Текст книги "Повесть о старых женщинах"

Автор книги: Арнольд Беннет

Соавторы: Нина Михальская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 51 страниц)

– Простите, – сказала мисс Инсал, – мне кажется, ребенок плачет.

– …и два – это восемь, и три – это одиннадцать. Ему полезно поплакать, – быстро проговорил Сэмюел, не отрывая взгляда от работы.

Родители мальчика не считали возможным обсуждать семейные дела даже с мисс Инсал, но Констанции нужно было утвердить себя в роли матери.

– Я все обеспечила, чтобы ему было удобно. Он плачет только потому, что воображает себя заброшенным. А мы полагаем, что ему еще рано разбираться в таких делах.

– Вы совершенно правы! – воскликнула мисс Инсал. – Два, три переносим.

Далекий слабый, печальный, жалобный плач упорно продолжался. Он продолжался уже целых полчаса. Констанция не могла более заниматься своей работой. Плач подавлял ее волю, разрушал ее стойкое благоразумие.

Не говоря ни слова, она медленно поднялась по лестнице, осторожно положив чепчик на кресло.

Мистер Пови, после минутного колебания, бросился следом за ней, испугав Фэн. Он затворил дверь перед мисс Инсал, но Фэн успела проскочить. Он увидел, что Констанция держится рукой за дверь спальной.

– Милочка, – укоризненно произнес он, стараясь сдержаться, – что же ты все-таки намерена делать?

– Я просто слушаю, – ответила Констанция.

– Прошу тебя, образумься и спустись вниз.

Он говорил тихо, едва скрывая нервное возбуждение, и на цыпочках двинулся к ней по коридору мимо газового рожка. Фэн последовала за ним, ожидающе помахивая хвостом.

– А вдруг он нездоров? – высказала Констанция предположение.

– Ха! – презрительно воскликнул мистер Пови. – Помнишь, что случилось сегодня ночью и что ты говорила?

Они спорили в духоте коридора вполголоса, чтобы создать ложное впечатление добродушного разговора. Разочарованная Фэн перестала вилять хвостом и потопала прочь. Плач ребенка за дверью превратился в невообразимо отчаянный вопль и так сжал сердце Констанции, что она прошла бы сквозь огонь, чтобы добраться до своего дитяти. Ее удерживала железная воля мистера Пови. Но она, разгневанная, оскорбленная, возмущенная, взбунтовалась. Здравый смысл – идеальное средство для сохранения взаимной снисходительности – отлетел от этой взволнованной пары. Все непременно закончилось бы ссорой, ибо Сэмюел в неистовой ярости свирепо смотрел на жену с противоположного края бездонной пропасти, если бы, к их великому удивлению, наверх не ворвалась мисс Инсал.

Мистер Пови повернулся к ней, смирив свои чувства.

– Телеграмма! – объявила мисс Инсал. – Почтмейстер лично принес ее…

– Как? Мистер Дерри? – спросил Сэмюел, открывая телеграмму с величественным видом.

– Да. Он сказал, что доставить ее обычным путем было уже слишком поздно, но, поскольку, она, видимо, очень серьезная…

Сэмюел быстро прочитал телеграмму, с мрачным выражением лица кивнул головой и отдал ее жене. У нее глаза наполнились слезами.

– Пойду к кузену Дэниелу, он сразу отвезет меня туда, – сказал Сэмюел, овладев собой и ощутив себя хозяином положения.

– Не лучше ли нанять экипаж? – спросила Констанция. Она относилась к Дэниелу с предубеждением.

Мистер Пови отрицательно покачал головой.

– Он уже предлагал мне, – ответил он, – я не могу ему отказать.

– Надень теплое пальто, дорогой, – сказала Констанция, как во сне спускаясь с ним вниз.

– Надеюсь, это не о… – не закончила своего вопроса мисс Инсал.

– Именно об этом, мисс Инсал, – многозначительно ответил Сэмюел.

Через полминуты его уже не было.

Констанция взбежала вверх по лестнице. Но плач прекратился. Она бесшумно и медленно повернула дверную ручку и на цыпочках вошла в комнату. В этой спальной с плотно завешенными окнами свет ночника отбрасывал широкие тени от тяжелой мебели красного дерева и малиновых репсовых штор с бахромой. А между большой кроватью и оттоманкой (на которой лежала только что купленная семейная Библия Сэмюела) под покровом теней смутно виднелась детская кроватка. Она взяла в руку ночник и неслышно обогнула кровать. Да, он решил уснуть. Такое событие, как смерть вдалеке, сломило его отчаянное упрямство. Судьба взяла верх над ним. Как прелестна эта мягкая, нежная щечка со следами слез! Как хрупки эти маленькие, крохотные ручки! В душе Констанции таинственно сочетались горе и радость.

II

Гостиная была полна приглашенных, одетых соответственно этикету. Эта старая гостиная была тесно и по-новому обставлена прекраснейшей викторианской мебелью из дома покойной тети Гарриет в Эксе: две этажерки с дверцами, большой книжный шкаф, великолепный сверкающий неподъемный стол, истерзанные резьбой стулья. Прежнюю мебель перенесли в нижнюю гостиную, которая приобрела величественный вид. Весь дом светился богатством, он был до предела насыщен спокойным, сдержанным изобилием; миссис Бейнс назвала бы даже самые незначительные предметы, стоявшие в самых незаметных углах, «добротными». Констанция и Сэмюел располагали половиной денег тети Гарриет и половиной денег миссис Бейнс; вторая половина предназначалась для Софьи, возвращение которой оставалось маловероятным, опекуном был определен мистер Кричлоу. Дело Пови продолжало процветать. Окружающие знали, что мистер Пови покупает дома. Однако у Сэмюела и Констанции друзей не прибавилось; они, как говорят в Пяти Городах, «не расширяли связей в обществе», зато весьма щедро расширяли свое участие в благотворительных подписных листах. Они держались особняком. Гости пришли не к ним, а к Сирилу.

Его нарекли Сэмюелом потому, что Констанция хотела, чтобы он носил имя отца, а Сирилом потому, что его отец в тайниках души презирал имя Сэмюел; так что все называли его Сирил, а Эми, признанная преемница Мэгги, именовала его «мастером Сирилом». Во все часы бодрствования мысли его матери были сосредоточены только на нем одном. Его отец в то время, которое он не посвящал планам обогащения Сирила, зарабатывал деньги с единственной целью – обогатить Сирила. Сирил был центром, притягивающим к себе весь дом, любое стремление было направлено на Сирила. Лавка теперь существовала только для него. Дома, которые Сэмюел покупал по частным договорам или, смущаясь, на аукционах, так или иначе были связаны с Сирилом. Сэмюел и Констанция потеряли способность правильно оценивать себя, теперь они видели в себе только родителей Сирила.

Этого они почти не осознавали. Упрекни их кто-нибудь в мономании, у них на лицах появилась бы улыбка людей, уверенных в своем здравомыслии и психическом равновесии. Но, несмотря на это, они были истинными маньяками. Инстинктивно они, насколько могли, скрывали этот факт. Они не признавались в этом даже самим себе. Сэмюел действительно нередко говорил: «Ребенок – это еще не все. Мальчишка должен знать свое место». Констанция всегда внушала сыну уважение к отцу, как к главнейшему лицу в доме. Сэмюел всегда внушал ему уважение к матери, как к главнейшему лицу в доме. Делалось все возможное, дабы убедить его, что он нуль, ничто и обязан радоваться, что живет на свете. Но он-то знал, каково его значение. Он знал, что ему принадлежит весь город. Он знал, что родители обманывают себя. Даже когда его наказывали, он знал, что это происходит потому, что он так значителен. Он никогда не делился с родителями даже частью этого знания, первобытная мудрость подсказывала ему, что свое понимание надо затаить глубоко в душе.

Ему было четыре с половиной года. В этом смуглом, как отец, красивом, как тетка, высоком для своего возраста мальчике не было ни одной черты, напоминающей мать, лишь иногда «проступало что-то общее». От причудливых нечленораздельных звуков, а потом – нескольких односложных слов, выражающих конкретные предметы и определенные желания, он перешел к удивительному, тонкому владению самым трудным из германских языков и мог сказать решительно все. Он умел быстро ходить и бегать, обладал многими точными представлениями о Боге и не сомневался в особом расположении к нему младшего божества по имени Иисус.

Итак, настоящий прием был изобретением его матери и осуществлен по ее проекту. Отец сначала отнесся к нему насмешливо, но потом сказал, что если уж устраивать прием, то как следует, и приложил к этому делу все свои организационные способности. Сирил на первых порах принял этот проект к сведению без особого интереса, но по мере приближения назначенного дня и усиления подготовки он начал относиться к нему благосклонно, а потом и восторженно. Отец взял его с собой в кондитерскую Дэниела, и ребенок подошел к решению столь сложной задачи весьма серьезно, взвешивая все «за» и «против».

Прием, естественно, был назначен на вторую половину четверга. Было лето, то есть сезон светлых и легких туалетов. И восемь детей, сидевших вокруг большого стола тети Гарриет, сверкали, как солнце. Даже специально приготовленные Констанцией салфетки не смогли спрятать под собой роскошь и изобилие белых кружев и шитья. В последующей жизни детей из благородных семейств Пяти Городов уже больше никогда не одевали так богато, как в возрасте четырех-пяти лет. Многие недели труда, тысячи кубических футов газа, бессонные ночи, наносящие ущерб зрению и здоровью вообще, тратились на создание одного платьица, которое могло за десять секунд быть испорчено каплей варенья. Так было принято в давние времена, и так продолжается сегодня. Гостям Сирила было от четырех до шести лет, в большинстве своем, они были старше хозяина, что вызывало досаду, ибо умаляло его значение; но у ребенка до четырех лет представление о пристойном поведении и даже о простых правилах приличия слишком неустойчиво для благородного общества. В дальней части стола сидели родители, главным образом, дамы. Они тоже надели свои лучшие наряды, потому что им предстояло встретиться друг с другом. Констанция облачилась в новое платье из малинового шелка. Сняв траур по матери, она навсегда рассталась с черным цветом, который, из-за своих обязанностей в лавке, вынуждена была носить постоянно, начиная с шестнадцати лет, и перестала носить лишь за несколько месяцев до рождения Сирила; в лавку она теперь заходила редко и ненадолго, лишь с целью проверки. Она все еще была тучной, виновник же метаморфозы в ее фигуре сидел во главе стола. Сэмюел держался поближе к ней, он оставался здесь единственным мужчиной до тех пор, пока, к их удивлению, не появился мистер Кричлоу – оказывается, среди гостей находилась его внучатая племянница. На Сэмюеле был если не самый лучший, то, во всяком случае, не будничный костюм. На нем была рубашка, украшенная спереди рюшами и маленьким черным галстуком, а смуглое лицо, окаймленное темной бородкой, выражало беспокойство и смущение. Он не привык занимать гостей, да и Констанция тоже, но искренняя доброжелательность и сдержанность избавляли ее от застенчивости. «Для помощи» здесь присутствовала также мисс Инсал в своем черном рабочем платье. И наконец, тут была Эми, с годами постепенно приобретавшая характер верного вассала, хотя ей исполнилось всего двадцать три. Эта уродливая, нескладная честная девушка с соответствующими ее натуре представлениями об удовольствии вставала рано и ложилась поздно, чтобы ухитриться вырвать часок для прогулки с мастером Сирилом; верхом блаженства для нее было получить разрешение уложить мастера Сирила в кроватку.

Все мамы непрерывно просовывали руки меж пышно одетых детей, сидящих рядком у загроможденного стола, чтобы переложить ложечки из чашек в блюдца, сменить тарелки, передать пирожное, положить варенье, шепнуть слова утешения, дать объяснение или мудрый совет. Мистер Кричлоу, теперь совершенно седой, но сохранивший стройность, заметил, что здесь «много кудахчут», и фыркнул. Хотя окно было приоткрыто, в комнате чувствовался естественный человеческий запах, обычно исходящий от маленьких детей. И почти каждая мать, прижавшись носом к облаченному в кружева тельцу, чтобы шепнуть ребенку какие-то слова, вдыхала этот приятный аромат с сладострастным волнением.

Сирил, относясь весьма серьезно к удовлетворению своего аппетита, находился в расположении духа, близком к блаженству. Гордый и сияющий, он совмещал в себе учтивость с некоторой долей снисходительности. Его блестящие глаза, его манера выскребывать до капли варенье ложечкой как бы говорили: «На этом празднике я король. Этот прием устроен только в мою честь. Я знаю это. Мы все знаем это. Но я буду делать вид, что мы равны – вы и я». Он беседовал о своих книжках с картинками с сидевшей справа от него юной дамой по имени Дженни, четырех лет от роду, бледной, хорошенькой, пожалуй, даже красавицей, и к тому же внучатой племянницей мистера Кричлоу. Мальчик, вне сомнения, отличался привлекательностью и умел напускать на себя изысканно аристократический вид. Все вместе дети представляли собой очаровательное зрелище. Сирил и Дженни, такие ласковые и нежные, выглядели совсем младенцами на стопках подложенных подушек и книг, с болтающимися высоко над полом ножками в белых носочках и черных туфлях, и вместе с тем казались такими взрослыми и скрытными! На самом деле они лишь олицетворяли собой суть всех сидевших за столом людей. Взрослые купались в лучах очарования и таинственности детства, его беспомощной хрупкости, нежных форм, робкого изящества, бесстыдных инстинктов и пробуждающихся душ. Констанция и Сэмюел были очень довольны, осыпали маленьких гостей похвалами, но про себя полагали, что Сирил, безусловно, hors concours[14]14
  Вне сравнения (фр.).


[Закрыть]. В тот момент они оба искренне считали, что Сирил в каком-то тончайшем смысле, который они ощущали, но не могли определить, стоит выше всех остальных детей.

Одна из навязчивых родственниц маленького гостя принялась раздавать некий торт с коричневыми боками, верхом из шоколадной глазури и желтой сердцевиной с малиновой начинкой. Не то чтобы это был особенно великолепный торт, на какой ребенок из благородной семьи обратил бы сугубое внимание, а просто – обычный хороший торт! Кто мог предположить, что по мнению Сирила это был всем тортам торт? Он настоял, чтобы отец купил его в лавке кузена Дэниела, и, возможно, Сэмюелу следовало бы догадаться, что для Сирила этот торт явился тем лучом света, за которым пылкая душа последует через пустыню. Сэмюел, однако, не был наблюдателен, и ему не хватало воображения. Констанция же знала только, что Сирил один или два раза заговаривал об этом торте. А теперь, по воле судьбы, сей торт снискал всеобщее расположение, причем его популярности способствовала взбалмошная навязчивая родственница, которая, не подозревая, какое пламя она разжигает, превозносила его достоинства с глуповатой восторженной улыбкой. Один мальчик взял два куска – по одному в каждую руку, но, поскольку он оказался родственником распределительницы торта, она запротестовала и заявила, что потрясена его поступком. В тот же миг Констанция и Сэмюел подскочили к ней и с ангельской улыбкой заверили ее, что милый малыш проявил безупречную воспитанность, взяв два куска торта. Эта суматоха привлекла внимание Сирила к исчезновению вышеупомянутого торта тортов. У него на лице спокойная гордость мгновенно сменилась ужасной тревогой… Он вытаращил глаза, а его крохотный ротик уродливо искривился и разбух, как у чудовища из ночного кошмара. Это был уже не человек, а тигр-тортоед, который упустил добычу. Никто не обратил на него внимания. Навязчивая дура убедила Дженни взять последний, совсем тоненький, кусок торта.

И тут все одновременно повернулись к Сирилу, потому что он издал вопль. Это не был крик отчаявшегося создания, которое видит, как у его ног разбивается вдребезги прекрасная, радужная мечта; это был крик сильной, властной, разъяренной души. Он, всхлипывая, бросился к Дженни и ухватился за ее кусок торта. Непривычная к такого рода поведению со стороны хозяина дома, и, кроме того, ощущая себя будущей красавицей типа «не тронь меня», Дженни стала на защиту своей порции. В конце концов не она же взяла два куска. Сирил ударил ее в глаз, а потом стал судорожно запихивать торт в свой огромный рот. Он не смог ни проглотить его, ни даже разжевать, потому что горло сжалось и пересохло. Кусок торчал у него в зубах, орошаемый крупными слезами. Большей кутерьмы представить себе невозможно! Дженни громко рыдала, один или двое детей присоединились к ней из сочувствия, а остальные продолжали спокойно есть, нисколько не тронутые ужасом, который объял их родителей.

Слыхано ли, чтобы хозяин вырвал еду из рук гостя! Чтобы хозяин ударил гостя! Чтобы джентльмен ударил даму!

Констанция сдернула Сирила со стула и со всех ног бросилась с ним в его комнату (некогда принадлежавшую Сэмюелу), где шлепнула его по руке и сказала, что он очень, очень скверный мальчик и что она не представляет себе, как будет с ним говорить отец. Она вытащила из его отвратительного перепачканного рта остатки торта, вернее, то, что смогла достать, а потом ушла, оставив его на кровати. Когда побагровевшая, пытающаяся улыбаться Констанция вернулась в гостиную, мисс Дженни все еще была в слезах. Ее никак не могли успокоить. К счастью, ее матушка (собиравшаяся вскоре подарить Дженни, как она надеялась, братишку) отсутствовала. Мисс Инсал пообещала проводить Дженни домой, и было принято решение, что ей следует уйти. Мистер Кричлоу, весьма разгневанный, заявил, что он тоже уходит. Все трое удалились, сопровождаемые бесконечными изъявлениями любви и сожаления по поводу случившегося со стороны Констанции. Все делали вид, что ничего особенного не произошло, и громко изрекали, что на детских праздниках всегда бывают подобные приключения. А родственники маленьких гостей утверждали, что Сирил – прелестное дитя и миссис Пови не должна…

Но попытки притвориться, что приличия не нарушены, потерпели фиаско.

Изумленная девочка почти восьми лет, Мафусаил^{42} среди гостей, направилась через комнату к Констанции и громогласно произнесла доверительным и придурковатым тоном:

– Ведь правда, Сирил вел себя грубо, миссис Пови?

Бестактность детей принимает иногда трагические формы.

Несколько позже на Кинг-стрит по винтовой лестнице и через нижнюю гостиную вытек тонкий ручеек пышных маленьких фигурок. А Констанция выслушала множество комплиментов и просьб простить милого Сирила.

– Кажется, ты сказала, что мальчик у себя в комнате, – обратился Сэмюел к Констанции, вернувшись в нижнюю гостиную после проводов гостей. Они избегали смотреть друг на друга.

– Да, а что?

– Его там нет.

– Вот плутишка! («Плутишка» – шутливая попытка не относиться серьезно к провинности плута!) Он, наверное, ищет Эми. – Она спустилась по лестнице, ведущей в кухню, и крикнула: – Эми, мастер Сирил внизу?

– Мастер Сирил? Нет, мэм. Но он был в нижней гостиной, когда ушли сперва первые, а потом вторые гости. Я велела ему пойти наверх и хорошо вести себя.

Сначала у Констанции и Сэмюела лишь мелькнуло подозрение, что Сирил мог исчезнуть, что его может не быть дома, но, мелькнув, подозрение превратилось в уверенность. Эми, подвергнутая перекрестному допросу, внезапно разразилась слезами и призналась, что боковая дверь, возможно, осталась открытой, когда, отправив «вторых гостей», она преступным образом бросила Сирила одного в нижней гостиной, отлучившись на минутку в кухню. Сумерки сгущались. Перед глазами Эми возникло видение: беззащитный невинный младенец бредет ночью по пустынным улицам большого города. Подобное же видение, украшенное такими деталями, как каналы, колеса трамваев и дверцы люков, возникло и пред глазами Констанции. Сэмюел сказал, что так или иначе он не мог уйти далеко, что кто-нибудь непременно заметил бы его, узнал и вернул домой. «Да, конечно, – подумала рассудительная Констанция, – но вдруг…»

Втроем они вновь обыскали весь дом. Потом, в гостиной (которая находилась в состоянии полной разрухи), Эми воскликнула:

– Послушайте, хозяин! Вон, через Площадь, идет городской глашатай. Может, попросите его, чтоб он объявил по городу?

– Беги останови его, – приказала Констанция.

Эми помчалась со всех ног.

Сэмюел и пожилой глашатай вели переговоры у боковой двери, женщины стояли в стороне.

– Объявлять без моего колокола не могу, – протяжно говорил глашатай, поглаживая свой поношенный мундир. – А колокол-то дома. Нужно сходить взять его. Вы вот напишите на бумажке, чего сказать, а я сбегаю за колоколом. Люди-то не станут меня слушать без колокола.

Таким образом, по всему городу было объявлено о пропаже Сирила.

– Эми, – сказала Констанция, когда они остались вдвоем, – нечего стоять тут и реветь. Займись делом и прибери-ка гостиную, да поскорее! Малыша, без сомнения, скоро найдут. Хозяин тоже пошел на поиски.

Смело сказано! Констанция помогала убирать в гостиной и кухне. Такова женская доля в периоды кризисов. Что бы ни случилось, а посуду надо мыть.

Вскоре из подземного хода, который тянулся через два подвала и выходил во двор и на Брогем-стрит, в кухню вошел Сэмюел Пови. В руках он нес отвратительный, измазанный черной грязью предмет. Этим предметом был некогда белоснежный Сирил.

Констанция пронзительно вскрикнула. Она могла дать волю своим чувствам, потому что Эми ушла наверх.

– Не подходи! – воскликнул мистер Пови. – К нему противно дотронуться.

И мистер Пови собрался было пройти мимо матери.

– Где ты нашел его?

– Я нашел его в дальнем погребе, – ответил мистер Пови, все-таки вынужденный остановиться. – Вчера он был там со мной, и мне пришло в голову, что именно туда он мог убежать.

– Как! В полной темноте?

– Представь себе, он зажег свечу! Я оставил сверху свечу и коробку спичек, потому что не успел расставить все по полкам.

– Ну и ну! – пробормотала Констанция. – Не могу понять, как он набрался смелости пойти туда один-одинешенек.

– Не можешь? – насмешливо произнес мистер Пови. – А я могу. Он поступил так, просто чтобы напугать нас.

– О, Сирил! – укоризненно обратилась к ребенку Констанция. – Сирил!

Мальчик не шелохнулся. Выражение лица у него было загадочным: в нем таились то ли угрюмость, то ли бессердечие, то ли полное непонимание своей вины.

– Дай его мне, – сказала Констанция.

– Сегодня я сам займусь им, – сурово ответил Сэмюел.

– Но ты же не можешь выкупать его, – сказала Констанция, и чувство облегчения сменилось у нее страхом.

– Почему не могу? – спросил мистер Пови и двинулся вперед.

– Но, Сэм…

– Я же сказал тебе, что сам займусь им, – угрожающим тоном повторил Сэм.

– Но что ты собираешься делать? – со страхом спросила Констанция.

– Скажи, – ответил мистер Пови, – нужно проявить свое отношение к поступку такого рода или нет? – И он пошел наверх.

Констанция догнала его у двери детской. Мистер Пови не дал ей и слова промолвить. Глаза его гневно сверкали.

– Хватит! – грубо предостерег он ее. – Иди-ка вниз, матушка!

И он скрылся в детской со своей грешной и беспомощной жертвой.

Через секунду он высунул голову из двери. Констанция не подчинилась ему. Он вышел в коридор и захлопнул дверь, чтобы Сирил их не слышал.

– Теперь уж, пожалуйста, делай, как я велю, – прошипел он. – Не будем скандалить.

Она, плача, медленно спустилась вниз. А мистер Пови вернулся к месту расправы.

Эми чуть не свалилась на голову Констанции, когда несла из гостиной последний поднос с посудой. И Констанции пришлось сообщить девушке, что Сирила нашли. Не удалось ей и скрыть от Эми, что хозяин взял это дело в свои руки. Эми заплакала.

Примерно через час появился наконец мистер Пови. Констанция между тем пыталась сосчитать серебряные ложки в нижней гостиной.

– Он в постели, – произнес мистер Пови, стараясь изобразить величественное безразличие. – Тебе идти к нему не следует.

– Но ты выкупал его? – со слезами в голосе спросила Констанция.

– Да, я выкупал его, – ответил удивительный мистер Пови.

– Что ты сделал с ним?

– Наказал его, конечно, – изрек мистер Пови, как Бог, который выше человеческих слабостей. – А ты что ожидала? Кто-то ведь должен был это сделать.

Констанция отерла слезы краем белого передника, надетого поверх нового шелкового платья. Она сдалась, она смирилась с происшедшим, она мужественно перенесла его. И весь вечер они с печалью и ужасом в душе делали вид, что сердца их бьются согласно. Старательная, оживленная доброта мистера Пови причиняла ей мучительную боль.

Они направились в спальную, и там, стоя рядом с Сэмюелом, Констанция внезапно отбросила притворство и с мукой в глазах и в голосе сказала:

– Ты должен разрешить мне взглянуть на него.

Они посмотрели друг другу в лицо. На мгновение Сирил перестал существовать для Констанции. Ее душой завладел один только Сэмюел, но он казался чужим, не знакомым ей человеком. В жизни Констанции это был один из тех переломных моментов, когда человеческая душа как бы находится на грани дотоле окутанных тайной и губительных открытий, после чего эта волна откатывается так же необъяснимо, как она нахлынула.

– Ну конечно! – согласился мистер Пови, отвернувшись с беспечным видом, подчеркивающим, что она делает из пустяка трагедию.

Она невольно по-детски вздохнула с облегчением.

Сирил крепко спал. Мистер Пови одержал победу.

Констанции не спалось. Когда она лежала без сна рядом с мужем, в тайных глубинах ее души, казалось, кипели чувства, непонятые ей самой. Их нельзя было определить, как печаль или как радость, ибо они носили более стихийный характер! Они были вызваны ощущением сиюминутной напряженности ее жизни, ощущением тревожным, волнующим, но не грустным! Она говорила себе, что Сэмюел прав, совершенно прав. А потом утверждала, что бедному малышу нет еще и пяти и что все это чудовищно. Их нужно помирить, но помирить их невозможно. Ей предстоит всегда метаться между ними, чтобы мирить их и терпеть в этом неудачу. Нет для нее отдохновения, нет спасения от непосильных забот и ответственности. Она не может переделать Сэмюела, и кроме того, ведь он прав! Она чувствовала, что Сирила, хоть ему нет еще и пяти, она тоже переделать не сможет. Его нельзя изменить, как нельзя изменить растущий цветок. Мысль о матери и Софье не приходила ей в голову, однако она испытывала чувство, сходное с тем, какое испытывала миссис Бейнс в моменты исторических свершений, но поскольку она была добрее, моложе и менее измучена судьбой, ее одолевала не горечь, а, скорее, печальное блаженство.