Текст книги "Аргонавты"

Автор книги: Антонио Дионис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)

ББК 84.7 США Д 47 УДК 820(73)31

Серия основана в 1994 году

Перевод с английского и литературная обработка текста Я. Бохан

Художники А. А. Шуплгцов, Т. П. Загузова

© Перевод, литературная обработка Я. Бохан, 1992

© Оформление, разработка серии. А. А. ISBN 485-401-011-2Шуплецов, 1994

Антонио Дионис
АРГОНАВТЫ

Перевод с английского и литературная обработка текста Я. Бохан

Глава 1 
ФРИКС

Это было за холмами, за горами – в Беотии, в древнем Миникийском Орхомене, где правил сын бога ветра Зола, царь Афамант. Было то немного на восток от дороги, что из священных Дельф шла на восток, лунным весенним вечером, до того светлым, что можно было читать без огня. И каждый лист похожий на кисть цветка, одиноко стоящего здесь теребинта, дерева старого и кряжистого, невысокого, но развесистого, вырисовывался донельзя четко, хотя в то же время и расплывался в мерцающем свете. Прекрасное это дерево было священным. Получить в тени его наставленье можно было по-разному: либо из уст человеческих, либо на более высокий лад.

Не раз, например, сподоблялись во сне совета и вра– зумленья те, кто засыпал, склонив голову к его стволу, а всесожжения, которые судя по каменному, с почерневшей плитой жертвеннику, где, слегка курясь, теплился огонь, совершались у подножия старого теребинта, пользовались особым вниманием, что подтверждалось поведением дыма, многозначительным полетом птиц и даже небесными знамениями.

Поблизости здесь были еще и другие деревья, за ними, к югу, по направлению к закрывавшему город холму, и немного дальше, на склонах гор, находились поля, пригодные для посевов.

Засеяли орхомеяне поля семенами, и впервые ничего не взошло из их посевов. Впервые ничего не взошло на их нивах. Голод пришел на их всегда плодородные земли.

За холмами, в сияньи уже высокого, на три четверти полного светила, простиралась равнина, вся в кустах тамариска, а дальше сплошь голые выгоны, где виднелись следы потушенных костров.

Небо было прекрасно. Широкий венец окружал Венеру, свет которой был так силен, что глядеть на нее было почти больно. Щедрым посевом рассыпались по ясному небосводу звезды, то реже, то гуще роясь мерцающими скоплениями.

Были глаза здесь достаточно наметанные, чтобы все это различить и с толком разглядывать – темные, обращенные к небу глаза, в которых отражалось все это многообразное сияние.

Они принадлежали юноше, сидевшему на краю каменного жертвенника, неподалеку от священного дерева. Сбоку лежало его верхнее платье – желтое, с широким красным узором, из воловьей кожи сандалии.

Широкие рукава скрученной своей рубахи юноша обмотал вокруг бедер, и его туловище, казавшееся по сравнению с детской еще головкой тяжеловатым и полноватым, масляно лоснилось при свете Луны. Ибо после омовения очень холодной водой он умастил свою кожу смешанным с благовониями оливковым маслом из стоящей рядом с ним и тускло поблескивающей склянки. Он не снял с себя при этом ни редко сплетенного миртового венка, который носил в волосах, ни амулета, свисающего на бронзовой цепочке с шеи на грудь – ладанки с отворотными корешками. Это был Фрике, сын богини Нефелы и царя Афаманта.

О матери Фрике знал слишком мало. Или слишком много. Это как посмотреть.

Высоко в горах, там, куда не проникнуть человеческому взору и где хмурые седые облака дремлют на покрытых вечными снегами горных вершинах, взнимается к небу серого гранита замок.

Одиноко и бесприютно в гулких залах. Ни разу солнечный луч не мазнул мраморные плиты пола. Лишь обледенелой коркой – замерзшая вода на полу. По длинным коридорам полноправным хозяином гуляет ветер, поднимая тучи снежинок, что намело из ничем не защищенных окон. Лишь изящные решетки служили украшением высоких арочных окон. Но хозяйка этого мрачного места и его единственная обитательница, не считая старой няньки-прислуги, казалось, не замечала, как уныл и заброшен ее дом. Редко-редко эхо разносило гулкие шаги по бесконечной веренице покоев, амфиладой протянувшихся на многие часы бесконечного хождения. Ни один человек не смог бы выжить в этом вечно холодном сумраке, не рискуя потерять разум. Но хозяйка и не была человеком. Этот замок и близлежащие горы принадлежали нимфе Нефеле. А ее ничто не приводило в восторг так, как хмурая громада горных кряжей, сосредоточенных, мудрых, неизменных. Каждое утро, выглянув в одно из окон, в то, что обращено к востоку, нимфа со смехом кричала:

Эй, с добрым утром, горы!

И тут же Нефеле откликалась ее шумливая, но незримая подружка Эхо:

С добрым утром! Ты проснулась? Ты пришла?

Нефела, обернувшись тучкой, серым туманом проскальзывала мимо опочивальни старухи, которая, не в обычай стариков, любила поспать подольше. Мчалась к знакомому ущелью, где Эхо, дразнясь и насмешничая, рассказывала о своих похождениях. Дело в том, что, в отличие от Нефелы, Эхо ни секунды не могла находиться в одиночестве. И стоило пастуху окликнуть своего лохматого пса или путнику, заблудившемуся в горах, воззвать к богам о спасении, Эхо с присущим ей любопытством мчалась туда. Правда, показываться не решалась, лишь робко окликая незнакомцев их же словами. Зато фантазировать подружка Нефелы умела, и обе проказницы от души веселились. Эхо – радуясь, что смогла развлечь подругу, а Нефела – жадно впитывавшая подробности о жизни в долинах, где никогда не бывает снегов, а все и вокруг покрыто ярко-зеленой травой и благоухающими цветами.

Почему-то цветы, каждый особенный, ни один не похожий на другой, разных красок и ароматов, больше всего поражали нимфу.

А скажи,– приставала Нефела к Эхо,– ты говоришь, что цветок похож на снежинку, но только во mhoj го раз больше и ярче. Но как же цветы не тают на солнце?

Глупая!-хохотала Эхо, а горы тут же охотно подхватывали ее смех, разнося далеко по округе.– Цветы без солнца и вообще-то бы не выросли!

Нефела смущалась, на время умолкая.

А люди в долинах, прислушиваясь к хохоту Эхо, говорили:

Снова в горах сошла лавина или камнепад грохочет по скалам!

Мы часто принимаем за сущее то, о чем судим лишь по слуху.

Но ветер, как же ветер, что упруго хлещет дождем и градом, и способен в порыве ярости снести огромный каменный валун? Как же хрупкие стебельки способны устоять – или цветы, подобно снежным тучам, летают с места на место?

Там, в долине, нет таких ветров, что живут среди гор. А, во-вторых, у каждого цветочка есть цепкие корешки – и никуда они не летают! Чтобы увидеть редкий цветок и насладиться его ароматом, люди сами приходят издалека полюбоваться чудным творением природы! – втолковывало Эхо.

Благо, характер у Эхо был отходчивый и незлобивый, иначе махнула бы давно на бесконечные расспросы подруги. Но уж и Эхо, устав от нескончаемых объяснений, сердилась порой:

Чтобы тебе самой не спуститься в долину и все рассмотреть?! Я ведь тоже вынуждена прятаться в горах – сила моего голоса слабеет на равнине, и лишь лес, где я могу жить,– единственное место, в котором я чувствую себя более или менее сносно. Но все же, рискуя раствориться и исчезнуть, я не могу сдержать собственное любопытство, всякий день навещая людей. Они, пожалуй, еще забавнее этих проклятущих цветов, которыми ты мне всю душу наизнанку вывернула!

Люди?-хмурилась Нефела.

Как то раз она видела человека, вернее, то, что когда– то было похожим на человека. В одиноких прогулках среди ледяных расщелин и крутых спусков Нефела однажды забрела в занесенную снегом пещеру. Но ветер выдул темное отверстие у самого верха у входа в пещеру. Нефела заглянула в дыру, пытаясь разглядеть темноту. Ей показалось, что среди белеющего снега что-то темнеет. Любопытная, как все молоденькие девушки, Нефела, обдирая в кровь пальцы об окаменевший на морозе снег и потратив несколько утомительных часов, наконец смогла проникнуть под своды пещеры. Внутри она оказалась куда больше, чем померещилось нимфе. И, вмерзший в наст, на полу в самом деле что-то чернело. Хотя из упрямства нимфа терпеть не могла прибегать к волшебству, тут бы никакого терпения не хватило; пришлось обернуться тучей и пролиться теплым дождем, растопив снег и лед. Тут же капельки собрались, плотно склеились друг с дружкой, потеряли прозрачность, обернувшись туманом. Оп,– и нимфа снова обрела свой облик. И тут же, вернув себе зрение и слух, в ужасе отшатнулась.

Перед ней на груде мусора и костей лежало косматое чудовище. Низкий лоб и выступающая нижняя челюсть, несмотря на следы, оставленные временем, по-прежнему сохраняли черты непримиримой жестокости. Длинные руки со скрюченными пальцами напоминали лапы хищного зверя. Кое-где сохранились остатки густой рыжей шерсти, то ли покрывавшей тело при жизни существа, то ли служившей ему одеянием. Труп, многие годы, если не десятки лет, оттаивая, начал издавать зловоние, от которого у Нефелы чуть не помутилось сознание. Нимфа опрометью бросилась из пещеры. И еще долгие недели не могла заставить себя покинуть дворец: отвратительный оскал и смрадное зловоние преследовали нимфу. Так, что даже старушка-няня забеспокоилась:

Что с тобой, моя красавица? Уж не больна ли ты, деточка?

Но Нефела, почему-то стыдясь увиденного, молчанием отвечала на все расспросы доброй старухи. Нет, видеть людей, а тем более встретиться с человеком один на один, как сколько раз уговаривала Эхо, Нефела не хотела.

Но как часто мы поступаем вопреки своим желаниям! В тот вечер Нефела, как обычно, ждала закат. Ее приводил в восторг тот горный пик, что возносился горделиво ближе к западу. Хоть нимфа десятки раз видела это удивительное зрелище, но оно никогда ее не утомляло. Вот и теперь она с нетерпением ожидала ежевечернее чудо. Только-только приспустится Гелиос в своей золотой колеснице, как пик, словно на глазах вырастая, вдруг озарится цветным сиянием – и засверкает в предзакатном солнце, бросая вокруг розовые, голубые и ярко-зеленые блики. Мгновенный каскад света – и лишь багровая окантовка над по-прежнему чернеющими горами.

Вот и все! Жаль, что Гелиос не хочет двигаться быстрее – жди его теперь до следующего вечера! – попеняла Нефела, когда ночь бросила на замок черное покрывало.

Вот и все! Вот и все! – тут же поддразнил насмешливый голосок, сменившийся серебристым смехом.

Эхо?! Проказница! -узнала нимфа подружку.– А я весь день гадала, где ты запропала! Ну, рассказывай быстрее, где ты была? Как та роза, что вчера проклюнулась из бутона?

Но Эхо, видимо, была не расположена к шутливым разговорам и нехотя буркнула в ответ:

Гусеницы съели твою розу!

Гусеницы! – о существовании подобной твари Нефела не догадывалась.

Да и розу она представляла в виде того ярко-багряного света, что взнимался в последний миг над горным пиком, наполняя сердце счастливой тревогой. Ей представился огромный зубастый дракон, способный поглотить само солнце, тот, которого зовут «гусеницей». Вот дракон, с диким ревом и полыхая желтыми языками пламени из чудовищной пасти, медленно приближается к бутону розы: вокруг бушует стихия, многовековые деревья, словно соломинки, перемалывает жуткий ветер, стремясь остановить ползущую гусеницу. Но дракон, жадный и алчный, неустрашим. Он упрямо ползет вперед, оставляя за собой глубокие борозды от мерзкого извивающегося следом хвоста, украшенного шипами.

Бутон испуганно пятится, стараясь уклониться от нависшей морды с омерзительной бугристой шкурой и двумя рядами огромных клыков в зловонной пасти, но проклятые корни держат, не отпускают.

О, небо! Где твоя справедливость?!-Нефела в испуге зажмурилась, так ясно представив гибель розы, пробуждения которой нимфа ждала с таким нетерпением.

И тут же, отбросив колебания, начала собираться в тучу.

Ты куда собралась на ночь глядя? -тут же остановила дремавшая в кресле старуха.

Я ее убью! – растворяясь, выкрикнула Нефела.

И, чтобы никто не успел ее остановить, опрометью бросилась вниз в долину.

Убьешь? Кого ты убьешь? Стой, сумасшедшая! – попыталась остановить Нефелу Эхо.

Почудилось или в самом деле горы донесли ответ:

Эту проклятую гусеницу, пожравшую розу!

Эхо, обладай она плотью и способностью бледнеть, превратилась бы в иссушенный солнцем и летом лен, но единственное, что она могла, это попробовать, пока не поздно, нагнать подругу. Увы, всем известно, что Эхо всегда опаздывает с ответом.

Когда Эхо спустилась поближе к долине, затаившись в листве негустой кипарисовой рощицы, Нефелы и след простыл.

Нефела! Нефела! – тихонько позвала Эхо: боги Олимпа запрещали ей первой заговаривать, если поблизости ее мог услышать кто-то из людей. Теперь Эхо оставалось одно: сидеть среди ветвей и злиться, размышляя, как опасны могут быть простые слова, опрометчиво брошенная фраза или даже взгляд, которым, хвала богам, Эхо не обладала.

Тянул же меня кто за язык,– корила себя Эхо, умирая от ужаса за судьбу подружки.

Как бы то ни было, Эхо всегда ощущала свое превосходство в жизненных вопросах, если речь шла о Нефе– ле. Та, прожив достаточно, чтобы наконец поумнеть, все еще оставалась ветреной девчонкой. И даже небеса не ведают, что она может сотворить!

Нефела! Нефела! – повторила Эхо попытку докликаться до подруги.

Влюбленная парочка, невинно целовавшаяся под деревом, тут же отпрянула друг от друга.

Слышал? – испуганно спросила девушка.– Вроде, кто-то зовет?

Да, я тоже что-то расслышал,– парень, подняв голову, попытался рассмотреть что-нибудь сквозь листву.

Мне страшно. Я домой пойду! – тут же подхватилась с травы девушка.

В расчеты парня такое краткое свидание не входило. Он попытался удержать возлюбленную, подозревая, кто б это мог их выследить и теперь дразнится с дерева. Младший братишка, который старался ходить за старшим братом привязанной собачонкой, не зря сегодня за ужином так равнодушно косил в сторону глаза, явно замышляя эту проделку.

Но девушка заупрямилась:

Уже поздно, и роса скоро выпадет!

Но ведь еще не выпала,– резонно попытался вразумить юноша возлюбленную.

Девушка упрямо закусила губу, вырвала руку из ладони парня:

Я все равно пойду! И, потом, ты все только обещаешь поговорить с моими родителями... Не хватало мне в селении разговоров!

И тут же, не оглядываясь, скользнула в темноту, исчезнув среди деревьев. Парень огорченно посмотрел ей вслед: можно б было ее еще нагнать, но разговоры о родителях да свадьбе его остановили. Он твердо знал, кто теперь получит сильный нагоняй и на ком можно выместить злость от неудачного свидания.

Ну, погоди! – пыхтел парень, взбираясь по гладкому стволу.– Долезу, все уши пообрываю!

Но, когда он взобрался, ни младшего брата, ни кого бы то ни было на дереве не оказалось.

Это боги решили подшутить надо мной! – испугался парень, твердо решив выполнить много раз даваемое возлюбленной обещание и, наконец, жениться.

Эхо, незримая, проводила парочку хмурым взглядом. Потом чуть слышно вздохнула:

Вот и этим я только навредила! Бедный мой язык!

А тем временем Нефела, достигнув долины, с удивлением и восторгом дивилась на окружающий мир. Буйство красок, дивные ароматы – все приводило ее в восторг, наполняя все ее существо трепетом. Внимание нимфы привлекло белоснежное строение, возносящее стройные колонны среди густой зелени. Нефела и представить себе не могла, что где-либо на земле, помимо светлого Олимпа, возможны мастера, способные возвести подобное чудо. Словно притянутая магнитом, девушка приблизилась. Она не знала, что неприлично тайком пробираться в чужой сад, что земные девушки, храня нарочитую или настоящую стыдливость, никогда б себе не позволили прийти к чужому дворцу. Но нимфа знала только свободу и свои собственные желания. Она, никем не примеченная, раздвинула густой кустарник, который пышной каймой обегал сад,– и очутилась в райском саду, если только такой существует. Нефела, как зачарованная, приблизилась к глади спокойного озерца. Осторожно коснулась ладонью поверхности – плоское зеркало тут же пошло рябью. Нимфа тихо рассмеялась, убирая руку. В чистой воде суетились стайки золотых рыбок, бестолково снуя взад-вперед. Нефела попыталась ухватить юркое существо, но рыбешка, мазнув кончики пальцев холодным хвостом, тут же исчезла.

Нефела проследовала дальше. Дорожка среди толстенных вязов прихотливо извивалась по саду. Нимфа, чуть касаясь ступнями белых камешков, что ровным слоем покрывали тропу, по спирали приближалась к дворцу, в полной уверенности, что там, в этом удивительном строении ее обязательно ждет что-то еще более волнующее.

Кому из нас не ведомы эти странные, словно дуновение ветра, порывы, когда разум отказывается поддерживать смутные чаяния и мечты, которые, однако, вопреки логике, все же сбываются.

Нефела не замечала, да и не могла, очарованная дивным миром, о котором доселе знала лишь по поспешным рассказам подруги, заметить, что следом, колыхая густую траву, за ней следуют две тени. Двое прислужников еще в первый шаг Нефелы узнали о присутствии посторонней в царском саду – в этом-то и заключалась их нехитрая служба. Будь на месте Нефелы кто другой – огромные псы, натренированные на охоту за человеком, уже рвали бы нежное девичье тело – сад царя Афаманта окрестные жители обходили издалека. Но зрелище столь невиданное – обнаженная красавица, вовсе не смущающаяся своей наготы – двое остались следить за дивом, а самый быстрый, обходя шуршащий кустарник, бросился с докладом к царю.

Царь Афамант, юный наследник несметных сокровищ, возлежал на пышном ложе после обильных возлияний, когда, без доклада, в залу влетел один из многочисленных прислужников. Царь закрыл глаза: в последнее время особой забавой для себя он считал должным вспомнить, где и когда он в последний раз видел того или иного человека. Хоть убей, вспомнить это худое тело с проступающими ребрами и ярко красную повязку на бедрах, единственное украшение вновь явившегося, Афамант не сумел. Уже это вызвало его неприязнь к тому, что собирается выложить слуга, распростертый на плитах в ожидании, когда ему будет дозволено говорить.

Клянусь Зевсом! – открыл Афамант глаза.– Ты что такое? И чего тебе тут надо?

Прислужник чуть приподнял голову, по-прежнему прилипнув животом к холодным плитам.

О, ослепительный! – начал он, стараясь угадать, правильно ли выбрал слово: ведь слуга первый раз в жизни рискнул, надеясь на награду, заговорить с великим царем, не передоверяя весть кому-нибудь, кто по должности и положению куда ближе к великому царю.

Так, что скажешь, раб? – прищурился Афамант, забавляясь: страх, хитрость и желание выделиться столь ясно читались на лице прислужника, что царь читал, как при ярком свете, все, что делалось в душе несчастного.

О, господин! О, пресветлый царь! – по новой начал прислужник речь, которую уже несколько раз успел проговорить про себя, пока бежал к дворцу.

Афамант нахмурился:

Это я уже слышал! Дальше-то что?

Мы, твои верные рабы, то есть я...– начал слуга, но был остановлен.

Неужели, несчастный, ты думаешь, что я живу на свете лишь для того, чтобы выслушивать мерзкие имена: твое и всех мне принадлежащих рабов?

Слуга снова ввалился в пол, и, не поднимая головы, прошептал:

Ты не так понял меня, Несущий свет!

Афамант откровенно забавлялся.

Что ж? Ты хочешь сказать, я так глуп, что не в силах понять собственного раба? Однако и самомнение у тех, кому боги при рождении наказали быть ниже стоп и презренней дорожной пыли! Или говори – или я велю зажарить тебя в кипящем масле и подать в собственном соку моим псам!

Да хранят тебя боги Олимпа! – перепугался слуга не на шутку.– Я не хотел тебя рассердить, мой господин!

Афаманту эта комедия донельзя надоела. Вид грязного тела, от которого смердит, раздражал. Царь потянулся за ножом и лениво поиграл лезвием. Отблик металла мазнул по лицу раба: тот проклял ту минуту, когда ему в голову пришла дерзкая мысль говорить с царем. Но ужас близкой смерти придал ему сил, и заставил разомкнуть уста, словно скованные тягучим медом.

В твоем саду – богиня, господин! – выкрикнул раб, протягивая умоляюще руки к примеряющемуся лезвию ножа в руке Афаманта.

Что? – протянул царь, привстав.

Тут его мысли приняли другое направление. Вероятно, от жары, скудной пищи и тщеславных замыслов раб спятил, а сумасшедшие почти так же забавны, как шуты и уличные акробаты.

Афамант благосклонно махнул ножом:

Продолжай, продолжай!

Раб приободренный словами, а, главное, неудобным для броска положением царя, приободрился.

Я и еще двое, мы служим сторожами в твоем саду,– теперь речь раба потекла более плавно; ужас близкой гибели словно прорвал плотину.

Афамант делал вид, что внимательно внимает, однако нож не торопился прятать: иногда безумцы бывают агрессивны, а силой могут сравниться с медведем.

Так вот,– продолжал раб,– мы только-только проверили, цела ли ограда и не бродит ли поблизости какая-нибудь крестьянская живность...

Чтобы ее сцапать и тайком сожрать! – подхватил Афамант. Слуга тут же превратился в кролика перед удавом.

Продолжай: это интересно! – приказал царь.

И вот, иду я, значит, и – вдруг напрямик через кусты прется голая девица. Там терновник, шипы, что острые пики, а ей хоть бы что: идет напрямик, даже не охнув. Тут мы попадали в траву, думая посмотреть, что будет дальше!

И что ж было? – заинтересованно приподнялся царь. Иногда, когда особенно много выпьешь, Афаманту порой тоже мерещились голые девицы.

Ничего,– беспомощно развел руками слуга,– она так и бродит по саду, словно дурочка. А ее ступни даже земли не касаются, так и плывет, так и плывет!

Взгляд царя заледенел. Глаза превратились в пронзительные щели, мечущие молнии.

И это все, из-за чего ты меня рискнул побеспокоить?

Да, господин,– растерянно отозвался слуга, жалея, что боги его не наделили должным красноречием.

И в самом деле, как передать восторг от увиденного, если лишь самые обыденные слова приходят на ум?

А раз это все, то вот и награда по трудам!– встал Афамант, хлопком ладоней призывая слуг.

Тотчас в залу вбежали вооруженные воины.

Возьмите эту негодную собаку – и дайте ему сто ударов плетью, чтобы впредь он запомнил, каковы ласки и милости его царя!

О, пощади, господин! – взвыл раб, услышав при– суд: человек, подвергшийся подобному наказанию, выживал редко, и даже уцелев, навсегда оставался калекой, принужденный влачить жалкое и убогое существование, при котором и смерть казалась благодеянием.

Но Афамант на все мольбы лишь махнул рукой.

И тут что-то словно вдохнуло новые, доселе неизведанные силы, в тщедушного раба. Он распрямился, словно тряпичных, расшвыряв воинов, которые вцепились в него с двух сторон.

Так будь ты проклят, ненасытный царь! Пусть и ты, и твои дети будут принуждены до скончания веков...

Короткий свист метнувшегося в воздухе ножа заставил навеки умолкнуть мерзкую глотку. Афамант в ярости потрясал руками:

Сегодня же! Сейчас же на самой большой площади разложить костры – десятки, сотни его соплеменников найдут свою смерть в отместку за то оскорбление, которое извергли эти презренные уста! – и указал на уже хладеющий труп с пронзенным горлом. Удар был так силен, что лезвие вошло в плоть почти по рукоятку. Глаза мертвеца бездумно смотрели в пространство над головой. И вдруг мертвец шевельнулся. Присутствующие оторопели. Вернее, раб раздвоился: тело, грязное, залитое кровью, по-прежнему валялось на полу, но, Афамант мог бы поклясться, что зрение его не обманывает, тот же раб стоял напротив, свободный от цепких рук воинов, живой и невредимый. И этот, второй, словно не замечая простертое на плитах зала тело, шагнул к царю.

Я не закончил! – с насмешкой молвил раб. Но куда подевались страх и угодливость, что стало с изможденным лицом, на котором разгладились морщины? И ростом, этот стоящий, был выше своего убитого двойника.

Речь текла плавно и неторопливо. А царь и воины не могли сбросить охватившее члены оцепенение, внимая жутким словам.

О, Афамант! В слепой гордыне ты решил, что вправе взять на себя право на человеческую жизнь или смерть! И боги разгневались на тебя. Олимп никогда не вмешивается в людские дела без нужды, но твоя жестокость, тщеславие и самолюбование переполнили чашу терпения! Отныне ничего в твоей судьбе и в судьбах твоих детей не минет пристального взора самых небес! Остерегайся, великий царь!

Сколько помнил себя Афамант, рано оставшись сиротой и наследовав царство отца, никогда и никто не вкладывал в привычное обращение «великий царь» столько презрения и брезгливости. Афамант сглотнул – ему было страшно. Страшно так, как бывает лишь в раннем детстве, когда после глупой сказки ты не можешь уснуть, и не можешь никому признаться, что, насторожившись, ждешь неведомую опасность, ужасное чудовище, еще более страшное от того, что ты даже вообразить себе не можешь, какое оно, как выглядит и откуда, из какого темного угла покажется, чтобы подвергнуть тебя всем тем мукам, которые в силах вообразить детский разум.

И тут Афамант завизжал – холод, сковавший члены, отступил, и, лишь получив возможность говорить, царь пронзительно заорал:

Уберите это! Уберите это отсюда!

Но бездейственны и молчаливы слуги. Да и нет уже никого, лишь мертвое тело, да густеющая на цветном мраморе лужица крови.

Афамант обвел залу ошарашенным взглядом: двойник мертвеца ведь говорил о чем-то еще, о чем-то предупреждал, но все, словно после ночного кошмара, выветрилось из головы, оставив место лишь смутному страху да твердому убеждению, что ничья кровь не обагрит больше руки царя.

В конце концов я зачем-то держу палачей! – нашел выход примирившийся с тревожными предчувствиями Афамант, сдирая со стен и снимая с пояса оружие, единственное украшение, которое признавал царь.

Было душно дышать. Хотелось в сад. На воздух. Вздохнуть полной грудью. Афамант, перешагнув через тело раба, стараясь не попадаться на глаза слугам, заспешил по ступеням, ведущим в его излюбленный уголок сада, к озерцу, где от воды всегда, даже в жаркий и знойный полдень, веет прохладой.

Что же еще наобещал мне призрак? – терзался царь, не в силах вспомнить.

А ноги сами несли по тропинке, устланной белой отшлифованной морем, галькой, только мелкие брызги летели из-под сандалий, ударяясь в древесные стволы.

Кто ты? – вопрос у Афаманта вырвался раньше, чем царь успел подумать.

У самой воды, опустив голову, так, что концы длинных волос касались водной глади и, подхваченные незримым течением, колыхались, словно неведомые водоросли, сидела девушка. При словах царя она подняла на пришельца глаза.

Афамант заглянул в нереальную глубину зрачков и – в ту же минуту погиб. Любовь накатила волной, не оставив в сердце места ни былым привязанностям, ни обычным развлечениям, словом, всему тому, что доселе составляло жизнь Афаманта.

Кто ты? – уже тише, робея, повторил Афамант тотчас пересохшими губами.

Девушка молча изучала незнакомца. Нимфа пыталась отыскать, но не могла, те черты, которые так поразили ее в ту первую и последнюю встречу с человеком в темной пещере. Этот был строен, черноволос. Правильной формы нос и красивый овал кого-то напоминали. «Да это ж Гермес! – ахнула про себя нимфа, вспомнив ветреного сына Зевса.– Вот-вот, только бородки не хватает!»

Кто ты? И как попала сюда, прелестное дитя? – Афамант не мог справиться с охватившим его любовным трепетом. Все, что с ним происходило, так же мало было похоже на реальность, как облака в небе: существуют, но никто не коснулся.

«Нет, пожалуй, это не Гермес,– размышляла Нефела.– Уж слишком робок, и голос дрожит. Гермес, тот бы уж лапы тянул!» – и ответила простодушно:

Гусеницу ищу!

Афамант еще больше поразился, сам не осознавая, какие в нем в течение секунды произошли разительные перемены.

Гусеницу? -глупо улыбнулся царь: для любимой, хотя не понятно, зачем это ей нужно, готов Афамант с утра до вечера собирать гусениц, жуков и пауков.

Афамант наклонился к воде и, изловчившись, поймал пиявку:

Вот, прекрасная, хоть не гусеница, но очень похоже,– протянул пиявку девушке, ухватив двумя пальцами скользкую тварь.

Но не успел он остановить чудесную незнакомку, как девушка ухватила пиявку и тут же открутила ей то ли голову, то ли хвост, удовлетворенно рассматривая сочащийся кровью кусочек плоти.

Ты... Ты – самое удивительное, что я когда-либо видел!

Ты тоже странный!-охотно откликнулась девушка, поднимаясь с земли.

Ее единственным украшением были бледнорусые, подобные туману, волосы. Она смахнула мешавшую прядь, доверчиво протянула Афаманту руку:

Идем! А теперь ты покажешь мне, где растут розовые бутоны!

Зачем они тебе?

Я бежала за ними с гор,– туманно ответила нимфа, и заторопила,– так я жду! Или у тебя нет роз и других цветов?

Сколько угодно,– машинально пробормотал Афамант, только тут заметив: босые ступни царицы не касались росистой травы.

Ну-ка, прелестница! – Афамант решил, что пред ним насмешливый мираж, и тут же ухватил девушку за руку.– Расскажи, кто или что ты такое? Меня можно околдовать стройными ножками и чудесным личиком, но я вовсе не хочу, чтобы ты вдруг обернулась гадиной или...– поискал сравнения Афамант,– или гусеницей!

Я Нефела! – улыбнулась нимфа: ей, дочери небес, не было страшно или неуютно рядом с этим человеком.– Эхо напугала меня, и я примчалась спасти цветы от гусениц!

Достойное занятие,– согласно наклонил голову Афамант: о нимфах, их причудах, о плясках красавиц на шелковистых лугах он слышал от бродячих рассказчиков и кифаристов. Но одно дело слышать – совсем иное глядеть на безмятежное личико, спокойно повествующее, что делом чести для Нефелы – ловля гусениц!

Бред! – попытался стряхнуть наваждение царь. Но кто бы смог устоять пред красотой, к которой еще и примешивается привкус таинственного. Афамант, как в омут, бросился в охватившее его чувство, зачарованно следуя за Нефелой.

Царя охватило странное впечатление, что он давно знал и любил эту девушку. Что за беда, что встретил ее лишь теперь?

Я знал! – непроизвольно вырвалось из уст Афаманта.

Нимфа обернулась:

Знал? Ты знал, что я приду? Мне тоже часто снилось это место, твой сад, и кто-то, кого я никак не могла рассмотреть во сне, кто крепко держит меня за руку. Потому я и жила на горной вершине, что не по душе мне светлый Олимп и его пустые увеселения. Вечное лето, вечный день без смены рассветов закатами! Но теперь я знаю, что то было лишь преддверие того, что я сейчас ощущаю!

Влюбленным в каждом слове любимой чудится тот сладостный намек, которого, может быть, и нет в словах девушки.

Так ты разделяешь мои чувства?!-радостно вскричал царь.

Нефела просветленным взором обвела ночной сад. Деревья, затаив в листве терпеливое ожидание, казалось, тоже ждали ответа. Изредка в густой траве вспыхивали зеленые фонарики – то светлячки, расправив крылышки, перелетали с травинки на соседний стебелек.