался свисток поезда, отправлявшегося от Тернхилла. Сирил обменялся последними словами с носильщиком, который занимался его багажом. Он выглядел великолепно, и в кармане у него лежало двадцать фунтов. Когда он вернулся к Констанции, она шмыгала носом, и он заметил сквозь вуаль, что глаза у нее покраснели. Она же сквозь вуаль ничего не видела. Подошел поезд и с грохотом остановился. Констанция подняла вуаль и поцеловала его, вложив в этот поцелуй всю свою душу. Он ощутил аромат ее крепа. На мгновение он почувствовал себя очень близким ей, ему показалось, что он глубоко проник в ее тайны, что он задыхается от сильного душевного волнения, вызванного этим крепом. У него закружилась голова.

– Пожалуйста, сэр! Второе купе для курящих! – позвал его носильщик.

Постоянные пассажиры вошли в поезд с обычным отвращением.

– Я напишу вам, как только приеду! – крикнул Сирил, движимый добрыми побуждениями. Лучших слов нельзя было найти.

С каким изяществом он приподнял шляпу!

Мягкий толчок, облако пара, и она осталась на опустевшей платформе в обществе молочных бидонов, двух носильщиков и крикливого мальчишки из фирмы Смита!

Она с трудом, медленно побрела домой. Кусок свинца давил на сердце еще сильнее. И горожане видели, как бредет домой самая гордая мать.

«В конце концов, – сердито и раздраженно спорила она сама с собой, – разве ты могла надеяться, что мальчик поступит по-другому? Он серьезно учился, добился блестящих успехов, не мог же он оставаться привязанным к твоей юбке? Такая мысль просто нелепа. Как будто он какой-нибудь бездельник или плохой сын. Ни у одной матери не может быть лучшего сына. Хорошенькое дело, чтобы он всю жизнь просидел в Берсли только потому, что ты не хочешь оставаться в одиночестве!»

К сожалению, спорить с собственной душой то же самое, что спорить с ослом. Ее душа продолжала монотонно нашептывать: «Я старая одинокая женщина. Мне больше не для чего жить, и я никому не нужна. Когда-то я была молодой и гордой. И вот, к чему я пришла. Это – конец!»

К ее возвращению домой Эми еще не убрала со стола после завтрака, ковер оставался смятым, а циновка – сдвинутой с места. В состоянии безысходного отчаяния после мучительного кризиса она поднялась наверх, вошла в его разоренную комнату и увидела перевернутую вверх дном постель, на которой он недавно спал.

Софья

Глава I. ПобегI

Днем первого июля 1866 года в ожидании выхода на улицу она сидела в комнате лондонской гостиницы, одетая в несколько провинциальное неяркое нарядное платье; однако ни в выражении ее прелестного лица, ни в манере держаться не было и следа провинциальности, смущения или высокомерия, а нетерпеливая душа ее парила где-то вне времени и пространства.

Это была гостиница Хэтфилда на Солсбери-стрит, между Стрэндом и рекой. Ни улицы, ни гостиницы теперь уже не сохранилось, они затерялись среди огромных зданий отелей «Савой» и «Сесил», однако одряхлевшее подобие гостиницы Хэтфилда все еще влачит жалкое существование на Джермин-стрит. В 1866 году эта гостиница с ее темными коридорами, кривыми лестницами, свечами, коврами и прочими, истрепанными до неузнаваемости вещами, узкой столовой, где за длинным столом дружно питались сотни жужжащих мух, с ее спертым воздухом и раздражающим ощущением, что все щели забиты грязью, – эта гостиница пользовалась заслуженной славой приличного современного отеля. На фоне покрытой старческими тускло-коричневыми пятнами спальной особенно ярко выделялась сверкающая юность Софьи. Она одна блистала чистотой.

Послышался стук в дверь, стук беспечный и бодрый. Но она не без основания подумала: «Он волнуется не меньше моего!» И, волнуясь до дурноты, она закашлялась, а потом постаралась совладать с собой. Наконец наступил тот час, который отделит в ее жизни прошлое от настоящего, как в ходе истории отделяет прошлое от настоящего решающее сражение. Мысли ее обратились к минувшим невероятным трем месяцам.

Тайное получение и укрывание писем Джеральда в лавке, а также отправление ответов на них! Значительно более сложная и требующая лицемерия игра с ее величественной тетушкой в Эксе! Посещение местной почты! Три волшебных встречи с Джеральдом, происходившие рано утром у водокачки, когда он рассказывал ей о наследстве и суровости дяди Болдеро, а потом многословно нарисовал картину их будущего вечного блаженства! А ночи, проведенные в страхе! А внезапное, как в дурмане принятое ею решение согласиться на его план и обуявшее ее чувство полной нереальности всего происходящего! Дерзкий отъезд из дома тетки, сопровождаемый водопадом неслыханной лжи. Ее смятение на вокзале в Найпе! Ироничный, сочувствующий взгляд носильщика, взявшего ее чемодан! А потом – грохот приближающегося поезда! Новый приступ смятения, когда она обнаружила, что поезд переполнен, и, не отдавая себе отчета, втиснулась в купе, где уже сидело шесть человек! Вновь резко открывшаяся дверь и краткие вопросы контролера: «Куда следуете, будьте любезны? Куда? Куда?», пока очередь не дошла до нее: «Куда, мисс?», и ее тихий ответ: «До Юстона^{56}!» И опять густая краска стыда! Затем долгий, непрерывный стук колес, отбивающий ритм вопроса, который звучал у нее в груди, не получая ответа: «Зачем ты здесь? Зачем ты здесь?» Потом – Регби^{57} и страшная пытка встречи с Джеральдом, его появление в купе, обмен местами с пассажирами и мучительно тягостные старания вести банальную беседу при посторонних! (Она почувствовала, что эту стадию их смелого предприятия Джеральд подготовил не очень серьезно.) И наконец, Лондон – тысячи кебов, сказочные улицы, невероятный шум и грохот, – все это превосходило любые ожидания, претворяло нереальность в наваждение, в ощущение, что она не могла совершить то, что совершила, что с ней не происходит то, что происходит!

И наконец, самое значительное – сладостный, мучительный страх, сковавший ее сердце, когда они с Джеральдом бок о бок прокладывали путь через эту невообразимую авантюру! Кем же была тогда эта опрометчивая, потерявшая рассудок Софья? Конечно, не самой собой!

Стук в дверь повторился уже с нетерпением.

– Войдите, – робко произнесла она.

Вошел Джеральд Скейлз. Надо признать, что под маской странствующего приказчика, прошедшего огонь, воду и медные трубы, скрывалось смятение. Пусть с ее согласия, но он нарушил ее тайное уединение. Он нанял комнату с намерением использовать ее лишь как убежище для Софьи до вечера, когда им придется продолжить свое путешествие. Ничего нарушающего приличия в этой ситуации нельзя было усмотреть. Однако беспорядок на умывальнике и полотенце, валявшееся на плетеном стуле, вызвали у него ощущение, что он нарушает приличия, что еще усилило его взволнованность. Возникло тягостное положение, положение более сложное, чем то, какое он при всем своем опыте мог бы изменить без труда.

Приблизившись к ней с наигранной непринужденностью, он поцеловал ее через вуаль, которую она невольным движением тотчас же откинула, и он вновь поцеловал ее, теперь более горячо, чувствуя, что ее страстность превосходит его пыл. После побега из Экса они впервые остались наедине. И все же, несмотря на свой жизненный опыт, он оказался достаточно наивным, чтобы недоумевать, почему он не смог вложить в свое объятие весь жар страсти и почему его не потрясла близость к ней! Однако ее горячее лобзание несколько взволновало его чувства, а также обрадовало скрытой в нем надеждой. Он ощущал слабый аромат, исходивший от ее вуали, от шелковой подкладки корсажа, и поскольку одежда, источавшая этот аромат, окутывала ее тело, он слышал и его слабый живой аромат. Ее лицо, которое он видел со столь близкого расстояния, что мог различить нежный пушок на персиковых щечках, было невообразимо прекрасным; ее темные глаза таинственно затуманились, и он чувствовал, как к нему возносится невысказанная преданность ее души. Она была чуть выше ростом, чем ее возлюбленный, но так отклонилась назад, прижавшись грудью к его груди, что он мог смотреть на нее не снизу вверх, а сверху вниз. Ему это было приятно, потому что, хотя он был прекрасно сложен, рост был его уязвимым местом. Благодаря взволнованности чувств у него поднялось настроение, страхи отступили, появилась уверенность в себе. Он получил в наследство двенадцать тысяч фунтов и завоевал это бесподобное создание. Она попала к нему в плен, он тесно прижал ее к себе, с ее молчаливого согласия рассматривая мельчайшие детали ее кожи и сминая тонкий шелк одежды. Что-то в нем заставило ее возложить свою скромность на алтарь его желания. А солнце ярко светило. Он осыпал ее все более пламенными поцелуями, но с оттенком снисходительности победителя, а ее пылкий отклик восстановил в нем ту уверенность в себе, какую он начал было терять.

– Теперь у меня нет никого, кроме тебя, – прошептала она слабеющим голосом.

В своем неведении она воображала, что выражение такого чувства доставит ему удовольствие. Она не подозревала, что подобные слова обычно расхолаживают мужчину, ибо доказывают, что женщина думает о его обязанностях, а не о его привилегиях. Они, несомненно, его охладили, но не обнаружили ее мнения о мере его ответственности. У него на губах появилась неуверенная улыбка. Софье его улыбка каждый раз казалась чудом, ибо в ней лихая веселость сочеталась с мольбой таким образом, что устоять перед этим колдовством она не могла. Девушка менее целомудренная, чем Софья, догадалась бы, увидев эту очаровательную, несколько женственную улыбку, что может вить из него веревки, но рассчитывать на него, как на опору, нельзя. Но Софье только предстояло познать это.

– Ты готова? – спросил он, положив руки ей на плечи и немного отстранив ее от себя.

– Да, – ответила она, собираясь с силами. Лица их еще соприкасались.

– Ты не прочь посмотреть выставку гравюр Доре^{58}?

Вопрос достаточно простой! Предложение достаточно уместное. Доре становился знаменитостью даже в Пяти Городах, но, естественно, не как автор иллюстраций к «Contes Drôlatiques»[15]15
  «Озорные рассказы» (фр.).


[Закрыть] Бальзака, а как создатель вызывающих содрогание причудливых библейских образов. В глазах благочестивых людей Доре спасал искусство от обвинения в суетности и легкомыслии. Предложение Джеральда сопровождать свою недавно обретенную возлюбленную на выставку оригиналов тех гравюр, которые произвели столь глубокое впечатление на Пять Городов, свидетельствовало о его отменном вкусе. Эта мысль очистила нечестивую авантюру от греха.

Однако Софье было явно не по себе. Она то бледнела, то краснела, делала непроизвольные глотательные движения, вздрагивала всем телом. Она отодвинулась, но не сводила с него взгляда, и он первым опустил глаза.

– Ну а как же… со свадьбой? – прошептала она.

Казалось, этот вопрос исчерпал весь запас ее гордости, но она вынуждена была его задать и за него расплачиваться.

– Ах да, – быстро и беспечно воскликнул он, как если бы она напомнила ему о незначительной мелочи, – я как раз собирался рассказать тебе: здесь это не получится. Правила несколько изменились. Я узнал об этом вчера поздно вечером. Но я выяснил, что легче легкого проделать это у английского консула в Париже, ну а раз у меня уже есть билеты на сегодняшний вечер, как мы договорились… – Он умолк.

Ошеломленная, она упала на стул с покрытой полотенцем спинкой. Она верила его словам. Она не подозревала, что он пользуется испытанным средством обольстителя. Ее ошеломил его небрежный тон. Неужели он действительно намеревался повести ее на выставку и по пути, как бы невзначай, сообщить: «Да, кстати, сегодня в полтретьего, как я обещал, мы пожениться не сможем»? Несмотря на крайние неведение и непорочность Софья была высокого мнения о собственном здравомыслии и способности самостоятельно справляться со своими делами, и ей едва ли приходило в голову, что он надеется получить у нее согласие на поездку в Париж, да еще ночью, без официального заключения брака. Ее юность, чистота, неопытность, простодушие и беспомощность перед ужасными опасностями вызывали сострадание. Но ее потрясло то, что ее ошибочно приняли за дурочку! Объяснение этому она нашла в том, что Джеральд в некоторых делах, по-видимому, сам бывает доверчивым простофилей. Он не поразмыслил как следует. Он недостаточно понял всю безмерность ее жертвы, когда она бежала с ним, пусть всего лишь в Лондон. Она жалела его. Она по-женски быстро уловила, что необходимо проявить предусмотрительность на предварительной стадии, дабы обеспечить их неувядаемое счастье в будущем.

– Все будет в порядке! – уверенно продолжил Джеральд.

Он взглянул на нее, но она на него не смотрела. Ей было девятнадцать лет, однако ему она казалась взрослой и таинственной. Ее лицо озадачивало, ее мысли оставались для него непостижимыми. В каком-то смысле она, вероятно, беспомощна, но их судьбу определяет не он, а она, будущее же кроется в тайной и причудливой деятельности ее ума.

– О нет! – воскликнула она. – О нет!

– Что нет?

– Так мы поехать не можем, – сказала она.

– Но ведь я говорю тебе, что все будет в порядке, – возразил он. – А если мы останемся здесь и за тобой сюда примчатся?.. Потом, у меня же и билеты и все прочее.

– Почему ты не сказал мне раньше? – спросила она.

– Но как я мог? – огрызнулся он. – Оставались мы хоть на минуту одни?

Это было почти правдой. В переполненном вагоне или за поспешным завтраком в окружении десятков навостривших уши людей невозможно было обсуждать вопрос о формальностях заключения брака. Поэтому сейчас он чувствовал твердую почву под ногами.

– Ну, разве мы могли? – упорствовал он.

– А ты еще предлагаешь пойти на выставку! – было ему ответом.

Без сомнения, он совершил грубую бестактность. Он понимал, что сделал глупость. И тогда он вознегодовал, как будто виновата была она, а не он.

– Милая девочка! – сказал он оскорбленным тоном. – Я хотел устроить все как можно лучше. Не моя вина, что правила меняются, а чиновники – глупцы.

– Тебе следовало сказать обо всем раньше, – мрачно настаивала она.

– Но как я мог?

В этот момент он почти уверовал, что и вправду намеревался жениться на ней и что лишь нелепости канцелярской волокиты воспрепятствовали достижению этой благородной цели. Хотя в самом деле он и пальцем не пошевелил, чтобы вступить в законный брак.

– О нет, нет! – повторяла она, надув губки и сверкая увлажнившимися глазами. – Нет!

Он сообразил, что она возмущена его предложением поехать в Париж.

Медленно, волнуясь, он подошел к ней. Она не шелохнулась, не взглянула на него. Взор ее был устремлен на умывальник. Он наклонился и прошептал:

– Послушай, все будет в порядке. Ты поедешь на пакетботе в каюте для дам.

Она не шелохнулась. Он наклонился и сзади коснулся губами ее шеи. Она вскочила, гневно рыдая. Она пылала ненавистью к нему. Вся ее нежность испарилась.

– Прошу не трогать меня! – с яростью воскликнула она. Только что она отвечала на его поцелуи, а теперь оскорблением было одно лишь прикосновение к ее шее.

Он робко улыбнулся.

– Ну, право, подумай сама, – пытался он убедить ее. – Что такого я сделал?

– По-моему, важно то, что ты не сделал! – воскликнула она. – Почему ты не сказал мне всего, когда мы ехали в кебе?

– Просто не хотел тебя тревожить раньше времени, – ответил он, что вполне соответствовало истине.

Он, конечно, увильнул от сообщения, что брак в тот день заключен не будет. Но поскольку профессиональным обольстителем юных девиц он не был, у него не хватило умения упростить создавшееся трудное положение.

– Послушай, детка, – продолжал он с оттенком нетерпения в голосе. – Давай выйдем на улицу и повеселимся. Уверяю тебя, в Париже все уладится.

– То же самое ты говорил и о Лондоне, – язвительно возразила она, всхлипывая. – И видишь, что получилось!

Неужели он хоть на мгновение мог допустить, что она поехала бы с ним в Лондон, если б не была убеждена, что по прибытии туда они немедленно поженятся. Этот полный возмущения вопрос невозможно было сочетать с ее же уверенностью в том, что его оправдания обоснованы. Однако она этого противоречия не замечала.

Ее язвительность оскорбила его самолюбие.

– Ах, так! Прекрасно! – пробурчал он. – Раз ты мне не веришь, что ж! – Он пожал плечами.

Она молчала, но то и дело вздрагивала от рыданий.

Уловив колебания у нее на лице, он сделал новую попытку.

– Пойдем, детка! Утри слезы. – Он подошел к ней, но она отпрянула.

– Нет! Нет! – гневно остановила она его. Слишком низко он ее оценил. И потом ей вовсе не нравится, когда ее называют «деткой».

– Что же ты намерена делать? – спросил он тоном, в котором сочетались насмешка с угрозой. Она его дурачит.

– Могу сказать лишь, чего я не намерена делать, – ответила она. – Я не намерена ехать в Париж. – Всхлипывания затихали.

– Не об этом я спросил, – холодно заметил он. – Я хочу знать, что ты намерена делать.

Не осталось и следа их взаимной нежности. По их поведению можно было бы предположить, что они с младых ногтей ненавидят друг друга.

– А какое отношение это имеет к тебе? – спросила она.

– Самое прямое, – ответил он.

– Тогда можешь удалиться и все обдумать! – заявила она.

Это было совсем по-девчоночьи, по-детски и едва ли соответствовало канонам, определяющим процедуру полного разрыва, но трагическое звучание сохранилось и в этом случае. Вид этой юной девушки, которая вела себя нелепо – словно ее подвергают тяжкому испытанию, если не преувеличивал, то, во всяком случае, усиливал трагизм положения. Джеральда осенило, что иметь дело с юными девицами – неслыханное безрассудство. Ее красоту он перестал замечать.

– «Удалиться»? – повторил он ее выражение. – Ты действительно это имеешь в виду?

– Конечно, именно это, – незамедлительно ответила она.

Таившаяся в нем трусость настоятельно советовала ему воспользоваться ее наивной, беспомощной гордостью и поймать ее на слове. Он вспомнил сцену, которую она устроила ему около шахты, и решил про себя, что при таком нраве ее очарование ничего не стоит и что он был глупцом, воображая, что оно бесценно, а теперь поступит еще гораздо глупее, если не воспользуется возможностью избавиться от всей этой дурацкой истории.

– Значит, мне удалиться? – спросил он, презрительно ухмыльнувшись.

Она кивнула головой.

– Раз ты приказываешь мне уйти, я вынужден подчиниться. Могу я чем-нибудь помочь тебе?

Она жестом дала ему понять, что ей ничего не нужно.

– Ничем? Ты уверена?

Она нахмурилась.

– Ну что ж, прощай. – Он направился к двери.

– Вы, видно, оставляете меня здесь даже без денег? – произнесла она холодным, язвительным тоном. Ее глумливая насмешка оказалась значительно более жесткой, чем его презрительная ухмылка. Она рассеяла последние крупицы сочувствия к ней, таившиеся у него в душе.

– О, простите, пожалуйста! – воскликнул он и с важным видом отсчитал пять соверенов, бросая их на комод.

Она кинулась к ним.

– Не думаете ли вы, что я приму эти мерзкие деньги? – возопила она, собирая монеты рукой в перчатке. Ее первым побуждением было швырнуть их ему в лицо, но она сдержала себя и бросила их в угол комнаты.

– Поднимите! – приказала она.

– Нет уж, благодарю покорно, – резко сказал он и вышел из комнаты, затворив за собой дверь.

Совсем недавно они были возлюбленными, каждым движением своим источавшими нежность, как цветы – аромат! Совсем недавно она уже приняла было решение снизойти к матери и отправить ей депешу с сообщением, что у нее «все в порядке»! И вот этот сон развеялся. И вот раздался громкий глас безжалостного здравого смысла, какой она слышала и раньше в моменты неистовства, и возвестил, что вся эта затея до добра не доведет, что она с самого начала никуда не годилась и не заслуживает ни малейшего оправдания. Чудовищное безрассудство! Да, побег! Но не настоящий побег, а поддельный! Она все время ощущала, что это лишь имитация побега, которая непременно завершится каким-нибудь разочарованием. Ей никогда по-настоящему не хотелось совершать побег, но что-то внутри против воли толкало ее на такой поступок. Все же справедливыми были суровые принципы ее пожилых родственниц. Неправой оказалась она, и расплачиваться придется ей.

«Я – негодная девчонка», – безжалостно призналась она себе, летя в бездну.

Она оценивала свершившееся по достоинству. Но каяться она не намерена, во всяком случае, на скамью для кающихся грешников она никогда не сядет. Она не променяет остатки своей гордости на возможность избавиться от этой самой ужасной напасти, какую может преподнести жизнь. Эту черту своего характера она хорошо знала. И она занялась восстановлением и обновлением своей гордости.

Что бы ни случилось, в Пять Городов она не вернется. Не может вернуться потому, что украла у тети Гарриет деньги. Она стащила у тетки как раз ту сумму, которую швырнула Джеральду, но не в звонкой монете, а в виде банкового билета. Таившийся в ней инстинкт здравомыслия толкнул ее на подобную предосторожность. И она была довольна этим, ибо не смогла бы насмеяться над Джеральдом, если бы действительно нуждалась в деньгах. В этом смысле преступление способствовало ее торжеству, но, поскольку тетушка Гарриет несомненно сразу обнаружила пропажу, оно навсегда лишило ее возможности вернуться в свою семью. Никогда, ни за что не сможет она, воровка, взглянуть в глаза матери.

(Тетушка Гарриет, конечно, обнаружила пропажу, но из благороднейших побуждений не сказала никому ни слова. Такое сообщение нанесло бы материнскому сердцу еще более глубокую рану.)

Софья была также довольна тем, что отказалась поехать в Париж. Воспоминание о проявленной ею твердости льстило тщеславию девушки, поддерживало в ней уверенность, что она способна сама позаботиться о себе. Поехать в Париж, не заключив брака, было бы сущим безумием. Одна лишь мысль о столь чудовищном поступке оскорбляла ее нравственные убеждения. Нет, нет, Джеральд явно принял ее за девушку совсем иного круга, за какую-нибудь продавщицу из лавки или официантку из таверны.

На этом список ее достоинств исчерпывался. Она понятия не имела, что должна или может делать дальше. Ее страшила даже мысль о том, чтобы отважиться и выйти из комнаты. Оставил ли Джеральд ее чемодан в передней? Безусловно, оставил. Что за вопрос! Но что же будет с ней? Лондон… Лондон просто ошеломил ее. Сама она ничего для себя сделать не может. В Лондоне она беспомощна, как кролик. Она откинула штору на окне, и перед ней блеснула река. У нее неизбежно должна была мелькнуть мысль о самоубийстве, ибо в ее представлении ни одну девушку в мире не постигала более ужасная участь, чем ее. «Я могу выскочить отсюда ночью и утопиться, – совершенно серьезно подумала она. – Каково бы было Джеральду!»

Затем ее окутал мрак ночного одиночества, который, сгущаясь, истощал ее силы и сокрушал гордость. Подобно женщине, ощутившей дурноту на улице, она оглядывалась в поисках поддержки, потом ощупью добралась до кровати, плашмя упала на нее, испытывая чувство полного одиночества, и беззвучно зарыдала.