Текст книги "Повесть о старых женщинах"
Автор книги: Арнольд Беннет
Соавторы: Нина Михальская
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 51 страниц)
По утрам Софья ходила в теплых комнатных туфлях. Эту привычку она усвоила на улице лорда Байрона – скорее случайно, чем с намерением использовать шлепанцы для незаметного надзора за прислугой. Ее комнатные туфли послужили непосредственной причиной важных событий на Площади св. Луки. Софья прожила у Констанции уже целый календарный месяц – право, удивительно, как летит время! – и освоилась в доме. Постепенно напряжение в отношениях между сестрами исчезло. В особенности Констанция ничего не скрывала от Софьи и рассказала ей о малых и больших недостатках Эми и обо всех прочих неполадках в домашнем механизме. Обедали теперь за столом, покрытым обычной скатертью, а в дни «генеральной уборки» в нижней гостиной Констанция, посмеиваясь, просила Софью извинить Эми за ее передник, который у служанки не было времени сменить. Короче, Софья перестала быть чужой в доме, и никто не считал нужным выдавать желаемое за действительное. Несмотря на грязь и провинциальность Берсли, Софья получала удовольствие от близости с Констанцией. Что касается Констанции, то она была просто счастлива. В разговорах сестер между собой все чаще появлялись нотки нежности, и в глубине души эти внезапные и неожиданные проявления чувства были очень приятны им обеим.
Воскресным утром, прожив уже три недели в Берсли, Софья встала очень рано, надела халат и комнатные туфли и явилась в спальную Констанции. Софья была несколько обеспокоена здоровьем Констанции, и ей самой было приятно это беспокойство, которого Софья ничуть не скрывала. Эми со свойственной ей небрежностью утром в субботу преступно не заперла дверь, ведущую из нижней гостиной на улицу, и Констанция заметила это упущение, только когда за завтраком почувствовала, что ей дует в ноги. Она всегда сидела спиной к двери, в матушкином кресле-качалке с рифленой спинкой, а Софья на том месте – но не на том стуле, – на котором в сороковые годы сиживал Джон Бейнс, а в семидесятые и позже – Сэмюел Пови. Сквозняк испугал Констанцию. «У меня снова начнется ишиас!» – воскликнула она, и Софью изумил страх, прозвучавший в голосе сестры. К вечеру ишиас действительно вновь навестил седалищный нерв Констанции, и у Софьи впервые был случай разобраться, какие муки пульсирующий ишиас способен принести своей жертве. Вдобавок к ишиасу Констанция подхватила насморк и, чихая, испытывала острейшую боль. Насморк Софья быстро вылечила. Констанция была уложена в постель. Софья хотела было вызвать врача, но Констанция заверила ее, что доктор не скажет ей ничего нового. К боли Констанция относилась с ангельским терпением. Софью поражала слабая и нежная улыбка, с которой Констанция лежала в постели, обложенная грелками и измученная болью. Это заставило Софью задуматься о сильном характере Констанции и о том, как разнообразно проявляет себя натура Бейнсов.
Итак, в воскресенье утром Софья встала рано, сразу после Эми.
Выяснилось, что Констанции несколько лучше в том, что касается невралгии, но что она истерзана бессонной ночью. Хотя Софья сама спала плохо, ей почему-то стало совестно перед не сомкнувшей глаз сестрой.
– Ах ты бедняжка, – исполнясь сочувствия, прошептала Софья. – Подожди, я сейчас сама приготовлю тебе чай.
– Чай сделает Эми, – сказала Констанция.
Софья решительно повторила: «Я сама» – и, убедившись, что пока нет необходимости менять грелки, неслышно сошла вниз в своих комнатных туфлях.
Спускаясь по темной кухонной лестнице, она услышала голос Эми, восклицавшей в раздражении: «Да поди ты вон!», и тявканье Фосетт. Софья в гневе хотела броситься вниз, но сдержалась. Ее отношение к Фосетт не было отмечено сердечностью, а ее отношение к собакам в целом было строгим: даже оставшись наедине с собакой, она очень редко целовала ее, как это обычно делают владельцы животных. Но Софья любила Фосетт, и более того, в последнее время любовь эта усилилась из-за насмешек, которыми жители Берсли осыпали это необычное существо. К счастью для самолюбия Софьи, в Берсли не было возможности остричь Фосетт, и таким образом собака с точки зрения горожан день ото дня становилась все менее забавной. Поэтому Софья могла, не теряя достоинства, подчиниться силе обстоятельств, хотя никогда не подчинилась бы городскому общественному мнению. Софья догадывалась, что Эми не любит Фосетт, но тон, в котором служанка произнесла свои слова, явно указывал, что Эми проводит различие между Фосетт и Снежком, и это огорчило Софью куда больше, чем тявканье ее любимицы.
Кашлянув, Софья вошла в кухню.
Снежок лакал из блюдечка свою утреннюю порцию молока, а Фосетт, бесформенный ком густой шерсти, грустно стояла под столом.
– Доброе утро, Эми, – произнесла Софья с пугающей вежливостью.
– Доброе утро, мэм, – угрюмо ответила Эми.
Эми знала, что Софья слышала тявканье, а Софья знала, что Эми это знает. Их нарочитая вежливость была ужасна. У обеих женщин было такое ощущение, словно по полу рассыпан порох и горящие спички. У Софьи была вполне обоснованная претензия к Эми из-за истории с незакрытой дверью. Софья полагала, что, совершив такой промах, Эми по меньшей мере могла бы обнаружить раскаяние, любезность и желание услужить. Но этим и не пахло. У Эми была своя претензия к Софье, потому что не так давно Софья навязала ей новый метод варки овощей. Эми была решительной противницей новомодных и заграничных методов. Софья не подозревала об этой претензии, которую Эми скрывала под обычной своей почтительной вежливостью.
Они стояли друг перед другом, как две воюющие армии.
– Какая жалость, что здесь нет газовой плиты. Мне нужно немедленно вскипятить чаю для миссис Пови, – сказала Софья, посмотрев на только что разведенный огонь.
– Газовой плиты, мэм? – враждебно переспросила Эми. Бесшумные комнатные туфли Софьи были последней каплей, заставившей Эми сбросить маску почтительности.
Эми и пальцем не пошевелила, чтобы помочь Софье. Она не показала ей, где найти все необходимое, чтобы приготовить чай. Софья нашла чайник и отмыла его. Она отыскала самый маленький заварочный чайник, и, поскольку в нем оставалась вчерашняя заварка, она с преувеличенной тщательностью и шумом вымыла и этот чайник. Софья нашла сахар и все прочее и раздула огонь ручными мехами. Эми же ничего не делала, разве что уговаривала Снежка допить молоко.
– Почему ты даешь Фосетт так мало молока? – холодно спросила Софья, когда очередь дошла до Фосетт. Софья ждала, пока вскипит чайник. Блюдечко, предназначенное для Фосетт, которая была вдвое больше Снежка, было наполнено молоком едва наполовину.
– Молока больше нету, мэм, – проскрипела Эми.
Софья промолчала. Вскоре, благополучно заварив чай, она удалилась. Не будь Эми зрелой матроной, которой было уже за сорок, она бы фыркнула вслед уходящей хозяйке, но Эми вовсе не была обычной глупенькой служанкой.
Если не считать известной чопорности, с которой Софья подала поднос своей сестре, в ее поведении не было признаков гнева. Софью глубоко растрогала та радость, с которой недомогающая Констанция встретила чай, и утешило то, что сестре есть на кого опереться в трудную минуту.
Несколько минут спустя Констанция, спросив сперва у Софьи, который час показывают часы на комоде (швейцарские часы давно уже остановились), потянула за красный шнурок звонка, висевший над кроватью. Далеко в кухне зазвенел колокольчик.
– Что-нибудь еще принести? – спросила Софья.
– Ах нет, спасибо, – ответила Констанция. – Я только хочу знать, не принес ли почтальон писем. Он давно уже должен был прийти.
За время пребывания в доме Софья узнала, что каждое воскресное утро Констанция ожидает письма от Сирила. Между матерью и сыном существовала твердая договоренность, что Сирил будет писать по субботам, а Констанция по воскресеньям. Софья знала, что Констанция придает этим письмам большое значение и к концу недели начинает все больше волноваться за Сирила. После приезда Софьи письма от Сирила приходили регулярно, но в них, случалось, было всего две-три строчки, и Софья понимала, что письмо может и не прийти и что Констанция свыклась, хотя и не смирилась, с такими разочарованиями. Констанция давала Софье читать письма от сына; от них у Софьи осталось ощущение, что ее любимец, пожалуй, несколько небрежен по отношению к матери.
На звонок никто не ответил. Констанция позвонила еще раз, и снова безрезультатно. Резко встав, Софья вышла из спальной и миновала комнату Сирила.
– Эми! – окликнула она служанку, перегнувшись через перила. – Ты что, не слышишь звонка?
– Быстрей я не могу, мэм, – прежним угрюмым тоном ответила Эми.
Пробормотав что-то нечленораздельное, Софья подождала, пока не убедилась, что Эми действительно поднимается по лестнице, после чего ушла в комнату Сирила. Там она и осталась, не зная, что предпринять. Не то чтобы она подслушивала, не желая присутствовать при разговоре Эми с хозяйкой. В сущности, Софья сама до конца не понимала, зачем осталась в комнате Сирила, дверь из которой в спальную Констанции была открыта.
Недовольная Эми взобралась по лестнице и с гордым видом явилась к хозяйке. Эми полагала, что Софья поднялась на третий этаж, где ей и «положено» находиться. Служанка молча стояла у кровати, не обнаруживая ни сочувствия к Констанции, ни интереса к ее состоянию. Ишиас Констанции раздражал Эми, как постоянный упрек за ее легкомысленное отношение к дверям.
Словно ожидая чего-то, Констанция тоже минуту помедлила.
– Ну, Эми, – произнесла она наконец голосом, ослабевшим от бессонницы и боли. – Есть письмо?
– Нету писем, – мрачно ответила Эми. – Ежели бы были письма, я бы их, ясное дело, принесла. Почтальон приходил двадцать минут назад. Вечно меня дергают, словно у меня своих дел мало.
Эми повернулась и открыла дверь, чтобы выйти.
– Эми! – резко окликнула ее Софья.
Служанка вздрогнула и, сама того не желая, подчинилась властному голосу и остановилась.
– Будь любезна не разговаривать со своей хозяйкой в таком тоне. По крайней мере, пока я здесь, – холодно сказала Софья. – Ты знаешь, что она больна и слаба. Стыдись!
– Да я… – начала Эми.
– Я не намерена пререкаться, – резко перебила ее Софья. – Иди.
Эми подчинилась. Она была не только ошеломлена, но и испугана.
Участницы этой сцены восприняли ее весьма драматически. По мнению Софьи, Констанция распустила Эми. Софья догадывалась, что Эми иногда позволяет себе грубить, но то, что отношения между служанкой и хозяйкой таковы, что Эми способна нагло дерзить Констанции, поразило и огорчило Софью, которая неожиданно увидела в сестре жертву произвола. «Если эта особа так себя ведет в моем присутствии, – думала Софья, – то что же она позволяет себе, когда они остаются одни?»
– Это неслыханно! – воскликнула Софья. – Милая Констанция, почему ты позволяешь ей говорить с тобой в подобном тоне!
С повлажневшими глазами Констанция сидела на кровати, держа на коленях маленький чайный поднос. Слезы подступили к ее глазам, когда она узнала, что письмо не пришло. Обычно она из-за этого не плакала, но от слабости утратила выдержку. А теперь, когда подступили слезы, она уже не могла удержать их. Куда же их денешь!
– Эми у меня столько лет, – прошептала Констанция. – Она иной раз позволяет себе вольности. Я уже делала ей замечания.
– Вольности? – повторила Софья. – Вольности?
– Мне, конечно, не следовало давать ей поблажки, – сказала Констанция. – Надо было давно положить этому конец.
– Знаешь, – сказала Софья, испытав облегчение, когда узнала сокровенные мысли Констанции. – Я надеюсь, ты не подумаешь, что я лезу не в свое дело, но, право, это уж чересчур. Слова слетели с моего языка, прежде чем я… – она замолчала.
– Ты была права, совершенно права, – сказала Констанция, видя перед собой не пятидесятилетнюю женщину, а пылкую пятнадцатилетнюю девочку.
– У меня большой опыт обращения со слугами, – сказала Софья.
– Конечно, конечно, – вставила Констанция.
– И я убеждена, что излишняя мягкость им вредит. Прислуга не ценит доброты и терпения. Она все наглеет и наглеет, и, наконец, сама не знаешь, кто хозяйка.
– Ты абсолютно права, – еще решительнее подтвердила Констанция. Убежденность прозвучала в словах Констанции не только потому, что она была уверена в правоте Софьи, но и потому, что она хотела показать Софье, что та вовсе не лезет в чужие дела. Констанции как хозяйке было стыдно за Эми, жаловавшуюся на то, что в доме стало больше работы, и она хотела поправить положение.
– Теперь об этой особе, – сказала Софья, доверительно понизив голос и садясь на краешек кровати. И Софья рассказала Констанции о том, как Эми обращается с собаками и грубит на кухне. – Мне бы и в голову не пришло говорить с тобой об этом, – заметила Софья, но в создавшемся положении лучше, по-моему, чтобы ты об этом знала. Ты просто должна об этом знать. – В знак полного согласия Констанция кивнула. Она не стала вслух извиняться перед своей гостьей за проступки, совершенные служанкой. Сестры достигли такой близости, при которой подобные извинения были бы излишни. Они перешептывались все тише и тише, и вопрос об Эми был изучен в деталях и разложен по полочкам.
Постепенно они осознали, что наступил кризис. Обе были крайне возбуждены, взволнованы и, пожалуй, настроены чересчур воинственно. В то же время бескорыстное возмущение Софьи и полное доверие Констанции сильно сблизило сестер.
После долгого разговора Констанция, думавшая совсем о другом, сказала:
– Оно, наверное, завалялось на почте.
– Письмо от Сирила? Ну конечно! Знала бы ты, как работает почта во Франции.
Потом, повздыхав, сестры решили не горевать из-за наступившего кризиса.
То был действительно кризис, и притом бурный. Целый день им была пропитана атмосфера всего дома. Констанция встала с постели и сумела дойти до гостиной, где был накрыт стол. А когда Софья, проведя некоторое время в своей комнате, спустилась вниз и увидела, что чай подан, Констанция прошептала:
– Она предупредила, что увольняется. А в воскресенье берет выходной.
– Что она сказала?
– Ничего особенного, – неопределенно ответила Констанция, скрыв от Софьи, что Эми распространялась насчет избытка хозяев в доме. – В конце концов ничего страшного. С ней все будет благополучно. У нее отложены приличные деньги и есть друзья.
– Но как глупо с ее стороны отказываться от такого прекрасного места!
– Это ей все равно, – сказала Констанция, уязвленная предательством Эми. – Коли вбила себе что-то в голову, все остальное ей безразлично. Я всегда знала, что у нее нет ни капли здравого смысла.
– Так вы уходите, Эми? – спросила вечером Софья, когда Эми проходила через нижнюю гостиную по дороге в свою комнату. Констанция уже легла.
– Ухожу, мэм, – подтвердила Эми.
В ее тоне не было грубости, но ответила она твердо. Очевидно, положение ее не волновало.
– Извини, что мне пришлось сегодня утром сделать тебе замечание, – дружелюбно сказала Софья, которой, несмотря ни на что, был приятен тон служанки. – Но ты, я думаю, понимаешь, что у меня были для этого основания.
– Я все обдумала, мэм, – величественно сказала Эми, – и поняла, что мне нужно уйти.
Наступило молчание.
– Ну, тебе виднее… Спокойной ночи, Эми.
– Спокойной ночи, мэм.
«Она женщина приличная, – подумала Софья, – но удерживать ее бесполезно».
Сестры столкнулись с тем, что у Констанции остался месяц на поиски новой служанки, что новую служанку еще предстоит обучать и что это легко может закончиться катастрофой. И Констанцию и Эми до глубины души огорчало, что связь между ними, существовавшая с семидесятых годов, должна прерваться. Но обе были уверены, что альтернативы нет. Посторонним просто было сказано, что от миссис Пови уходит служанка. Посторонние просто прочли в «Сигнале» объявление миссис Пови о том, что ей требуется прислуга. Посторонние не могли читать в чужих сердцах. Некоторые представители молодого поколения даже с видом превосходства поговаривали, что у старомодных особ вроде миссис Пови одни служанки на уме и т. д. и т. д.
– Пришло письмо? – весело спросила Софья у Констанции, войдя на следующее утро в ее спальную.
Констанция только головой покачала. Она была очень угнетена. У Софьи мигом испортилось настроение. Противница неискреннего оптимизма, она ничего не сказала. В противном случае она бы заметила: «Может быть, почтальон принесет письмо после обеда». В доме царил мрак. Констанции все сильнее казалось, что «век вывихнул сустав»{98} и что жить не стоит, поскольку Эми собирается уходить, а Сирил ею «пренебрег». Даже присутствие сестры не утешало Констанцию. Стоило Софье выйти из комнаты, как начался приступ ишиаса, притом весьма жестокий. Констанцию это огорчило, и даже не из-за боли, а из-за того, что она только что без всякого притворства уверяла Софью, что у нее ничего не болит – правда, Софью она убедила не до конца. Однако теперь было совершенно необходимо, чтобы Констанция встала, как обычно. Ведь она уже сказала Софье, что встанет. Кроме того, впереди – колоссальное предприятие, поиски новой служанки. Все одно к одному. Что, если Сирил опасно болен и не может писать? Что, если с ним что-то случилось? Что, если она никогда не найдет прислуги?
Софья, сидя у себя в комнате, делала все, чтобы настроиться на философский лад и набраться оптимизма. Она убеждала себя, что надо как следует взяться за Констанцию, что Констанция чересчур безвольна, что Констанцию нужно расшевелить. А в кухонном подвале Эми, готовившая к девяти часам завтрак, раздумывала о неблагодарности хозяев и о том, что ждет ее впереди. В живописной деревеньке Снейд, где земная и загробная жизнь каждого жителя находилась под наблюдением наместницы бога на земле, деловитой графини Челльской, проживала вдовая мать Эми. У Эми было припасено около двухсот фунтов. Матушка который год зовет Эми жить с нею на полном обеспечении. И все же в душе у Эми было черно от дурных предчувствий и неясного внутреннего сопротивления. Дом Бейнсов стал домом скорби, а три одиноких женщины – жрицами скорби.
Две собаки безутешно слонялись по всему дому, чувствуя, что необходимо вести себя осмотрительно, и не догадываясь, что причина царящей вокруг странной атмосферы – всего лишь не закрытая до конца дверь и невежливый тон.
Когда Софья, теперь уже полностью одетая, вышла к завтраку, она услыхала, что ее слабым голосом зовет Констанция, и обнаружила, что та еще в постели. Истину уже нельзя было скрыть. У Констанции снова начались боли, и ее моральное состояние отнюдь не придавало ей стойкости.
– Ты должна была меня предупредить, – не сдержавшись, сказала Софья, – тогда я знала бы, что делать.
Констанция не сказала в свою защиту, что боль вернулась уже после их утреннего разговора. Она просто заплакала.
– Мне так плохо, – всхлипывала она.
Это удивило Софью. Ей казалось, что такое поведение – не в духе Бейнсов.
На протяжении этого нескончаемого апрельского утра познания Софьи о возможностях ишиаса как средства уничтожения духовных сил значительно пополнились. У Констанции совсем не осталось сил сопротивляться болезни. Нежной покорности как не бывало. Констанция твердила, что врач ей не поможет.
Около полудня, когда Софья деловито суетилась вокруг нее, Констанция внезапно вскрикнула.
– У меня всю ногу ломит, – простонала она.
Софья приняла решение. Как только Констанции стало чуть легче, ее сестра спустилась к Эми.
– Эми, – сказала Софья. – Твою хозяйку пользует доктор Стерлинг?
– Да, мэм.
– Где его приемная?
– Раньше, мэм, он жил напротив, с доктором Гарропом, но недавно переехал в Бликридж.
– Пожалуйста, оденься, сбегай к нему и скажи, что я прошу его прийти как можно скорее.
– Конечно, мэм, – с готовностью откликнулась Эми. – Я слышала, хозяйка криком кричит.
Вместо ненужного волнения Эми проявила куда более достойные качества – доброту, сдержанность и готовность помочь.
«Есть в ней что-то симпатичное», – подумала Софья.
Действительно, Эми держалась намного лучше, чем можно было бы ожидать от глупой служанки.
Доктор Стерлинг приехал около двух. В Пяти Городах он жил уже больше десяти лет. На его челе, как и на горделивом лбу его лошади, лежала печать успеха. Говоря словами «Сигнала», доктор «слился с жизнью округа». Как человек отзывчивый, он пользовался любовью. Со своим звучным шотландским акцентом он был в равной мере способен рассуждать о достоинствах виски и достоинствах церковной проповеди, и у него хватало такта не заговаривать ни о виски, ни о проповедях там, где не следует. Как подобало его профессии, он даже произнес речь на ежегодном обеде Общества по борьбе с преступностью, и благодаря этой речи (в которой похвалы красному вину были смягчены похвалами книгам – известно было, что у доктора богатая библиотека) он заслужил репутацию остроумца у американского консула, который любил, чтобы торжественные обеды заканчивались в стиле Марка Твена. Доктору было тридцать пять лет. Он был высок и склонен к полноте, а после утреннего бритья его толстые мальчишеские щеки оставались синими.
Приезд доктора оказал немедленное и чудесное действие на Констанцию. На мгновение его присутствие почти излечило ее, как если бы она страдала зубной болью, а доктор Стерлинг был дантистом. После того как доктор закончил осмотр, боль возобновилась.
Беседуя с сестрами, врач внимательно их выслушал. Казалось, болезнь Констанции – уникальный медицинский случай, который вызвал у доктора искренний профессиональный интерес. По мере того как сестры раскрывали перед ним всю сложность и незаурядность болезни, он, казалось, порывшись в памяти, обнаруживал чудодейственные способы укрощения недуга. Эти таинственные открытия вроде бы придавали ему уверенности, и эта уверенность, подкрепляемая умеренно остроумными репликами, передавалась пациентке. Доктор Стерлинг был искусным врачом. Впрочем, это обстоятельство никак не влияло на его популярность, которой он был обязан исключительно своему редкому дару относиться к любому случаю серьезно, но сохраняя оптимизм.
Врач сказал, что вернется через четверть часа, и действительно, через пятнадцать минут появился со шприцем, с которым и пошел в атаку на главный оплот ишиаса.
– Что это за лекарство? – спросила Констанция, лучась благодарностью к спасителю.
Доктор помолчал, с лукавым прищуром поглядывая на больную.
– Не скажу, – ответил он. – Вас это до добра не доведет.
– Ну прошу вас, скажите, доктор, – настаивала Констанция, желавшая, чтобы доктор упрочил свою репутацию в глазах Софьи.
– Это гидрохлорид кокаина, – сказал он, поднимая палец. – Избегайте привыкания. Кокаин разрушил не одну порядочную семью. Если бы я не был уверен в силе вашего характера, миссис Пови, я бы не рискнул сделать вам укол.
– Ах и шутник же вы, доктор, – улыбнулась повеселевшая Констанция.
Стерлинг сказал, что придет снова в половине шестого. Он пришел в половине седьмого и опять впрыснул кокаина. Тем самым была подтверждена серьезность болезни. Во второй его визит отношения доктора Стерлинга с Софьей стали довольно дружескими. Когда она проводила его вниз, они еще надолго задержались в нижней гостиной, как если бы у доктора не было других дел. В это время его кучер прогуливал лошадь у крыльца.
Софья была польщена отношением Стерлинга – он считал ее женщиной незаурядной. Из этого отношения вытекало, что Софья представляет большой интерес для каждого, кому позволено будет черпать сведения из ее памяти. До этого времени Софья среди знакомых Констанции не встречала никого, кто бы вышел за рамки чисто поверхностного интереса к ее жизни. Возвращение Софьи встретили с безразличием. Ее эскапада длиной в тридцать лет начисто лишилась своего драматизма. Многие даже не слышали, что она убежала из дому с коммивояжером, а тем, кто не забыл об этом или узнал от других, это представлялось довольно банальным событием – через тридцать-то лет! Опасения сестер, что весь город загудит от сплетен, оказались до смешного беспочвенными. Столь сильно было действие времени, что даже мистер Кричлоу, казалось, позабыл, что Софья косвенно повинна в смерти отца. Она и сама почти об этом забыла. Когда ей случалось об этом задуматься, Софья не испытывала ни стыда, ни угрызений совести, и смерть отца представлялась ей делом случая, может быть, даже счастливого. Лишь двумя вещами интересовались в городе: ее мужем и точной суммой, вырученной от продажи пансиона. В городе знали, что Софья, возможно, не вдова, ибо она была вынуждена все объяснить мистеру Кричлоу, а тот в нежную минуту пересказал эту историю Марии. Но никто не осмеливался произнести при Софье имя Джеральда Скейлза. Одетая по моде, с властным выражением на лице, владелица легендарного состояния внушала горожанам уважение, а иногда и ужас. В отношении доктора проскальзывало изумление – это Софья чувствовала. Хотя бесспорно были свои преимущества и в апатичном поведении тех, с кем ей раньше пришлось встречаться, – оно позволяло Софье сохранять душевное спокойствие; безразличие претило ее самолюбию, и любопытство доктора смягчило удар. Бросалось в глаза, что он видит в Софье интересную личность и не скрывает своего любопытства.
– Я только что прочел «Разгром» Золя, – сказал доктор.
Софья напрягла память и вспомнила афишу.
– A, «La Débâcle», – ответила она.
– Да-да. Какого вы мнения?
Взгляд доктора, предвкушавшего беседу, загорелся. Ему было приятно уже то, что она упомянула французское название романа.
– Я не читала этой книги, – ответила Софья и тут же об этом пожалела, потому что увидела, что доктор обескуражен. Стерлинг полагал, что если человек живет за границей, то знает литературу страны, в которой живет. Однако ему не приходило в голову, что, если живешь в Англии, следует непременно разбираться в английской литературе. Софья с 1870 года практически ничего не читала – для нее последним по времени писателем был Шербюлье{99}. Более того, она была того мнения, что Золя вовсе не так хорош и что он враг своего народа, хотя в это время еще мало кто слышал что-либо о Дрейфусе. Доктор Стерлинг слишком опрометчиво решил, что в разных странах буржуа по-разному судят об искусстве.
– И вы были в Париже во время осады? – спросил он, нащупывая другую тему.
– Да.
– И во время Коммуны?
– Да, и при Коммуне.
– Но это невероятно! – воскликнул доктор. – Позавчера вечером я читал «Разгром» и решил, что вы, должно быть, многое из этого повидали. Не думал, что так скоро буду иметь удовольствие побеседовать с вами.
Софья улыбнулась.
– Откуда же вы узнали, что я была в Париже во время осады? – с любопытством спросила она.
– Откуда? Да я же видел ту рождественскую открытку, которую вы послали миссис Пови в 1871 году, когда все уже было позади. Эта открытка – одна из ее реликвий. Она мне ее показала, когда сказала, что вы приезжаете.
Софья вздрогнула. Она начисто забыла об этой открытке. Ей и в голову не приходило, что Констанция сохранит все те поздравления, которые Софья посылала ей в первые годы после побега. Софья, как могла, отвечала на энергичные расспросы доктора о том, как ей жилось во время осады Парижа и Коммуны. Его бы разочаровала прозаичность ее ответов, если бы он не был полон решимости не разочаровываться.
– Вы очень спокойно об этом говорите, – заметил он.
– Конечно! – не без гордости согласилась Софья. – Да ведь сколько воды с тех пор утекло!
События тех лет, как они сохранились в ее памяти, едва ли оправдывали весь поднятый вокруг них шум. Что там, в конце концов, происходило особенного? Так думала Софья про себя. Даже Ширак казался теперь бледной тенью. Все же, как бы она ни оценивала те события – верно или ошибочно, она пережила их, и ей было очень приятно, что доктор Стерлинг ценит это. Их взаимное дружелюбие обогатилось доверием. Наступил вечер. Лошадь у крыльца грызла удила.
– Ну, мне пора, – сказал, наконец, доктор Стерлинг, но с места не сдвинулся.
– Значит, ничем больше я не могу помочь сестре? – спросила Софья.
– Не думаю, – ответил доктор. – Дело тут не в медицине.
– А в чем же? – напрямик спросила Софья.
– Дело в нервах, – сказал доктор. – Почти целиком в нервах. Я успел немного разобраться в конституции миссис Пови и надеялся, что ваш визит пойдет ей на пользу.
– Она чувствовала себя прекрасно… просто прекрасно… до того, как позавчера ее продуло сквозняком. Вчера вечером ей стало лучше, и вот сегодня утром снова обострение.
– У нее нет причин для огорчений? – доверительно спросил доктор.
– Да какие же причины! – воскликнула Софья. – Откуда у нее настоящие огорчения?
– Вот именно! – согласился врач.
– Я ей все время говорю: ты и не знаешь, что такое огорчения, – сказала Софья.
– В одно слово со мной! – произнес доктор, и глаза его блеснули.
– Сестру немного расстроило то, что вчера не пришло письмо от Сирила, – она обычно ждет его писем по воскресеньям. Но ведь она так ослабла, так нездорова.
– Смышленый юноша этот Сирил! – заметил врач.
– Он чрезвычайно милый мальчик, – энергично закивала Софья.
– Так вы его видели?
– А как же! – смутилась Софья.
Неужто доктор полагает, что она не знакома с собственным племянником? Софья вернулась к разговору о сестре:
– По-моему, ей немного неприятно, что от нас уходит служанка.
– А! Значит, Эми уходит? – понизил голос доктор. – Между нами говоря, не так уж это плохо.
– Я рада, что вы такого мнения.
– Еще год-другой, и Эми стала бы здесь хозяйкой. В таких случаях остается только молча наблюдать – сделать-то ничего нельзя. Право, нельзя.
– Я кое-что сделала, – резко ответила Софья. – Я прямо сказала этой особе, что, пока я здесь, этому не бывать. Сперва я и не подозревала… но когда выяснилось… Вы просто не поверите!
Она предоставила самому доктору догадываться о том, чему он должен поверить. Доктор улыбнулся.
– Да, – сказал он. – Я прекрасно понимаю, что сначала вы ничего не заметили. Когда миссис Пови здорова, она, как у нас говорят, может за себя постоять… Но все же прислуга портится – медленно, но верно.
– Так об этом говорят в городе? – спросила уязвленная Софья
– Как уроженке здешних мест, миссис Склейлз, – сказал доктор, – вам должно быть известно, чем заняты жители Берсли.
Софья сжала губы. Доктор встал и расправил свой жилет.
– Зачем она вообще обременила себя прислугой? – взорвался он. – Она совершенно свободна. Она может жить, не зная никаких забот. Почему она не съездит куда-нибудь, не развлечется? Вашу сестрицу нужно хорошенько растормошить.
– Вы совершенно правы, – взорвалась вслед за доктором Софья. – Я целиком разделяю ваше мнение, целиком! Да вот сегодня утром я думала о том же. Ее следует растормошить. Она тут засиделась.
– Ей необходимы развлечения. Почему бы ей не поехать на взморье, не пожить в свое удовольствие в отеле? Что ей мешает?
