Текст книги "Повесть о старых женщинах"
Автор книги: Арнольд Беннет
Соавторы: Нина Михальская
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 51 страниц)
Около девяти часов вечера Джеральд вернулся в комнату, где находилась его супруга и все прочее имущество. Софья лежала в постели. Она была в изнеможении. Она предпочла бы встретить своего муженька сидя, даже если бы пришлось просидеть всю ночь, но душа не могла удержать отяжелевшее тело. Софья лежала в темноте, весь день она ничего не ела. Джеральд направился прямиком в комнату. Там он чиркнул спичкой, которая несколько секунд тлела зловонным синим огоньком, а потом разгорелась ясным желтым пламенем. Он зажег свечу и увидел жену.
– А, – сказал он, – ты здесь.
Она не ответила.
– Молчим? – сказал он. – Хороша женушка. Ну, соблаговолишь ты сделать то, что я тебе сказал? Я ведь только ради этого и вернулся.
Она промолчала.
Джеральд сел, не снимая шляпы, и вытянул ноги, покачивая носками из стороны в сторону.
– У меня нет ни гроша, – продолжал он. – И я уверен, что твоя родня будет только рада ссудить нам немного, пока я сам не раздобуду денег. Тем более что иначе с голоду умру не только я, но и ты. Если бы у меня хватило на билет до Берсли, я бы тебя туда отправил, но денег нет.
Софья с негодованием слушала Джеральда, но спинка кровати не давала ей посмотреть ему в глаза.
– Лжец! – сказала она отчетливо и непримиримо.
Это слово донесло до него весь яд ее презрения и негодования.
Наступило молчание.
– Ага, выходит, я лжец. Спасибо! Ну что ж, мне действительно пришлось лгать, чтобы тебя заполучить, но на это ты никогда не жаловалась. Отлично помню, что тот Новый год начался для меня с колоссального вранья – все, чтобы на тебя поглядеть, мегера ты эдакая, тогда это тебя устраивало. Ты убежала со мной в чем была, и я все до гроша на тебя истратил, а теперь я нищий, и ты мне говоришь, что я лжец.
Софья ничего не сказала.
– Но, – продолжал Джеральд, – этому пора положить конец.
Он поднялся, переставил свечу на комод, отодвинул от стены свой чемодан и опустился перед ним на колени.
Софья поняла, что он укладывает вещи. Сперва до нее не дошли его слова о том, как он начал Новый год. Потом все стало ясно. Та история, которую он рассказал ее матери, насчет хулиганов, напавших на него на Кинг-стрит, была выдумкой, хитростью, изобретенной, чтобы правдоподобно объяснить его появление на пороге их дома, а ей и в голову не приходило, что это неправда. Сколько ни сталкивалась Софья с его ложью, а не подозревала, что именно эта история – выдумка. Какая наивность!
Около четверти часа в комнате продолжалась возня. Потом щелкнул замок чемодана.
Над спинкой кровати появилась его голова.
– Я, знаешь ли, не шучу, – сказал Джеральд.
Софья промолчала.
– Даю тебе последний шанс. Напишешь ты своей матушке… или, если угодно, Констанции… или не напишешь?
Она презрительно молчала.
– Я тебе муж, – сказал он, – и ты обязана подчиняться мне, особенно в таких делах. Приказываю тебе написать мамаше.
Углы ее губ искривились.
Обозленный ее упрямым молчанием, Джеральд резко отвернулся от кровати.
– Делай как знаешь, – кричал он, натягивая пальто, – а я поступлю по-своему. Не говори только потом, что я тебя не предупреждал. Не забывай, ты сама так решила. Что бы с тобой ни случилось, сама виновата.
Он поерзал плечами, чтобы пальто село как следует.
Софья не сказала ни слова, даже не пожаловалась, что нездорова. Джеральд вытащил чемодан в коридор и вернулся к кровати.
– Пойми, – угрожающе сказал он, – я ухожу.
Она неотрывно смотрела в грязный потолок.
– Гм! – фыркнул он, собирая остатки гордости, чтобы противостоять упорному молчанию, оскорблявшему его достоинство. И набычившись, как атлет, он вышел.
– Возьми, – прошептала Софья, – ты кое-что забыл.
Он обернулся.
Она протянула руку к ночному столику и взяла с него бумажное колечко.
– Что это?
– Это наклейка от сигары, которую ты купил на рю Монмартр сегодня днем, – ответила Софья многозначительно.
Джеральд замешкался, потом яростно чертыхнулся и вылетел из комнаты. Он заставил ее страдать, но в этот момент жестокого триумфа Софья была отомщена почти за все. Она ликовала. И навсегда запомнила эту минуту.
Пятью минутами позже мрачный слуга в фетровых шлепанцах и альпаковой куртке, который, казалось, проводил всю жизнь, перебегая из комнаты в комнату, как кролик в садке, снес чемодан Джеральда вниз. Софья узнала характерное шарканье его шлепанцев.
Потом в дверь постучали. Подстрекаемая законным любопытством, вошла хозяйка.
– Мадам больна? – спросила хозяйка.
Софья отказалась поесть и сказала, что ей ничего не нужно.
– Мадам, конечно, знает, что мосье уехал?
– Он заплатил по счету? – напрямик спросила Софья.
– О да, мадам. До сегодняшнего дня включительно. Значит, мадам ничего не нужно?
– Потушите, пожалуйста, свечу, – попросила Софья.
Итак, Джеральд ее оставил!
«А все потому, – размышляла она, вслушиваясь в темноте в непрестанный уличный шум, – а все потому, что маме и Констанции хотелось посмотреть на слона, и я должна была пойти в папину комнату! Из окна гостиной я бы никогда не увидела Джеральда».
Софья провела ночь в физических мучениях, еще усиливавшихся неумолчным оживленным шумом с улицы. Она повторяла про себя: «Теперь я осталась одна и заболею. Я больна». Она видела себя умирающей в Париже, и слышала, как постояльцы маленькой парижской гостиницы, привлеченные видом мертвого тела иностранки, выражают свое легковесное сочувствие и ленивое любопытство. Мало-помалу Софья дошла до такого самоистязания, что достигла ступени, когда вынуждена была сосредоточить свое измученное сознание на напряженном и губительном ожидании все новых звуков, появление которых усиливало пытку и ослабляло ее силы к сопротивлению. Она вынесла всю бесконечную медлительность рассвета, с того момента, когда окно было едва различимо, до минуты, когда на красном колечке бумаги, всю ночь пролежавшем на складке одеяла, она смогла прочесть название «Бокк». Софья чувствовала, что никогда больше не заснет. Ей невозможно было вообразить себя спящей, но тут ее напугал звук, о который словно бы споткнулись все ощущения прошедшей ночи. Это был стук в дверь. Она вздрогнула и поняла, что, должно быть, задремала.
– Войдите, – прошептала она.
Вошел слуга в альпаковой куртке. Его восковая физиономия выражала холодное сочувствие. Он бесшумно приблизился к кровати – казалось, что он вовсе не похож на человека, что это существо, бесконечно таинственное и далекое от всего человеческого – и в полутьме протянул Софье визитную карточку.
Это была карточка Ширака.
– Мосье спрашивал вашего супруга, – сказал слуга. – Но поскольку он уехал, посетитель желает видеть мадам. Говорит, что по важному делу.
У Софьи сжалось сердце – отчасти от смутной тревоги, отчасти от облегчения, что у нее есть возможность поговорить с кем-то знакомым. Она постаралась рассуждать разумно.
– Который час? – спросила она.
– Одиннадцать, мадам.
Это ее удивило. То, что уже одиннадцать часов, окончательно лишило Софью уверенности в себе. Какое там одиннадцать – ведь солнце только-только взошло!
– Он говорит, дело очень важное, – невозмутимо и величественно повторил слуга. – Мадам угодно его принять?
Желая и избежать встречи, и ускорить ее, Софья ответила:
– Да.
– Хорошо, мадам, – сказал слуга и беззвучно удалился.
Софья села, с трудом дотянулась до своего matinée[34]34
Пеньюара (фр.)
[Закрыть], висевшего на стуле, и накинула его на плечи. Потом она снова откинулась на подушку, слабея физически и душевно. Ей совсем не хотелось принимать Ширака в спальной, особенно в этой. Но в гостинице не было общих комнат, кроме столовой, которая после одиннадцати была занята. Более того, Софья была не в силах встать. Да она, в общем, рада приходу Ширака. Он один из немногих ее знакомых и, безусловно, единственный человек во всей Европе, которого она могла, хоть и с натяжкой, назвать другом. Она с Джеральдом скиталась туда-сюда, но всегда скользила по поверхности, не проникая в суть жизни чужих народов. Для них не было места, потому что они его себе не создали. За исключением Ширака, которого дела случайно свели с Джеральдом много лет назад, у них не было знакомств. Джеральд не умел заводить друзей, он вроде бы и не нуждался в них или, по крайней мере, не чувствовал в друзьях необходимости. Но после того, как он случайно познакомился с Шираком, Джеральд, попадая в Париж, всегда поддерживал связь с ним. Софья, конечно, не могла избежать одиночества, навязанного ей жизнью в гостиницах. С начала замужества ей не случалось по душам поговорить с женщиной. Но раз или два у нее были задушевные разговоры с Шираком, восхищение которого, окрашенное печалью, всегда пробуждало в ней желание нравиться.
Следуя за слугой, Ширак почти вбежал в комнату, рассыпаясь в извинениях и обнаруживая крайнее беспокойство. Это беспокойство еще усугубилось, когда он увидел Софью, лежащую в постели, раскрасневшуюся и непричесанную, в matinée, одни шелковые ленты которого смягчали тоскливую мерзость окружающей обстановки.
– Сударыня, – запинаясь, воскликнул он. – Мои глубочайшие извинения!
Он торопливо подошел к кровати и поцеловал ей руку – словно легонько клюнул, согласно обычной своей манере.
– Вы нездоровы?
– Мигрень, – ответила Софья. – Вы к Джеральду?
– Да, – неуверенно подтвердил Ширак. – Джеральд обещал…
– Он оставил меня, – перебила его Софья слабым, измученным голосом.
Говоря это, она закрыла глаза.
– Оставил? – Ширак оглянулся, чтобы убедиться, ушел ли слуга.
– Бросил меня! Сбежал! Этой ночью.
– Не может быть! – ахнул Ширак.
Софья кивнула. Она доверяла Шираку. Как все скрытные люди, Софья была способна изредка на полную откровенность.
– Это всерьез? – спросил он.
– Более чем всерьез, – ответила она.
– Но вы больны! Ах, бедняжка, бедняжка! Скажите, пожалуйста!
И он повертел в руках шляпу.
– Что вам нужно, Ширак? – доверительно спросила Софья.
– Э, видите ли… – начал Ширак. – Вы не знаете, куда он уехал?
– Нет. А в чем дело? – настаивала Софья.
Ширак нервничал. Он не находил себе места. Софья почувствовала, что, как горячо ни сочувствует он ей в беде, его одолевают собственные тревоги и волнения. Ширак уступил ее желанию на время оставить в стороне странное положение, в которое она попала, чтобы объяснить причины своего прихода.
– Э, видите ли… Вчера днем Джеральд пришел ко мне на рю Крауссан и попросил взаймы.
Теперь Софье стала понятной цель вчерашней прогулки Джеральда.
– Надеюсь, вы не дали ему денег, – сказала она.
– Э, видите ли… Дело было так. Джеральд сказал, что должен был вчера утром получить пять тысяч франков, но пришла телеграмма о том, что деньги придут только сегодня. А ему немедленно требовалось пятьсот франков. У меня пятисот франков не было, – тут Ширак печально улыбнулся, показывая, что такими деньгами не располагает, – но я взял эту сумму в кассе газеты. Мне абсолютно необходимо вернуть ее сегодня утром.
С растущей тревогой он продолжал:
– Ваш муж сказал, что возьмет экипаж и сразу после доставки утренней почты… около девяти… привезет мне деньги. Извините, что обеспокоил вас такими…
Ширак замолчал. Софье было ясно, что ему и впрямь неловко «беспокоить» ее, хотя того требуют обстоятельства.
– У меня в газете, – пробормотал он, – строго смотрят на… короче…
У Джеральда действительно оставалось несколько франков. Он не лгал, хотя она считала, что он лжет. Теперь Джеральд предстал перед нею во всей красе. Немедленно после того, как законные источники денег раз и навсегда иссякли, он задумал разжиться деньгами незаконно. Он, по сути дела, просто украл их у Ширака да в придачу поставил под угрозу репутацию и положение своего друга – и это в награду за доброту Ширака! А после, не успел Джеральд прикарманить деньги, они опьянили его, и он поддался первому попавшемуся глупейшему соблазну. Какая безответственность и непорядочность! Что же касается обычного здравого смысла – не рисковал ли он вечным бесчестием и даже тюрьмой ради пустяковой суммы, которую он вне сомнения растратил бы за два-три дня? Да, не остается сомнения: Джеральд ни перед чем не остановится, ни перед чем.
– Вы не знали, что ваш муж был у меня? – осведомился Ширак, дергая себя за короткую и шелковистую коричневую бородку.
– Нет, – ответила Софья.
– Но он передал мне от вас привет!
Ширак кивнул раз, потом другой, с печалью, но без самообмана, как это принято у латинских народов, принимая очевидные проявления человеческой натуры и одновременно примиряясь с ними.
У Софьи эта деталь, увенчавшая здание подлости ее мужа, вызвала отвращение.
– К счастью, у меня есть деньги, чтобы отдать вам, – сказала она.
– Но… – стал возражать Ширак.
– У меня довольно денег.
Софья сказала так не для того, чтобы прикрыть Джеральда, но исключительно из amour-propre[35]35
Самолюбия (фр.).
[Закрыть]. Она не хочет, чтобы Ширак считал ее женой вконец бесчестного негодяя. Так она, словно лохмотьями, укрыла Джеральда от обвинения в том, что он оставил ее не только больной, но и нищей. Ее слова производили странное впечатление, если учесть, что Джеральд покинул ее прошедшей ночью, то есть сразу после того, как занял у Ширака деньги. Но Ширак не стал в это вникать.
– Вероятно, он собирается выслать мне деньги. Вероятно, он сейчас уже в редакции…
– Нет, – возразила Софья. – Он уехал. Спуститесь, пожалуйста, вниз и подождите меня. Мы вдвоем сходим в контору Кука{77}. У меня только английские купюры.
– В контору Кука? – переспросил он.
Это имя, столь громкое сегодня, тогда мало что значило.
– Но вы больны. Вам нельзя…
– Мне уже лучше.
Так оно и было. Точнее, Софья не чувствовала ничего, кроме решимости разгладить чело Ширака, помрачневшее от мучительных раздумий. Позорный трюк, использованный Джеральдом, пробудил в ней свежие силы. Софья оделась, ощущая физические страдания, которые, однако, казались не реальнее ночных кошмаров. Она нащупала тайник, в котором не сообразил бы порыться даже дотошный муж, и потом, страдая от боли, спустилась по длинной лестнице, держась за перила, которые плыли у нее перед глазами вместе со ступенями. «В конце концов, – рассуждала Софья, – это не серьезная болезнь, иначе я не смогла бы встать и сойти вниз. На рассвете я и подумать об этом не могла! Конечно, я вовсе не так серьезно больна, как мне казалось!»
В вестибюле она увидела озарившееся при ее появлении лицо Ширака, поверившего, что его избавление близится.
– Позвольте мне…
– Ничего, я сама, – улыбнулась она, пошатываясь. – Наймите экипаж.
Она вдруг сообразила, что спокойно могла бы вернуть ему долг английскими банкнотами, чтобы он обменял их сам. Но раньше Софье это в голову не пришло. Сознание ее помутилось. Она спала наяву.
Ширак помог ей сесть в экипаж.
В bureau de change[36]36
Меняльной конторе (фр.).
[Закрыть] стояла кучка англичан с наивными, романтическими и честными лицами, совсем не такими, как физиономии на улице. На этих лицах был написан не разврат, а своего рода удивление, детская искренность, не совсем уместная, сохранившаяся, казалось, лишь в краю полной безыскусности, словно бы принадлежащая далекому прошлому! Софье были симпатичны любопытные взгляды туристов, их немудреная, дурно сшитая одежда. Ей захотелось назад в Англию, и на мгновение это желание показалось непреодолимым.
Английский клерк за латунной решеткой взял банкноты и внимательно осмотрел их одну за другой. Софья разглядывала клерка, не до конца веря в его всамделишность и смутно вспоминая то гнусное утро, когда она вытащила бумажки из кармана Джеральда. Ее переполняла жалость к простодушной, неопытной Софье тех дней, к Софье, у которой еще оставались кое-какие иллюзии насчет нрава ее супруга. Часто с тех пор ее подмывало израсходовать эти деньги, но она всегда умела устоять перед соблазном, повторяя, что еще настанет час, когда они окажутся нужнее. И вот этот час настал. Софья гордилась своей твердостью, силой воли, которая помогла ей сохранить резерв нетронутым. Клерк пристально посмотрел на нее и спросил, какими купюрами выдать деньги. На глазах у Софьи клерк пересчитал банкноты, и они, шелестя, упали одна за другой на прилавок.
Ширак стоял рядом с ней.
– Счет верен? – спросила она, протянув ему бумажки на сумму пятьсот франков.
– Не знаю, как вас и благодарить, – ответил он, собирая банкноты. – Право…
Ширак, вне сомнения, был искренне обрадован. Пораженный и напуганный, он чувствовал теперь, что опасность позади. Можно вернуться к кассиру и величественным и беззаботным жестом вернуть деньги, словно говоря: «С этими англичанами разве угадаешь!» Но сперва он хотел бы проводить Софью в гостиницу. Она отказалась, сама не зная почему – ведь он был единственным человеком во Франции, кто мог оказать ей моральную поддержку. Он настаивал. Она уступила. И вот Софья с сожалением повернулась спиной к крошечному английскому оазису среди парижской Сахары и, пошатываясь, направилась к фиакру.
Теперь, когда она сделала то, что должна была сделать, она утратила власть над своим телом и, откинувшись, сидела в экипаже, обессилевшая и неподвижная. Ширак был явно встревожен. Он молчал, но время от времени с опаской поглядывал на нее. Ей казалось, что экипаж, раскачиваясь на волнах, плывет через океан. Потом она вдруг почувствовала плечом что-то твердое: потеряв сознание, она припала к груди Ширака.
Глава V. ГорячкаИ вот Софья лежит в постели в маленькой комнатке. Темно, потому что занавески задернуты наглухо. Свет проходит только через внутренние шторы из небеленых кружев прелестного серебристого оттенка.
У края кровати стоит человек – но это не Ширак.
– Ну-с, мадам, – повторяет он доброжелательно, но твердо и очень приятно, подчеркнуто четко выговаривая гласные. – У вас горячка. У меня тоже было такое. Вам придется принимать ванны, и очень часто. Прошу вас с этим примириться и быть умницей.
Софья не ответила. Ей и в голову не пришло отвечать. Но, разумеется, она решила, что врач – а это, вероятно, врач – преувеличивает серьезность положения. Ей было легче, чем два дня назад. Однако двигаться не хотелось, и было безразлично, что находится вокруг. Софья лежала не шевелясь.
Женщина в довольно кокетливом deshabille[37]37
Халате (фр.).
[Закрыть] искусно ухаживала за ней.
Позже Софья, как ей казалось, снова очутилась в океане, по волнам которого плыл фиакр, но на этот раз она не осталась на поверхности, а погрузилась в пучину, немыслимо глубокую бездну, и звуки внешнего мира доходили до нее сквозь воду, в неожиданно искаженном виде. Чьи-то руки извлекали Софью из подводного грота, где она пряталась, и погружали ее в пучину новых бедствий. Мельком Софья заметила, что у края кровати стоит большая ванна, в которую ее опускают. Вода была ледяная. После этого Софья некоторое время яснее и точнее воспринимала окружающее. Из обрывков услышанных разговоров она знала, что в холодную ванну у кровати ее кладут каждые три часа днем и ночью и держат ее там по десять минут. Перед ванной Софье всегда давали стакан вина, а случалось, и второй, когда она уже лежала в ванне. Кроме этого вина да иногда чашки бульона, она ничего не ела и ничего не просила. Софья полностью привыкла к этому необычному распорядку: день и ночь слились для нее в одно монотонное и бесконечное повторение одного и того же обряда в одних и тех же условиях и строго в одном и том же месте. Затем последовал период, когда она протестовала против того, что ее непрестанно будят ради этого надоевшего купания. Даже во сне она сопротивлялась. Дни тянулись за днями, и Софья сама не знала, опустили ее в ванну или нет, а все происходящее вовне тягостно переплеталось с событиями, которые, как она понимала, ей просто привиделись. И тогда Софью подавляла безнадежная тяжесть ее состояния. Она чувствовала, что состояние ее безнадежно. Она чувствовала, что умирает. Она была донельзя несчастна, но не потому, что умирает, а потому, что завесы разума были так запутаны, так непреодолимы, и потому еще, что каждая клеточка ее истерзанного тела была поражена болезнью. Она ясно сознавала, что умрет. Плача, она умоляла дать ей ножницы. Она хотела обрезать косу и послать часть Констанции, а часть, отдельно, матери. Софья настаивала на том, что части косы должны быть отправлены отдельно. Никто не дал ей ножниц. Она умоляла – то кротко, то высокомерно, то яростно, – но никто не пришел на помощь. Ее ужасало, что ее волосы окажутся вместе с нею в гробу, а у Констанции и мамы ничего не останется, чтобы вспомнить о ней, не останется вещественных свидетельств ее красоты. И Софья вступила в бой за ножницы. Она вцеплялась в кого-то, прорываясь через мешавшие ей завесы, – в кого-то, кто укладывал ее в ванну у кровати, и билась из последних сил. Ей казалось, что этот кто-то – та дородная дама, которая ужинала у «Сильвена» с задирой-англичанином четыре года назад. Софья не могла избавиться от этого нелепого убеждения, хотя понимала, что оно абсурдно…
Прошло много времени – чуть ли не столетие, – и вот она действительно безошибочно разглядела женщину, сидевшую у ее постели. Женщина плакала.
– Почему вы плачете? – удивленно спросила Софья.
И другая женщина, помоложе, стоявшая у нее в ногах, ответила:
– И вы еще спрашиваете! Ведь это вы в бреду сделали ей больно, когда требовали дать вам ножницы.
Дородная женщина улыбнулась сквозь слезы, а Софья, устыдившись, заплакала. Дородная женщина была старой, повидавшей виды и неопрятной. Вторая была намного моложе. Софья не стала спрашивать, кто они такие.
Этот короткий разговор составил краткую интерлюдию, после которой Софья снова впала в беспамятство. Однако она больше не думала, что скоро умрет.
Потом ее сознание прояснилось. Софья поняла, что утром уснула и проснулась только вечером. Следовательно, ее не сажали в ванну.
– Я принимала ванны? – спросила она.
Перед нею стоял врач.
– Нет, – ответил он. – С ваннами покончено.
По выражению его лица Софья поняла, что опасность миновала. Более того, у нее возникло новое ощущение, словно после долгого перерыва в глубине ее тела снова забил источник физической энергии – сперва едва заметно, как родник. Пришло второе рождение. Софья не радовалась, радовалось ее тело – оно жило само по себе.
Теперь ее часто оставляли одну в спальной. Справа от кровати стояло пианино орехового дерева, а слева был камин с большим зеркалом над ним. Софья хотела посмотреть на себя в зеркале. Но до него было так далеко. Она попробовала сесть, но не смогла. Она мечтала, что когда-нибудь сумеет добраться до зеркала, но ни слова не сказала об этом тем двум женщинам.
Они часто заходили посидеть с Софьей и без конца болтали. Софья узнала, что полную женщину зовут Фуко, а вторую – Лоране. Иногда Лоране называла мадам Фуко по имени Эме, но обычно обращалась к ней по фамилии. Мадам Фуко звала Лоране только по имени.
В душе Софьи пробудилось любопытство. Но она ничего не разузнала, кроме того, что дом, где она очутилась, находится на рю Бреда, неподалеку от рю Нотр-Дам-де-Лорет. Смутно ей помнилось, что рю Бреда пользуется зловещей репутацией. Выяснилось, что в тот день, когда она ехала с Шираком, верхняя часть рю Нотр-Дам-де-Лорет была закрыта для проезда (это Софья и раньше помнила); извозчик свернул на рю Бреда, чтобы объехать, и как раз рядом с домом мадам Фуко Софья потеряла сознание. В этот момент мадам Фуко садилась в фиакр – однако она предложила Шираку внести Софью в дом. Им помог полицейский. Потом, когда пришел врач, выяснилось, что Софью перевезти никуда, кроме больницы, нельзя, но и мадам Фуко, и Лоране были решительно против того, чтобы кто-либо из друзей Ширака испытал ужасы парижской больницы. Ведь мадам Фуко довелось побывать там в качестве больной, а Лоране служила в больнице сиделкой…
Ширак не появлялся. Женщины много говорили о предстоящей войне{78}.
– Как вы ко мне добры! – прошептала Софья, и глаза ее увлажнились.
Но они только руками на нее замахали. Ей нельзя разговаривать. Им как будто бы больше нечего было ей сообщить. Они сказали, что Ширак, наверное, скоро вернется, и тогда Софья с ним поговорит. Очевидно, обе они обожали Ширака. Они то и дело повторяли, какой он славный малый.
Постепенно Софья осознала, как долго и серьезно болела, как безгранично преданы ей обе женщины, на какие ужасные неудобства пошли они ради нее и как она ослабела. Софья видела, с какой силой привязались к ней женщины, и не могла уяснить себе причину, поскольку сама она для них ничего не сделала, в то время как они делали для нее все. Софья еще не знала, что подобная привязанность рождается только из благодеяния, сделанного другому, а не оказанного другими.
Софья неустанно копила силы и планировала, как, вопреки запретам, доберется до зеркала. Она изучала обстановку, тщательно готовилась, как узник, продумывающий побег из крепости. Первая попытка провалилась. Вторая удалась. Хотя Софья не могла двигаться без посторонней помощи, ей удалось, держась за кровать, дотянуться до стула и, толкая его перед собой, приблизиться к зеркалу. Это был волнующий и трудный путь. Потом она увидела в зеркале свое лицо – белое, невероятно исхудавшее, с огромными, безумными глазами; спина была сгорблена, как у старухи. Зрелище было печальное, даже жуткое. Софья так испугалась, что в ужасе отпрянула от зеркала. Она опустилась на пол рядом со стулом. Подняться она не могла, и в этом жалком положении ее и застали рассерженные тюремщицы. Отражение, которое Софья увидела в зеркале, куда яснее всего прочего говорило о серьезности ее болезни. Пока женщины укладывали бессильное тело пристыженной Софьи в постель, она повторяла про себя: «Странно сложилась моя жизнь!» Вместо того чтобы, как прежде, отделывать в мастерской дамские шляпки, она очутилась неизвестно почему в таинственной зашторенной спальной парижской квартиры.
