Текст книги "Повесть о старых женщинах"

Автор книги: Арнольд Беннет

Соавторы: Нина Михальская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 51 страниц)

Мистер Кричлоу неторопливо вошел в комнату.

– Вы, как и раньше, высоко держите голову, – сказал он, внимательно разглядывая Софью.

Потом неспешно протянул для рукопожатия свою длинную тонкую руку.

– Что ж, очень рад вас видеть.

Все, как громом, были поражены таким выражением радости. От мистера Кричлоу еще никогда не слыхали, что он кого-то рад видеть.

– Да, – прощебетала Мария. – Мистер Кричлоу обязательно хотел сегодня зайти. Именно сегодня.

– Вы не предупредили меня днем, – сказала Констанция, – что собираетесь составить нам компанию.

Мистер Кричлоу покосился на Констанцию.

– Да, – проскрипел он. – Днем я еще сам не решил.

Выражение его лица польстило Софье. Очевидно, для него эта пожившая, печальная пятидесятилетняя женщина оставалась юной девушкой. В присутствии этого глубокого старика она и чувствовала себя юной девушкой и вспомнила, как когда-то в юности ненавидела его. Отвергнув помощь жены, мистер Кричлоу поставил кресло перед камином и не торопясь уселся в него. Конечно, здесь, в гостиной, он выглядел намного старше, чем за прилавком. Констанция обратила на это внимание еще днем. Из камина выкатился раскаленный уголек. Мистер Кричлоу нагнулся, смочил пальцы слюной, поднял уголек и бросил его обратно.

– Ну, – сказала Софья, – я бы так не сумела.

– Никто лучше мистера Кричлоу не умеет поднимать горячие уголья, – захихикала Мария.

Мистер Кричлоу не соизволил ответить.

– Когда вы выехали из Парижа? – спросил он Софью, откидываясь в кресле и кладя руки на подлокотники.

– Вчера утром, – ответила Софья.

– И чем же вы занимались со вчерашнего утра?

– Я остановилась на ночь в Лондоне, – сказала Софья.

– А, вон оно что, в Лондоне!

– Да. Мы провели вечер с Сирилом.

– А, с Сирилом! Что вы думаете о Сириле, Софья?

– Я горжусь тем, что у меня такой племянник, – сказала Софья.

– А, гордитесь? – произнес старик с явной иронией.

– Да, горжусь, – резко ответила Софья. – И не потерплю никаких замечаний на его счет.

Она принялась с жаром восхвалять Сирила, что очень растрогало Констанцию. Констанция была довольна, даже счастлива. И все же где-то в глубине ее души гнездилось неприятное чувство, что Сирил, которому пришлась по душе его блестящая тетушка, попытался очаровать ее, как никогда или почти никогда не пытался очаровать собственную мать. Сирил и Софья ослепили и покорили друг друга, они люди одинакового склада, а ей, Констанции, существу заурядному, блистать не дано.

Она позвонила и, когда явилась Эми, распорядилась насчет еды – пирожков с яблоками, кофе и горячего молока, и Софья тоже шепотом обратилась к Эми с просьбой касательно Фосетт.

– Хорошо, миссис Скейлз, – с готовностью и почтительно ответила Эми.

Миссис Кричлоу, сидя в низком кресле у занавешенного окна, чему-то улыбалась. Констанция зажгла еще один рожок на люстре. Сделав это, она тихонько вздохнула – то был вздох облегчения. Мистер Кричлоу ведет себя как подобает. Теперь, когда они с Софьей встретились, худшее позади. Если бы Констанция заранее знала, что он придет, ее бы терзали дурные предчувствия, но теперь, когда он действительно явился, она рада его приходу.

Беззвучно отпив немного горячего молока, мистер Кричлоу вытащил толстую кипу белых и голубых бумаг из раздувшегося кармана своего пиджака.

– А теперь, Мария Кричлоу, – сказал он, слегка повернувшись в своем кресле, – тебе пора домой.

Мария Кричлоу как раз надкусила ломтик орехового торта, а в правой руке, изборожденной темными полосками, держала чашку кофе.

– Но мистер Кричлоу… – запротестовала Констанция.

– У меня к Софье дело, и я должен с ним покончить. Я должен дать ей отчет в том, как распоряжался ее наследством по завещанию отца, по завещанию матери и по завещанию тетки, и полагаю, что никого, кроме меня и Софьи, это не касается. Так что, – поглядел он на жену, – марш отсюда!

Мария встала, жеманясь и желая скрыть неловкость.

– Неужели вам охота вникать во все это прямо сегодня? – сказала Софья.

Она говорила мягко, ибо уже ясно поняла, что с мистером Кричлоу следует обращаться тактично, как того требуют капризы и упрямство преклонного возраста.

– Это вполне может подождать день-другой. Я никуда не спешу.

– Достаточно я ждал! – энергично возразил он.

Наступило молчание. Мария Кричлоу собиралась домой.

– А насчет того, что вы не спешите, Софья, – продолжал старик, – так никто и не говорит, что вы спешите.

Софья еле сдержалась. Она неуверенно поглядела на Констанцию.

– Мы с миссис Кричлоу спустимся пока в нижнюю гостиную, – быстро вставила Констанция. – Там еще не догорел огонь в камине.

– Ну нет, об этом и речи быть не может!

– Но отчего же нет, миссис Кричлоу? – настаивала Констанция весело, но твердо.

Она полагала, что в ее доме Софья должна располагать всей той же свободой и удобствами, которые имела у себя. Если нужно предоставить помещение Софье и ее доверенному лицу для деловой беседы, гордость требует от Констанции найти такую комнату. К тому же Констанция рада была увести Марию подальше с глаз Софьи. Сама-то она притерпелась к Марии, для нее это роли не играет, но ей было бы не по душе, если бы из-за нелепых повадок Марии сестре пришлось бы сидеть на иголках. Поэтому эти двое ушли, а старый Кричлоу начал разворачивать бумаги, которые приводил в порядок уже несколько недель.

В гостиной внизу огонь почти догорел, и Констанцию не только изводила своей пустой назойливостью миссис Кричлоу, но и мучил холод, который был ей противопоказан при ее ишиасе. Она задумалась над тем, не придется ли Софье признаться мистеру Кричлоу, что она сама толком не знает, вдова она или нет. Констанция подумала, что надо бы предпринять шаги, чтобы выяснить через семейство Биркиншо, известно ли что-либо о Джеральде Скейлзе. Но даже этот путь усеян опасностями. Положим, он еще жив, этот редкостный негодяй (а только таким могла считать его Констанция), и положим, он будет досаждать Софье – что за картина! Какой позор на весь город! Такие пугающие мысли непрерывно возникали в голове у Констанции, склонившейся перед камином и желавшей одного – дожить до конца глупейшей беседы с Марией Кричлоу.

Эми, отправляясь спать, прошла через комнату. Подняться наверх, минуя маленькую гостиную, было невозможно.

– Ты ложишься спать, Эми?

– Да, мэм.

– Где Фосетт?

– В кухне, мэм, – словно оправдываясь, ответила Эми. – Миссис Скейлз сказала, что Фосетт может спать на кухне со Снежком, они ведь так подружились. Я открыла нижний ящик – там Фосетт и улеглась.

– Миссис Скейлз привезла с собой собаку? – воскликнула Мария.

– Да, мэм, – опередив Констанцию, сухо ответила Эми. – И за этим «да» стояло очень многое.

– У вас в семье все такие собачники, – сказала Мария. – А что это за собака?

– Ну, – сказала Констанция, – не знаю точно, как называется эта порода. Собака французская. Словом, французской породы.

Эми не спешила уходить.

– Спокойной ночи, Эми, спасибо тебе.

Закрыв дверь, служанка стала подниматься по ступенькам.

– Ну и ну! – пробормотала Мария. – Вот уж не подумала бы!

Уже пробило десять, когда звуки на втором этаже показали, что первая беседа между доверенным лицом и его подопечной завершилась.

– Я пойду, открою нашу боковую дверь, – сказала Мария. – Передайте мой поклон миссис Скейлз.

Мария не была уверена, действительно ли Чарлз Кричлоу хотел, чтобы она вернулась домой, или удовлетворился ее отсутствием в гостиной. Поэтому она ушла. Кричлоу мучительно долго, в полном молчании спускался по лестнице, потом, не обращая внимания на Констанцию, прошел через гостиную в сопровождении Софьи и удалился.

Констанция закрыла и заперла входную дверь, и сестры переглянулись. Софья легко улыбнулась. Сестрам казалось, что они лучше понимают друг друга без слов. Взглядом они передали друг другу свои впечатления от Чарлза Кричлоу и Марии и поняли, что впечатления эти совпадают. Констанция ни словом не обмолвилась о беседе Софьи с Кричлоу. Промолчала и Софья. Сейчас, в первый день встречи, они лишь изредка достигали близости.

– Не пора ли лечь? – спросила Софья.

– Ты устала, – сказала Констанция.

Софья подошла к лестнице, слабо освещенной рожком из коридора, прежде чем Констанция, проверив задвижки на окнах, выключила газ в гостиной. По лестнице они поднимались вдвоем.

– Я хочу проверить, все ли в порядке у тебя в комнате, – сказала Констанция.

– Зачем? – спросила Софья, улыбаясь.

Оставшиеся ступеньки они преодолели медленнее.

Констанция запыхалась.

– Ах, камин разожжен! Как это мило! – воскликнула Софья. – Ну зачем такие хлопоты? Я же сказала – не надо.

– Какие же хлопоты! – ответила Констанция, зажигая газ.

По ее тону можно было подумать, что затопить камин в спальной – самое обычное дело в Берсли.

– Ну, дорогая, надеюсь, тебе будет удобно, – сказала Констанция.

– Конечно. Спокойной ночи, дорогая.

– Спокойной ночи.

Сестры снова обменялись робкими и нежными взглядами. Они не поцеловались. Обе подумали: «Не станем же мы целоваться каждый вечер». Но в их тоне звучало спокойное, сдержанное чувство, взаимное доверие и уважение, даже нежность.

Полчаса спустя до ушей Констанции донесся страшный гам. Она как раз ложилась в постель. В тревоге она внимательно прислушалась. Не было сомнения: собаки подрались, и притом насмерть. Она представила себе поле битвы – кухню и поверженного Снежка. Открыв дверь, она вышла в коридор.

– Констанция! – раздался шепот у нее над головой. Она подскочила.

– Это ты?

– Я.

– Нечего тебе ходить к этим собакам. Они сейчас перестанут. Фосетт не кусается. Извини, что она подняла такой шум.

Констанция подняла глаза и увидела наверху бледную тень. Собаки действительно вскоре кончили перебранку. Этот короткий разговор в темноте странно подействовал на Констанцию.

III

На следующее утро, после ночи, прерывавшейся не лишенными приятности периодами бодрствования, Софья встала и, набросив халат, подошла к окну. Была суббота – Софья выехала из Парижа в четверг. Приоткрыв занавеску, она посмотрела на Площадь. Конечно же она ожидала, что Площадь покажется ей меньше, чем в юности, и все же Софью изумило, насколько она мала: Площадь была по размерам чуть больше обычного дворика. Софья хорошо помнила зимнее утро, когда она смотрела из окна на Площадь, над которой в свете фонарей вился снег: тогда Площадь была широкой, и казалось, первому прохожему, который прошел через нее наискосок, оставляя за собою неровные следы на снегу, понадобились часы, чтобы пройти через бесконечную белую пустыню, прежде чем он, взяв направление на Ратушу, скрылся за лавкой Холла. Софье, в основном, вспоминалась заснеженная Площадь, холодные утренние часы, холодная клеенка на подоконнике и холодный сквозняк из оконных щелей (теперь рама была починена). Прекрасными казались ей эти воспоминания, прекрасным казалось ей детство, прекрасными казались ей бури и штормы юности и даже в бесконечном, бесплодном унынии двух лет работы в лавке, после того как она бросила учебу, – даже в этом была своеобразная прелесть.

Но даже за миллионы, думала Софья, не согласилась бы она прожить жизнь сначала.

За тот огромный, ужасающий промежуток времени, который прошел со времен ее юности, на Площади, как ни удивительно, почти ничего не изменилось. На восточной ее стороне несколько лавок слились в одну, и иллюзию того, что так всегда и было, поддерживали заново оштукатуренные стены. На северной стороне появился ранее неизвестный ей фонтан. И больше никаких перемен! Но вот моральная перемена, прискорбная утрата былого гордого духа Площади, причиняла боль и огорчала. В нескольких домах никто не жил и, очевидно, уже не первый год – таблички «Сдается» висели в грязных и мутных окнах верхних этажей и были косо прибиты на закрытых ставнях. А на вывесках были написаны имена, которых Софья не знала. Магазины по большей части стали хуже – они превратились в лавчонки, грязные, жалкие и бедные, в них не осталось ни блеска, ни великолепия. Мостовая была покрыта мусором. В глазах Софьи эта картина, ничтожная, убогая и унылая, представляла собой верх провинциальности. Именно об этом французы многозначительно говорят – province[56]56
  Провинция (фр.).


[Закрыть]. К этому слову нечего добавить. Разумеется, раз Берсли находится в провинции, этот город, по естественному ходу вещей, и должен быть типичной провинцией. Но в воображении Софьи Берсли всегда отличался от обычной province, в нем, а особенно на Площади св. Луки, всегда была своя атмосфера, своя индивидуальность! Теперь эта иллюзия рассеялась. И все же перемены произошли не только в Софье, они не были до конца субъективными. Площадь и правда изменилась к худшему; может быть, она и не стала меньше, но стала хуже. Как центр торговли она определенно была на пороге гибели. Тридцать лет назад в субботнее утро здесь было бы полно ларьков под парусиновыми навесами, болтливых фермеров и крикливых покупателей. Теперь субботнее утро ничем не отличалось от прочих, а на Веджвуд-стрит из-под стеклянной крыши рынка св. Луки, которую видно было из окна, доносились шумные крики торговцев. В этом случае бойкое место просто сдвинулась на несколько ярдов к востоку, но Софья из намеков в письмах Констанции и из разговоров с ней знала, что, вообще говоря, торговля переместилась в сторону не на несколько ярдов, а на милю-другую – в дерзкий и напористый Хенбридж с его электрическим освещением, театрами, большими магазинами и рекламой. Облако густого дыма над Площадью, сажа на оконных рамах и завывание паровых сирен показывали, что оптовики в Берсли процветают по-прежнему, но воспоминаниям ее юности это ничего не говорило; крепкие нити связывали Софью с розничной торговлей в Берсли, а с такой торговлей в Берсли было покончено.

Софья думала: «Я бы не вынесла жизни здесь. Я бы умерла. Эта жизнь угнетает. А грязь! А безобразный вид! А как они говорят, о чем думают! Я почувствовала это уже в Найпе, на станции. Площадь довольно живописна, но до чего убога! Видеть все это каждое утро? Ни за что!» И Софью чуть не передернуло.

Пока что у нее нет дома. У Констанции она «в гостях».

Констанция, казалось, не замечала, что живет в ужасающей обстановке распада, грязи и провинциальности. Да и дом Констанции был исключительно неудобным, темным, и, вне сомнения, жить в нем было нездорово. Кухня в подвале, вестибюля нет, лестницы чудовищны, а что до гигиены – все, как в средние века. Софья не могла понять, почему Констанция не уедет отсюда. У Констанции денег куры не клюют, она могла бы жить где угодно, в хорошем современном доме. А она сидит на Площади. «Привыкла, наверное, – снисходительно размышляла Софья. – И я, наверное, на ее месте повела бы себя так же». Но на самом деле Софья так не думала и понять, что творится в душе у Констанции, не могла.

Без сомнения, Софья еще «не разобралась» в Констанции. Софья полагала, что в некоторых отношениях ее сестра – законченная провинциалка или, как называли таких людей в Пяти Городах, «фигура», не слишком уверенная в себе, недостаточно напористая, чересчур покорная, с чудным провинциальным акцентом, жестами, манерами и нечленораздельными восклицаниями, с удивительно узкими горизонтами! Но вместе с тем Констанция весьма проницательна и не раз показывала каким-нибудь случайным замечанием, что хоть и провинциалка, а понимает, что к чему. О человеческой природе сестры, безусловно, судят одинаково, и между ними от природы есть взаимопонимание. Да и в основе своей Констанция – человек высокой пробы. Время от времени Софья ловила себя на том, что втайне покровительственно относится к Констанции, но всякий раз, поразмыслив, пыталась разобраться в самой себе. Констанция – мало того, что была бесконечно добра, – была и совсем не глупа. Она умела подметить фальшь, нелепости не хуже других. Софья искренне считала, что Констанция выше любой француженки, из тех, с которыми ей приходилось встречаться. Главным достоинством Констанции она считала те свойства, которые заметила у носильщиков, когда высадилась в Ньюхейвене^{97} – честность и открытость, добрую волю и могучее простодушие. Эти свойства, которые Софья считала важнейшими в мире, казалось, пропитывали самый воздух Англии. Она заметила их даже в мистере Кричлоу, который, впрочем, вообще ей нравился и восхищал ее неукротимой силой характера. Софья извиняла ему грубость по отношению к жене. Софья считала это естественным. «В конце концов, – говорила она, – не женись он на ней, кем бы она была? Рабой! Замужем за ним ей неизмеримо лучше. В сущности, ей посчастливилось, и было бы нелепо, если бы он обращался с нею иначе». Софья и не подозревала, что деспот Кричлоу некогда мечтал о Марии, как о звезде с неба.

Но всю жизнь прожить с такими людьми? Всю жизнь прожить с Констанцией? Всю жизнь прозябать в физической и нравственной атмосфере Берсли?

Софья представила себе Париж, каким он выглядит сегодня утром, – блестящий, чистый, сверкающий город. Аккуратная улица лорда Байрона и великолепная перспектива Елисейских полей. Сам Париж всегда казался ей прекрасным – хотя жизнь там прекрасной ей не казалась. Но сейчас и парижская жизнь казалась прекрасной. Софья вспомнила первые годы после покупки пансиона и в тогдашней повседневности увидела постоянство и мирную красоту. Прекрасной казалась ее тогдашняя жизнь, даже жизнь две недели назад – невеселая, но прекрасная. И все это в прошлом. Софья со вздохом вспомнила о нескончаемых переговорах с Мардоном, о бесчисленных формальностях, которых требовали английские и французские законы, а также специфика синдиката. С этим покончено. Покончено раз и навсегда. Она купила пансион за гроши, а продала его за целое состояние. Она была никем, а стала вести дела с синдикатами. И после долгих-долгих, монотонных, полных напряжения лет, когда она управляла пансионом, пришел день, пришло нужное ощущение, и она передала ключи и право владения мистеру Мардону и хозяину отеля «Москва», и в последний раз заплатила жалованье слугам, и подписала последний счет. Ее партнеры были очень любезны и приглашали ее остаться в пансионе на правах гостьи, пока она будет собираться перед отъездом. Но на это Софья не согласилась. Она не в силах была оставаться в пансионе, перешедшем в чужие руки. Она съехала сразу же и переселилась в гостиницу со своим небольшим багажом, чтобы сделать окончательные распоряжения по финансовым делам. И однажды вечером Жаклин пришла навестить ее и поплакала.

Ее стремительный отъезд из пансиона Френшема, без соблюдения какого бы то ни было церемониала, теперь поразил ее своей мучительной трогательностью. Она сошла по десяти ступенькам крыльца – и карьера ее окончилась, завершилась. Удивительно, с какой нежностью вспоминала Софья теперь свою тяжелую, трудную, выматывающую жизнь в Париже! Ибо, даже если она, сама того не понимая, любила эту жизнь, она никогда ей не радовалась! Она всегда сравнивала Францию и Англию не в пользу Франции, всегда осуждала французский темперамент в делах, всегда считала, что с французскими торговцами «сама не знаешь, на каком ты свете». А теперь они проносились перед нею, исполненные необычайного очарования, эти вежливые лгуны, всегда готовые пощадить чужие чувства, всегда аккуратные и подтянутые. А французские магазины – как изысканно они оформлены! В Париже радует глаз даже лавка мясника, а мясная лавка на Веджвуд-стрит, которую она помнит с детства и которую видела мельком из кеба, – это же просто бойня! Софью тянуло в Париж. Ее тянуло вдохнуть парижский воздух. Эти провинциалы в Берсли и не подозревают, что такое Париж! Они не оценили и никогда не оценят тех чудес, которых добилась она там, на ярмарке чудес. Возможно, они и догадываются, что остальной мир совсем не похож на Берсли. Но их ничего не интересует. Даже Констанции в тысячу раз интереснее передавать пустячные местные сплетни, чем слушать рассказы о парижской жизни. Случалось, Констанция выражала легкое удивление перед тем, что рассказывала Софья. Но она никогда не удивлялась по-настоящему, ибо ее любопытство ограничивалось рамками Берсли. Как и все остальные, Констанция страдала поразительным, закостенелым провинциальным эгоизмом. И если бы Софья сообщила Констанции, что у парижан голова растет из живота, Констанция пробормотала бы в ответ: «Ну и ну! Господи боже мой! Бывает же такое! Вот у младшего сына миссис Бриндли, у него, у бедняжки, тоже голова свернута набок!»

Из-за чего горевала Софья? Она и сама не знала. Она могла делать что угодно, могла ехать куда пожелает. Ее не тяготили ни заботы, ни ответственность. Мысль о муже давно уже не вызывала в ней никакого чувства. Она была богата. Мистер Кричлоу скопил для нее почти такую же сумму, какую она заработала сама. Ей не по силам самой израсходовать все состояние. Она не знает, на что его потратить. Все, что можно купить, у нее есть. У нее нет никаких желаний, кроме одного – быть счастливой. Если бы тысяч за тридцать можно было купить такого сына, как Сирил, она бы его купила. Ей горько было, что у нее нет детей. В этом она завидовала Констанции. Ребенок, вот то единственное, что стоит иметь. Она чересчур свободна, ее не обременяет ответственность. У нее есть сестра, но Софья одинока. Удивительно, как капризна судьба. Софье пятьдесят, и она одна.

Но мысль о том, чтобы снова оставить Констанцию после того, как они воссоединились, не нравилась Софье. Эта мысль лишала ее покоя. Она не понимала, как проживет без Констанции. Она одинока, но у нее есть сестра.

Софья первой спустилась вниз и обменялась несколькими словами с Эми. Она постояла на крыльце, в то время как Фосетт знакомилась с любимой сточной канавой Снежка. Было морозно.

Когда вниз сошла Констанция, она увидела, что на накрытом к завтраку столике лежит зонтик – подарок, который Софья привезла ей из Парижа. Было бы невозможно найти ничего лучше. Зонтик произвел бы впечатление даже на тетю Гарриет. Ручка зонтика была позолоченная, с инкрустацией из опалов; кончики спиц тоже были позолочены, именно эта деталь ошеломила Констанцию. Честно говоря, на Площади ни сном ни духом не ведали о том, что роскошь зашла так далеко. Что кончики спиц позолочены, как и ручка, – это уже вовсе чудеса. Софья спокойно объяснила, что так теперь делают сплошь и рядом. Впрочем, она не скрывала, что зонтик действительно высшего класса и что с ним без стыда можно показаться даже королеве. Она добавила, что даже если Констанции придется перетягивать зонтик, то спицам (модель «Чудо-фокс»), их позолоченным кончикам и ручке не будет сноса. Констанция радовалась, как дитя.

Они решили вместе отправиться за покупками. Про себя они думали, что раз уж Софью придется представлять соседям, то пусть лучше это случится раньше, чем позже.

Констанция посмотрела на небо.

– Вряд ли будет дождь, – сказала она. – Но зонтик я, пожалуй, возьму.