Текст книги "Аргонавты"

Автор книги: Антонио Дионис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

Разговоры, что пыль: сколько не занавешивай пологом вход, а, день-другой, уже просочилась, тонким слоем покрывает стены, пол, утварь. Доходили слухи и до Афаманта – но лишь пышнее празднества во дворце. Лучшие девушки царства, согнанные из дворцов и лачуг, услаждают ненасытную тоску великого царя и его приближенных.

Забудется царь: на спортивном турнире, где ловкие юноши горделиво показывают свою силу и мужество, на охоте, когда скачет наездник за собачьей сворой, догоняя мелькнувшую сквозь зелень ветвей дичь, в пении старика с кифарой, что диву даешься: как эти скрюченные пальцы могут извлекать столь божественные звуки,– но вдруг вздрогнет, окаменеет Афамант, и не милы ему увеселения. Тогда призовет царь близнецов, смотрит на сына и дочь, выискивая в невинных мордочках черты легкомысленной его жены. Но изменчивы тучи, их постоянство – лишь постоянство ветра, что дует в любом направлении – и нет выхода из лабиринта потери.

О, царь! – Павлидий робко напомнил о своем присутствии.

Ему, как близкому другу Афаманта, было ведомо, что прячет царь за задумчивой тенью, павшей на чело Афаманта.

Да-да,– как сквозь сон пробормотал царь, отпуская мановением руки поэта,– поди, сочини что– нибудь об изменчивости и постоянстве вещей – душа просит!

Будет исполнено,– охотно откликнулся Павлидий, в душе недоумевая: как соединить столь несовместимые сущности. Да, вода, заледенев, обретает твердость, но даже в погасшем угольке таится напоминание о бушующем пламени.

Окружающие, пораженные странной переменой настроения царя, примолкли. Не бьют тугие струи о днище пиршественной чаши, не звякнет, соприкоснувшись, металлический кубок в руках рядом возлежащих сотрапезников: хмур и молчалив великий царь. Меж тем, никто, кроме разыгравшейся за стенами дворца бури, не смеет нарушить провисшее над собравшимися молчание.

Жалобно звякнули и испуганно умолкли случайно задетые струны кифары – что-то творится с великим царем.

Павлидий на цыпочках, не оборачиваясь, отступал от задумавшегося Афаманта. Оставалось несколько шажков, чтобы скрыться за пологом, но царь, словно очнувшись от сна, удивленно встряхнул оцепенение.

Что так скучно? Почему я не слышу пения и музыки? Эй, прислужники, еще вина – и никого не выпускать из дворца! Будем торжествовать – и я первый готов быть пьяней пьяного!

А за стенами ярилась буря. Ночное небо, всегда так ласково сиявшее жемчугом по темному бархату, мрачно бросало на землю белые градины вперемешку с дождем. Деревья клонились от яростных порывов ветра. Сучья потоньше и однолетние кустарники вырывало, корежило. Ливень сплошной стеной отбирал зрение: уже в двух шагах было не различить окружающее.

В дворцовой зале слуги подбросили в очаг поленьев. Сухие дрова сразу занялись, тут же взметнув веселый рой искр. Красные отблески замелькали по лицам. В красное окрасились и струи фонтана. Афамант, как зачарованный, не сводил глаз с розово-красных капель – так причудливо красил воду огонь.

Не к добру этот цвет,– шевельнулась тревожная мысль.

Но тут иное событие отвлекло Афаманта.

Павлидий, собака! Ты это куда? Я разве не приказал всем не покидать пиршественную залу? Или к тебе, думаешь, мои приказания не относятся?

Павлидий замер, пригвожденный к месту. Как натура творческая, поэт с легкостью флюгера чувствовал перепады настроения царя Афаманта. Внутренний голос сейчас подсказывал: лучше не спорить. Павлидий плюхнулся там же, где стоял.

Взгляд Афаманта стал мягче.

Да не пугайся, поэт! Просто я хотел бы послушать твои новые стихи, но, учти, из тех, что горлопанят мальчишки-разносчики на улицах и базаре! – лукаво ухмыльнулся Афамант.

Царю давно то один, то другой доносчики докладывали, что Афамант – не единственный поклонник таланта Павлидия. Мол, рифмоплет сочиняет и кое-что, для царских ушей не предназначенное.

К виршам, хоть по стилю они и были подобны царскому поэту, Павлидий отношения не имел. Однако побледнел при словах Афаманта смертельно. Мраморная белизна отняла жизненные краски от лица поэта. Руки его дрожали.

О, великий царь! – вскричал Павлидий.– Не верь моим недоброжелателям! То мои враги и враги любого честного человека нашептали тебе клеветные слова!

Афамант приподнял бровь, откровенно забавляясь испугом приятеля.

Так ты, Павлидий, мало того что сочиняешь про меня всякие пакости, еще и уверен, что я глуп и наивен, словно новорожденное дитя? И готов поверить всему, что мне скажут?

Я совсем не то хотел сказать!-совсем смешался поэт.

Ты прав, старина Павлидий! – рассмеялся царь.– Я знаю, что ты искренне любишь и почитаешь своего властелина. А того уличного рифмоплета я уже и сам нашел. И не в обиду, Павлидий, мальчишка-юнец и впрямь кое в чем превзошел тебя, мой верный друг!

Павлидий встрепенулся при послених словах царя:

Да, великий царь! Вся моя жизнь, все мои помыслы и усилия направлены только на то, чтобы росла и ширилась в народе слава о тебе, о твоих добродетелях и достоинствах!

Хорошая, хорошая собака! – криво усмехнулся Афамант.

Он и сам с трудом себя понимал. Ну, к чему было дразнить старого жирного Павлидия? Но словно какой-то демон поселился внутри и заставлял злые мысли выплескивать злыми словами.

Сотрапезники лишь сильнее вжались в стены, стараясь, чтобы колючий взгляд Афаманта скользнул мимо, но никто не решался и вздохом возразить царю.

Близилась полночь, то время, когда к человеку приходят смутные мысли и тайные желания стремятся поглотить твое существо и повергнуть человека в бездну страхов и ужаса.

Эх, вы! -брезгливо поморщился Афамант.– Все вы – ничтожные черви, место которым на рудниках!

Гости Афаманта еще больше, если только это возможно, съежились: всем было ведомо, что царь может и не полениться утром осуществить угрозу, вскользь брошенную на ночном пиру. И не один, не двое, в слезах и кровавых разводах, стеная отправились туда, куда лишь высказанной вслух мыслью послал их великий царь.

Афаманта охватила ярость, один из тех приступов бессознательной ярости, когда единственным спасением от самого себя – это получать наслаждение, любуясь на муки ближнего.

Что, переполошились?–скрипнул зубами Афамант.– Все готовы залапать своими жирными руками! А оглянешься: ни единого человеческого лица – все морды какие-то!

У того мальчишки-поэта, хоть и злой язык, зато глаза честные! – и тут движение мысли изменило направление намерений Афаманта.

Вначале ему лишь хотелось в едком угаре лишь оскорбить эту жующую и жирующую за его счет пьянь – теперь фарс захотелось сменить трагедией.

Афамант приказал привести из темницы уличного поэта, меж тем наблюдая за переполошенными лицами собравшихся.

И недоумевал: что у него может быть общего с этими подобиями на человека.

Неужели и я столь никчемен и пуст, как пусты и равнодушны эти трусливые лица, обрюзгшие и тупые? – размышлял царь, пока исполнялось его приказание.

По мраморным плитам раздались приближающиеся шаги. В залу, подталкиваемый стражником, чуть ли не влетел худенький мальчишка-подросток. Споткнулся, зацепившись о чью-то протянутую ногу, но устоял, лишь качнувшись. Прищурился на свет из темноты.

Афамант с недоверием и удивлением рассматривал преступника. На вид парню было ровно столько, сколько нужно для того, чтобы научиться ловко мухлевать в цветные камешки.

Одежда, жалкая и изодранная, выдавала сына из имущей семьи.

А что это он такой поцарапанный? – полюбопытствовал Афамант, рассматривая преступника, в котором никак не мог углядеть причину, толкнувшую парня к противоречивым деяниям: ему б вначале брить подбородок, а тоже, шуточки-припевочки, оскорбляющие самого властелина.

Воин, отпихнув парня, выступив вперед:

Так сопротивлялся, как дикая кошка – вот и примяли чуток.

Царь приблизился к юному поэту. Провел ладонью по щеке. Юноша зло дернулся. Афамант прищурился, злая усмешка скользнула по губам:

Что ты, как лошадь, которую кусает овод?

А ты и есть кровосос! – исподлобья глянул юноша.

Короткий удар и хлюпнувший звук разбитого носа раздались почти одновременно. Афамант наотмашь хлестнул парня по лицу. Тот промолчал, лишь краем одежды утирая разбитый нос.

Афамант брезгливо оттер руку о край одеяния.

Так ты и в самом деле думаешь, что я какой-то мифический злодей из трагедии? – деланно хохотнул Афамант.

Парень промолчал, то ли наученный, но царю показалось, что чуть ли не презрение светится в глубине темных зрачков поэта-самоучки.

Я буду говорить с ним наедине! А вы,– обернулся царь к гостям,– будете меня ждать – даже если ждать придется неделю,– и сделал знак страже.

Тут же два дюжих и рослых воина выросли словно из-под земли, и встали по обе стороны дверей.

Царь двинулся по боковому проходу. Не услышав шагов за спиной, обернулся: юноша не стронулся с места, глядя насмешливо и со злостью.

Ты боишься меня? -уколол Афамант: кто-то, кто хотя б на словах не намерен во всем покорствовать великому царю, вызывал нездоровое любопытство, как дикийзверь, беснующийся в яме-ловушке.

Я никого не боюсь!– гордо вскинул голову юноша.

Тогда идем! – теперь Афамант был уверен: парень ни за что не отстанет.

Дворец Афаманта был открыт для каждого, кого сам царь пожелает видеть. В чем-в чем, а в скупости или негостеприимстве никто Афаманта не уличил бы. Но в глубине дворцовых покоев существовали помещения, о которых знал лишь один Афамант. Царь и юноша долго плутали по длинным и узким коридорам, скудно освещенным чадящими светильниками – в эту часть дворца редко кто заглядывал.

Внезапно Афамант толкнул юношу в сторону. Тот хотел сказать что-то дерзкое, но умолк, пораженный невиданным зрелищем.

Они находились в круглом, словно арена, зале. Своды были подобны дивно расписанной чаше. И сколь странны, столь и прекрасны были дивные рисунки с сюжетами, о которых человеческий разум не мог и помыслить.

Посреди залы, закутанная в ткань, возвышалась, скорее всего, статуя женщины. Легкое полотнище мягкими складками скрадывало очертания, но не могло спрятать пышности форм женщины-матери.

Перед статуей курился дымок, распространяя благовоние. Два грубо отесанных валуна лишь с натяжкой можно было принять за кресла. Валуны, с углублением в центре, отличались друг от друга тем, что на одном резко выделялся слой пыли – другой же был пылью припудрен лишь у подножия.

Что это? Алтарь? – юноша, чьей основной чертой была ребяческая непосредственность, позабыв всякую ненависть и движимый лишь любопытством, повернул голову к Афаманту.

И неожиданно для самого себя, Афамант ответил, сдергивая со статуи ткань:

То причина моей жестокости, так зло высмеянной в твоих, ты уж извини, и в самом деле дрянных стишках!

Но юноша уже не слышал, очарованный дивным видением. Статуя, выполненная неизвестным скульптором в полный рост, менее всего походила на мертвый камень. Юноша в ослеплении коснулся рукой женской кисти, кокетливо придерживающей край ткани, узкий лоскут которой служил женщине единственным одеянием, скорее обнажая, чем прикрывая прелестное тело. Афамант в стороне ревниво косился, но тут же успокоился, видя искренний восторг юноши.

Загадочен и удивителен человек! Тайная зала с невесть как застывшей в центре Нефелой – то была тайна Афаманта, о которой не знала на свете ни одна живая душа. Правда, как-то раз, когда Фрике, едва научившись говорить, спросил, где их мама, Афамант привел сюда близнецов. Но дети то ли были слишком малы, то ли странную силу источала статуя, а только дети переступили порог, как с ними, и мальчиком и его сестрой, сделались судороги, спазмами сжавшие горло,– более повторных попыток Афамант не предпринимал, в одиночестве проводя тут долгие часы, когда его приятели и друзья были уверены, что царь Афамант охотится в горах в одиночестве или отбыл по торговым делам.

Что-то словно подтолкнуло Афаманта, как он впервые лишь узрел юного поэта. Не тот ли мягкий огонь, что таится в зрачке, готовый вспыхнуть и пролить на окружающих божественный свет?

Хороша? -хмуро, пряча свою гордость, спросил Афамант.

– Она – прекрасна! – вскричал поэт, вкладывая в восклицание всю пылкость и жар восторженной юности.

Но кто она? Кто эта дивная женщина? – обернулся юноша, с нетерпением требуя взором ответа.

Это – та, из-за которой ты обозвал меня в виршах старым ослом, пытающимся поймать солнце в грязной луже, и поделом нахлебавшемуся мутной и грязной жижи!

Так то?..

Это Нефела, нимфа Нефела, моя жизнь и мое страдание!

Но кто тот таинственный мастер, что смог так ясно и четко передать каждую линию, каждую мельчайшую черточку? Надо его найти!

Зачем? – теперь уж удивился Афамант.

Юноша заторопился, глотая обрывки слов, словно

пытался разжевать горячую кашу:

Он ее ваял, так? Значит, он ее видел! А раз видел – душу из него вытрясти, но пусть рассказывает, где она! Нельзя, невозможно, чтобы такая красота была где-то, но не тут!

Афамант еще раз с сожалением позавидовал наивной молодости. А юноша, поддергивая одежды, уже позабыл, что он – преступник, что его ждет наказание – он готов был позабыть все и всяческие злодеяния алчных правителей, всех вместе взятых,– и мчаться на поиски случайно увиденной фантазии.

Что же ты, о царь? – уже на пороге обернулся поэт, сияя нетерпеливым взором.

Афамант тяжело опустился на менее пыльный валун.

Ничего не получится, юноша!

Отчего же?

Эта скульптура – плод моих рук, последнее и, пожалуй, единственное мое творение, за которое мне не бывает совестно!

Но тогда... тогда ты удивительный мастер, о царь! – юноша в восторге хлопнул себя по коленям.-

Как же тебе это удалось? И ты, наверное, счастлив был, когда закончил эту великолепную скульптуру?

Афамант нахмурился, в который раз думая о быстротечности лет и той каре небес, что средь людей именуется талантом.

Откуда юноше знать, что в творчестве нет ни радости, ни минуты просвета? Просто какая-то жестокая сила не дает уснуть, терзая, подталкивая, заставляя в поисках подходящего материала чуть ли не на язык пробовать глину для первых проб задуманного. Об увлечении царя знали многие, но только то, что Афамант готов выплатить любую сумму за действительно красивую вещь. Но было замечено, что после исчезновения жены, и эта страсть к коллекционированию пошла на убыль: Афамант не стал распространяться, что все его приобретения – туман в головы любопытствующих. Афамант почему-то скрывал, что все, им купленное,– это его работы. Но все же в словах удивления и восторга, которыми люди одаривали новое творение Афаманта,– он не мог не признать, что находит в лести чуточку гордости и радости.

Нефела отняла и эту радость царя. Ее статуя, выполненная Афамантом по памяти, была последним и единственно уцелевшим творением мастера. Афамант перестал быть скульптором, но, к несчастью, не хотел быть и царем.

Афамант стряхнул задумчивость, вспомнив о постороннем присутствии.

Так вот, поэт! Павлидий-стар. Он предан мне, но его мысли и чувства состарились. И рифмы его, хоть отточены, но не могут передать ничего, что способно надолго запасть в душу.

Ты хочешь? -в священном ужасе отступил юноша.

Да, я хочу, чтобы ты, увидав ту, что навеки похитила мое сердце, создал творение, достойное нимфы Нефелы!

Я это не сумею! Это не по силам земному человеку! – взмолился юноша.

По силам! – возразил Афамант.– Если я сумел вынести бремя этой любви, ты должен суметь воплотить чувство в достойную форму.

И пусть на это мне понадобятся годы?

Да! – ответствовал царь.

Мальчик-поэт еще раз, но уже иным взором, взглянул на ослепительной красоты статую. Ему даже показалось, что статуя в чем-то изменилась, стала ближе и жизненней.

«А почему бы и нет?» – закралась крамольная мысль.

То, что обычным людям кажется сказкой, нелепым вымыслом, для поэта – реально. Им самим придуманный мир настолько осязаем, что поэт может даже поселиться в нем, довольствуясь редкими контактами с окружающими. Юноша вспомнил историю, в которую, впрочем, верил всегда.

О, Афамант! – воскликнул юноша.– А не попробовать ли вернуть нимфу?

О чем ты, несчастный? Разве можно поймать снежинку или заставить распуститься сорванный бутон?

Я не о том! Но можно попробовать сотворить двойника твоей нимфы! Вот слушай!

Афамант с надеждой внимал странному рассказу, не смея верить.

Было то в далекие времена,– начал поэт,– когда талант ценился не за те наслаждения, которые искусство мастера доставляет другим. Творение, вышедшее из-под резца художника-скульптора или песнь, придуманная поэтом,– искусство ценилось само по себе.

То-то бедняки и жили в голоде и нищете,– пробормотал про себя Афамант, усмотрев в словах юноши укор себе.

Но поэт продолжал:

И был среди мастеров великий талант. Имя ему – Пигмалион, и слава его разнеслась далеко, доходя до края земли.

Всем был счастлив Пигмалион. Друзей – в избытке. Веселые девушки всегда готовы одарить вниманием. А пустая похлебка – велика ли беда? Свои новые произведения Пигмалион придумывал сначала на холсте, углем набрасывая контуры будущей скульптуры. А потом лишь придавал плоскому рисунку объем.

Где же смысл: ведь полотно мастера само по себе – произведение?

Но Пигмалион так не думал,– возразил поэт.– Был летний вечер. В липовом аромате и блестках светлячков жизнь казалась удивительно сладкой. Пигмалион, после небольшой пирушки с приятелями, не совсем твердо держался на ногах. Но руки его не дрожали. Мастер, оставшись один, попытался набросать тот восторг, который порой охватывает человека без особых причин. Липа в цвету, редкие звезды, крупные и близкие. Ветерок, заплутавший в ветвях. Словом, Пигмалиону не хватало слов, чтобы выразить, как ему хорошо, и он попытался выплеснуть распиравшее его чувство в рисунке. Но рука почему-то не слушалась мастера, выводя непроизвольные линии...

Афамант поразился:

И мастер не бросил затею? Я, когда еще резец сам просился ко мне в руки, я с трепетом ловил миг вдохновения. Но никогда не принимался за работу, если не чувствовал должного настроя!

Но Пигмалиону было забавно смотреть, как его рука, его собственная рука взбунтовалась, и пробует жить собственной жизнью! Только представь, о великий царь, как забавно: твой язык говорит вовсе не то, что хотел бы выразить твой разум, а правая нога, в пику левой, старается идти в противоположную сторону.

Но человек не способен пережить подобное потрясение! Он утратит разум!

В том отличие художника от обычных людей: там, где в сердце иного поселится страх, для мастера это может стать источником творческого вдохновения!

Да ты никак споришь со мной? – возмутился Афамант.

Царь! Ты забыл: ты уже приговорил меня к смерти, так что не стоит запугивать меня более – я уже ничего не боюсь! – глаза поэта, освященные внутренним светом, горели восторгом и возбуждением. Он резко оборвал Афаманта: – Слушай же, царь, что стало с Пигмалионом!

Что же? Боги не отняли у него талант? Он вернул своим рукам уверенность?

О нет! История была куда удивительнее. Когда, дав руке волю, Пигмалион взглянул на окончательный рисунок, вот тут он испытал истинное потрясение. Перед ним был набросок женщины, нечеткий и неоконченный, но столь прекрасна была незнакомка, а мастер готов был поклясться, что средь людей никогда не встречалось подобной прелести и красоты, что Пигмалион со свойственной таланту опрометчивостью, тут же отдал свое сердце красавице. С этого дня никто не мог узнать веселого шутника и гуляку Пигмалиона. Запершись в своей мастерской, он никого не принимал, как друзья, озабоченные дивными переменами, не стремились проникнуть в мастерскую.

Я же говорил, что он сойдет с ума! – воскликнул Афамант, но он уже увлекся сказкой, и тут же заторопил поэта: -Так что же он делал в своей мастерской?

Он не делал – ваял! – возразил юноша, оскорбившись за мастера.– И его труд и талант были вознаграждены сторицей. Пигмалион, окончив скульптуру незнакомки, сам не смог поверить, что это его руки способны на такое. Казалось, стоит мастеру отвернуться, скульптура тут же оживает: то улыбнется уголком губ, то переступит с ноги на ногу. Пигмалион часами караулил мгновение, когда ветреница выдаст себя. Но безрезультатно. Днями, неделями всматривался Пигмалион в дивные черты своего творения, любуясь и печалясь одновременно.

И статуя была также хороша, как моя Нефела? – ревниво поджал губы царь.

Что ты, Афамант! Она была в тысячу раз прекраснее!

Ты...– захлебнулся возмущением царь.– Вон отсюда!

Если властодержец способен снисходительно относиться к нелюбви черни, то редкий художник способен принять непризнание своего таланта. Афамант не был исключением. Слова наглого мальчишки привели мастера в бешенство. Он ухватил паренька за одежды и, пиная по дороге, вытолкал из тайной залы, тут же повернув в двери запор.

Великий царь! – попробовал поэт воззвать к благоразумию.

Но оскорбленный художник смотрел зло и непримиримо.

Что ты вообще понимаешь в искусстве, щенок!

Дослушай, мой господин!

Я уже услыхал все, что хотел!-огрызнулся Афамант.– Я, сам спрашиваю себя: почему, открыл тебе тайну своей души, а ты осмелился надсмеяться надо мной, рассказав, что поделка, пригрезившаяся пьянчужке, лучше, чем те страдания, слезы и кровь, которые я вложил в свою Нефелу! У тебя есть ли совесть после этого, негодный?!

О, Афамант! Ты торопишься с суждениями! – ответствовал поэт.– Я ведь не сказал, почему статуя Пигмалиона лучше и прекраснее твоей!

Почему же? Мастер угробил на свою поделку больше мрамора или подкрасил девице щечки свекольным соком?

Нет, творение Пигмалиона, его Галатея ожила!

Афамант замер, пригвожденный к месту. Ударь у

его ног молния, сам Зевс Громовержец прокатись по дворцу в золотой колеснице – ничто б так не поразило Афаманта, как сказанное поэтом слово.

Ожила?! Повтори, не обманывает ли меня слух!

Да, великий царь, мастер своей любовью сумел вдохнуть искру жизни в свое творение! И, раз он сумел сотворить это чудо, то я готов отдать Нефеле свою жизнь, лишь бы не соком, а румянцем жизни зарозовели ее щеки!

Царь не мог поверить своим раздвоенным чувствам.

Идем!-заторопил Афамант.– Попробуем тотчас!

Нет, царь! – остановил поэт.– Любовь не терпит соперничества, а сейчас твое сердце полно иными чувствами: удивлением, потрясением, нездоровым азартом и любопытством! В этой смеси нет места всепоглощающей любви! Ты придешь сюда, когда твои помыслы будут чисты и направлены только к ней, к нимфе Нефеле!

Афамант задумался, сколько правды в словах мальчишки. Но, как ни пристально вглядывался царь в свои помыслы, поэт был прав!

Ну, что ж,– со вздохом проронил Афамант,– теперь вернемся к пирующим!

А как со мной? – напомнил поэт, шествуя следом за углубившимся в надежды Афамантом.

Что – ты?

Но ведь глашатай сегодня с городской башни должен будет объявить о моей казни, как преступника, покусившегося на достоинство царя! – напомнил юноша.

Везде измена! – покачал головой Афамант.– Скажи, на милость, к чему тебе было распевать эти вздорные стишки о моей жестокости? Видел бы ты меня в молодости – тогда я и впрямь не часто думал о ценности чужой жизни!

Теперь же я лишь позволяю событиям идти своим чередом!

Так все же? – не отставал поэт.

Они прошли уже большую часть лабиринта дворцовых коридоров. Из пиршественной залы до них долетали взвизги смеха и голосов.

Да не трясись ты так за свою шкуру – она не многого стоит! – с досадой ответствовал Афамант.-

Не бойся: я придумаю тебе должность при дворе! Но помни...

Тут Афамант умолк, насторожившись.

Что там такое может быть? – пробормотал про себя.

Если слух не обманывал, его гости вовсю потешались, что никак не входило в расчеты Афаманта. Он-то надеялся: стоит ему покинуть какое-либо место, жизнь там замирает, останавливается. Оказывается, события имеют неприятное свойство идти своим чередом, не считаясь с нашим существованием.

Тише!-обернулся царь к поэту.– Стоит посмотреть, чем это развлекаются мои сотрапезники! Тем более, я слышу, иль мне то кажется, женский голос!

Они тихонько подступили к самой зале. Афамант чуть отдернул полог, отделявший залу от прочих помещений.

Что? Что там? – юноша из-за плеча пытался рассмотреть происходящее.

Но они видели лишь плотно сомкнутые мужские спины, что кольцом охватывали нечто, находящееся в центре круга.

Приветствую вас! – выступил царь.

Его гости испуганно обернулись. Некоторые под шумок захотели исчезнуть. Другие потупились, не зная в каком настроении царь Афамант.

Всем было ведомо, что с тех пор, как исчезла царица, ни одна женщина не смела без позволения Афаманта ступить и рядом с дворцом. Афаманту в шелесте женских одежд, перестуке драгоценностей и украшений все время мерещилась его утраченная возлюбленная.

Вы все бы прокусили себе языки? – ехидно поинтересовался Афамант.

Ну и рожи! – подхватил поэт, которому молчать, пожалуй, было куда более горшим наказанием, чем обещанные кары и муки.

Что до Афаманта, он мрачнел с каждой секундой.

Что это? Кто позволил впускать? – процедил царь, наконец, рассмотрев причину всеобщего оживления.

Я спрашиваю: как попала сюда эта женщина? – холодом обдал голос царя.

Впрочем, существо, робко озирающееся, в рваной и измазанной одежде, мало походило на определение Афаманта. Девушка, скорее, была похожа на перепуганную лань-подранка. Мука и страдания были написаны на усталом лице.

В сердце Афаманта шевельнулось что-то, похожее на жалость. И он уже мягче обратился к незнакомке:

Кто ты, несчастное дитя? Какие силы привели тебя именно туда, где не любят присутствия женщин?

Девушка подняла глаза. Голос ее был тих и слаб.

Лишь беды, выпавшие мне, принудили меня бежать из родных земель, из моего города!

Афамант указал на постеленную на полу шкуру:

Сядь ближе к огню и выпей вина! Тебе надо согреться прежде, чем мы услышим твой рассказ!

Незнакомка с облегчением опустилась на предложенное место. Отпила глоток из чьих-то услужливых рук, протянувших ей наполненную чашу. От еды отказалась. Теперь, когда живительное тепло разлилось по жилам, румянец слабо окрасил щеки, вернулись аромат и розовость губ. Но она медлила.

Ино колебалась между правдой и вымыслом. Правда была уж слишком похожа на ложь. Кто поверит, что Ино – царевна, вот так, обтрепанная, простоволосая, исхудавшая за долгие дни пути по тайным тропам. Пред глазами девушки воочию вставал разоренный варварами ее родной город. В ушах раздавался предсмертный крик отца и родных. Никого не пощадили из царской семьи нападавшие. Лишь Ино удалось, переодевшись в простое платье, с ночью выскользнуть через городские ворота, рыдая над поднимавшимся над городом смрадным дымом. Леса, горы, луга служили царевне приютом. Небо было ей кровом. Ручьи и родники дарили Ино прохладой. Казалось, боги заботятся о несчастной сироте. Но так было вначале.

Лишь случай уберег Ино от гибели, когда, застигнутая грозой, царевна попыталась спрятаться в чужом саду. Откуда ей было знать, что безрассудно искать тепла во дворце Афаманта? Но выбора не было: Ино раздвинула ветви кустарников, окружавших сад. Густая листва многолетнего дерева спасала от прямых струй дождя, но была слабой защитой от ветра и холода.

Будь что будет! – отчаялась девушка, обратя к небесам свои молитвы.

Двинуться дальше у нее не было сил.

Я лучше погибну тут, чем сносить и дальше муки и страдания! И пусть Смерть станет моей спутницей – все лучше, чем одинокое бродяжничество без надежд и приюта! – так, замерзая, думала Ино.

И сладкие видения посетили умирающую. Казалось девушке, что она по-прежнему живет во дворце. Отец балует ее. Братья наперебой стараются позабавить. Мать лелеет свое сокровище.

А во дворце готовятся к свадебному пиру. Ино немного дрожит, но счастливо улыбается, слыша приветственные крики народа, благославляющие ее будущее счастье.

И вдруг прямо с небес слетает к царевне бог. Золотом сияет его венец, так что больно смотреть. Но божество уже рядом. Он тянет к Ино руки, ласково улыбается, говорит что-то, но трудно разобрать. Ино жмурится от золотого свечения. Жмурится – и просыпается, поднятая с земли чьей-то грубой рукой. И ее трясут, растирают, пытаются поставить на непослушные ноги.

Ишь, что за пташка залетела в царский дворец! – хохочет писклявый голос, которому вторит бас.

Чья ты будешь? – пытается растормошить полу– замерзшую девушку третий, больно теребя обледеневшее тело.

Оставьте! – пытается выдавить Ино онемевшими губами, но язык непослушен. А Ино хочется сказать, чтобы ее оставили в покое, что ей было так хорошо и уютно и что она хочет, чтобы тот сон вернулся.

Дальнейшее девушка припоминала с трудом. Казалось, она сквозь полубред пыталась втолковать, что она – высокорожденная, царевна. Но ернический хохот был ей ответом. И вот теперь, когда Ино пришла в себя, отогревшись, кто-то, видимо, главный среди пирующих, нетерпеливо щурится, ждет ответа.

Ино решила молчать о правде, наспех припомнив рассказ одной из своих невольниц. Ждать ли милости чужеземной царевне среди чужих? Силы иссякли у Ино: если судьба готовит ей новые испытания, если позор ждет впереди несчастную сироту, за которую некому заступиться в целом мире, пусть невзгоды падут на бедную, никому неведомую рабыню, а царевна Ино пусть погибнет с семьей в своем дворце.

Так ты что-нибудь скажешь? – насупился Афамант: жалость улетучивалась из сердца царя одновременно с тем, как глаз отмечал все новые детали в незнакомке. Дешевое одеяние, никаких украшений. Пришла одна, без спутников и провожатых.

Афамант не охотился на чужих беглых рабов, считая это пустой тратой времени, когда можно на место сбежавшего купить десяток новых. Правда, на теле девушки не было видно клейма ее хозяина. Но и Афамайт часто отказывался портить нежную кожу рабынь раскаленным железом, оставляющим некрасивые шрамы.;

Ино собралась с духом. Окружающие устроились в преддверии развлечения слушать предложенный им рассказ. Никто не прерывал, пока девушка говорила. Лишь юный поэт время от времени горестными восклицаниями выражал свое сочувствие рассказчице.

Надо сказать,– так начала Ино,– что я была единственной дочерью в семье удачливого торговца, что водным путем доставлял в наш город чужеземные товары, торгуя с выгодой для себя и доставляя удовольствие покупателям. Мать, рано располневшая женщина, редко появлялась из внутренних покоев, целыми днями жуя сладости и запивая сладким виноградным соком. Отец часто отлучался. Подруг у меня было немного, да и те, подрастая, торопились сменить подружку на милого сердцу дружка. Так и протекали мои дни, пока как-то вечером у нашего дома не остановился юный кудрявый парень. Он озирался, о чем-то расспрашивал прохожих. Но те в ответ лишь пожимали плечами. Я наблюдала, невидимая с улицы, из увитой густым плющом беседки, и заинтересованная. Тут, на нашей улице редко увидишь незнакомое лицо. А юношу я видела впервые. Вначале я решила, что он приезжий, разыскивает знакомых или родных. И уже хотела выйти ему навстречу: парень совсем отчаялся, стоял растерянно посреди дороги. А погонщики ослов, вынужденные его объезжать, ругали парня на чем свет стоит.