Текст книги "Стратегия обмана. Политические хроники (СИ)"

Автор книги: Антонина Ванина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 72 страниц)

Семпрония завороженно слушала Умберто, впитывая каждое его слово. Видя её реакцию, адвокат увлеченно продолжал:

– Сейчас же пополнить ложу куда проще. Мы не перечитываем старые досье, не ищем кандидатов как таковых. Мы не обращаем внимание на личности, а делаем всё с точностью до наоборот. Наши братья из разных государственных ведомств охотно говорят нам, кого и какой должностью вскоре собираются повысить. Мы же звоним этим людям и предлагаем вступить в ложу, а еще намекаем, что в случае согласия кандидата ждёт скорый карьерный рост, а вот в случае отказа… Так что, редко кто отказывает нам. И когда человек соглашается, мы приглашаем его в отель Эксельсиор, в роскошный номер, где знакомим его с генералами и депутатами, что уже в наших братских рядах. Я на таких встречах присутствую редко, предпочитаю оставаться в тени, а вот Джелли располагается там как хозяин. Потому его и считают истинным главой ложи.

– А на самом деле это ты, котик?

– Да, моя догадливая птичка, это я. Но я не эстрадная звезда, чтобы стремиться к известности. В таком деле она ни к чему. А из-за кулисы очень удобно наблюдать, что происходит на сцене, когда марионетки смотрят в зал на зрителей и совсем не замечают, как ты дергаешь их за ниточки, и даже не догадываются о твоём присутствии. Наши новые братья, как один, очень доверчивы и наивны. После приёма в Эксельсиоре они всегда получают повышение по службе, им ведь невдомёк, что получили бы они его и без нас, а так у них создается впечатление нашего всемогущества, ощущение, что только нам они обязаны карьерой, только мы сможем устроить её и в дальнейшем.

– А есть такие, кто отказывается в самом начале, кто не хочет идти в Эксельсиор?

– Есть, конечно, – с легкостью признал Умберто, – куда без подозрительных трусов. Но для них у нас заготовлен другой прием. Есть в нашей ложе один актер, он специализируется на имитации различных голосов. Вот он-то и помогает образумить строптивца. Вначале мы записываем образец голоса его начальника, потом даём послушать нашему актеру, он тренируется, подбирает нужную тональность, а потом звонит нашему кандидату и беседует по заранее заготовленному нами тексту, не без импровизации, разумеется. После этого строптивец, думающий, что на наш счёт его образумило вышестоящее начальство, бежит к нам с просьбой принять его в элитарные ряды.

– И что вы делаете в вашей «Пропаганде N2», кроме того, что повелеваете всей Италией?

– Ты зря иронизируешь, птичка. Наши люди принимают в парламенте, судах и везде те решения, на которые им укажем мы. Это как с кардиналами на моей вилле – порознь даже депутатам договариваться о единой позиции предстоит долго и не просто, а вместе в интимной обстановке загородной резиденции да еще если кто-то озвучит нужное решение… Поспорят, конечно, пошумят, но всё равно придут к выводу, что решение должно быть единым и на следующий день в парламенте проголосуют за него.

– А деньги?

– Что деньги?

– Откуда же у вас столько денег, чтоб платить всем этим министрам и депутатам за их сговорчивость.

Умберто рассмеялся и обнял Семпронию.

– Пышечка, не мы платим им деньги, а они нам, членскими взносами. Есть вещи куда важнее денег. Их хоть и можно купить, но дешевле получить даром от нового брата в знак благодарности за устроенный карьерный рост.

– И что это?

– Информация. Братья рассказывают нам всё, что касается их службы, приносят нам бумаги даже с пометкой «совершенно секретно». Потому, что ложа первичнее, ложа важнее. Порой к нам стремятся присоединиться добровольцы, но для них у нас другие условия. Если они хотят стать частью братства, то в качестве вступительного взноса проносят нам компромат на важных лиц. Если они хотят продвигаться по службе с помощью братства, то должны предоставить компромат на самих себя. Наш штатный журналист Мино одно время очень заинтересовался этим обычаем – делиться информацией из разных государственных и частных ведомств. Все свои статейки он писал по материалам, что несли в ложу братья. Потому о его «Политическом обозревателе» и говорили – если хотите знать, кто и у кого, сколько украл, читайте бюллетень Мино Пекорелли. Он использовал информационные ресурсы ложи, ложа использовала его умение иносказательно писать и намекать нужным людям на сулящие неприятности. И эти люди всё прекрасно понимали и спешили изменить своё поведение. Полезный был человек, Мино Пекорелли. Жаль, что дар к иносказаниям стал у него резко пропадать, а сам он покинул ложу. Бедный Мино, он был самым бездарным, но наглым шантажистом, считал, что знает всё и про всех. За это и получил от кого-то пулю в рот.

Семпрония пораженно ахнула и прикрыла рот ладонью, уставившись расширенными от ужаса глазами на Умберто.

– Ну что ты, пышечка, – погладив её по плечу, Умберто принялся успокаивать разволновавшуюся женщину, – я не злодей, чтобы мараться об этого говоруна. Мало ли кому он перешёл дорогу, когда заигрался во всесильного и всезнающего журналиста. Может нашему брату премьер-министру, может брату Синдоне. Микеле вообще в последнее время ведёт себя очень странно. Вот недавно выполз из своего нью-йорского убежища, тайно полетел на Сицилию, хотел устроить там госпереворот, чтоб хоть где-то в Италии его не искала прокуратура. Ничего у него с переворотом не вышло, потому что на Сицилии ему честно сказали, Микеле ты заворовался, теперь надо отвечать, а не менять власть, при любой власти по закону отмывание денег и воровство – преступление. Вот он и вернулся в Нью-Йорк, нашёл врача, тот вколол ему анестезию, телохранитель прострелил Микеле ногу, а потом через прессу он объявил, что из Нью-Йорка добровольно не уезжал, его похитили и пытали террористы. Это клоунада, птичка. От таких братьев больше головной боли, чем пользы. Ещё чего доброго, однажды ему взбредет в голову, что во всех его бедах виновата ложа, потому что мы не помогли ему, и он выкинет какой-нибудь неприятный фокус. Да, признаю, мы с Джелли понабрали слишком много людей в наши ряды. Может однажды придётся их подчищать.

– Подчищать? – сдавленным голосом переспросила Семпрония.

– Исключать, птичка, – улыбнулся Умберто. – А ты о чём подумала? Сейчас мы с Джелли задумали организовать новую ложу, не в Италии, но поблизости, в Монте-Карло. Первая масонская ложа в Монако, между прочим. Там будет элита элит, только самые преданные и самые полезные из братьев. Вот чем я сейчас занят, пока ты скучаешь без меня.

– Да котик ты слишком часто пропадаешь и не говоришь куда.

– Ну вот, теперь сказал.

– А ты возьмешь меня с собой?

– В Монте-Карло?

– Да, – капризно протянула она.

– Если будешь хорошо себя вести.

– Буду, мой котик, – произнесла женщина и поцеловала своего адвоката.

Пока Умберто раскрывал Семпронии масонские тайны ложи П-2, в другом конце виллы после акта плотской страсти Роберто распростёрся на кровати, а Лили водила кончиками ногтей по его коже. Сегодня ей хотелось от Роберто большего и иного, о чём она прозрачно намекала, всё ощутимее впиваясь ногтем в его плечо.

– Престань, – произнёс мужчина, не открывая глаз.

– Роберто, – только и произнесла Лили и тут же задумалась, что же ей говорить дальше. – Что случилось?

– Я хочу спать.

– Роберто, но мне надо совсем немного, – и поцеловав его в намеченное для пореза место, она добавила, – тебе ведь это нравилось.

– Да нравится, но не тогда, когда я хочу спать.

В последнее время он стал делиться с ней кровью куда менее охотно, чем раньше. В самом начале их любовных отношений для Роберто это было лишь игрой, и он охотно потакал Лили в её необычных просьбах дать испить собственной крови. Потом эти просьбы стали для него привычными, и он позволял резать свою кожу без лишних слов. Теперь почему-то ему эта «игра в вампира» перестала ему быть интересной. Но для Лили это не было игрой, для неё это оставалось необходимостью, без которой невозможно жить. Семпрония назвала Роберто скупцом, но для Лили подарки в виде цветов и украшений не были важны. Но сейчас, когда он престал дарить единственное, что она от него исправно ждала, Лили призадумалась.

– Что-то случилось, Роберто? – все же поинтересовалась она. – Это из-за разговора с Умберто?

– Нет, – произнёс он и тут же передумал. – Да, он напомнил мне об архиепископе, и теперь я только и думаю, что с ним делать.

– А что с ним не так?

– С его соизволения священники агитируют моих крестьян создавать профсоюз и выходить на пикеты, требовать аграрную реформу в стране.

– А что такого плохого в профсоюзе и реформе? – наивно вопросила Лили.

Роберто даже открыл глаза и слегка приподнялся, чтобы посмотреть на неё:

– Лили, ты же ничего не понимаешь в политике. Вот и не задавай глупых вопросов. – И снова лёг на подушку.

Лили погрустнела окончательно:

– Прости, если я сказала что-то не то.

– Просто ты задела за больное. Коммунисты – наши исконные враги, как бы они не рядились, пусть даже и в сутану. Они только и ждут, как бы прийти и отобрать у нас всё, что есть, разорить, пустить по миру, уничтожить и поработить. Пока они безнаказанно разгуливают в Сальвадоре, я даже спать спокойно не могу, потому что коммунизм самое главное зло для свободного мира.

Лили бы могла сказать, что целый месяц она жила при коммунистической власти в Советской Республике Бавария, и что там коммунисты ничего плохого не делали, только бестолковое и в большом количестве, но не могла. Роберто не знает, кто она такая на самом деле. Это с Семпронией можно делиться всем и без утайки, а смертному её не понять. Для Роберто она молоденькая красивая дурочка, которая ничего не смыслит в политике, а значит, и говорить с ней на равных не стоит, ведь это лишь пустая трата времени. Роберто же не знает, что в этом году ей исполнилось восемьдесят лет, что против его тридцати пяти это целая история. А Лили бы хотела рассказать Роберто, что коммунистический снайпер стрелял в неё, хоть и по ошибке, в далеком 1919 году, что та рана оказалась смертельной и из-за неё Лили теперь, наверное, бессмертна и пьет его кровь.

Но Роберто думает, что все в её жизни гладко и красиво и было так всегда. Лили бы очень хотелось уязвить его надменность и рассказать, как она пережила войну, как пришлось бросить богатый дом и бежать на край света в Аргентину и начинать жизнь заново. Но это тайна, которую нельзя открыть простому смертному.

Пока Лили предавалась грусти, в другом конце города на востоке Сан-Сальвадора монахиня Манола Мурсиа тоже не спала и размышляла о совсем иного рода проблемах. Всего пару месяцев прошло, как она покинула соседний Никарагуа. Последний год в этой стране выдался несказанно чудовищным. Пока сандинисты входили в города, вытесняя национальную гвардию, диктатор Сомоса окончательно спятил и бомбил не только провинциальные города, но и столицу, Манагуа. Это было страшное зрелище, какого Маноле еще не приходилось видеть: по руинам ходили люди, от плача матерей хотелось бессильно припасть к земле и отдать свою жизнь за жизнь ребёнка, который мог бы не погибнуть и прожить долгую жизнь, может быть куда более полезную, чем её собственная. Но Господь рассудил иначе – Маноле суждено жить до последних дней и смотреть на смерти других. И кто она такая, чтобы противиться его воле?

Сомоса убивал женщин и детей, партизан и тех, кто им даже не симпатизировал. Но таких с каждым днём становилось всё меньше. Когда видишь, как самодур и убийца истребляет всё живое вокруг, лишь бы удержать власть и наворованные деньги, быстро понимаешь, что сандинисты куда лучше его.

Когда диктатор был свергнут и бежал, Манола, наконец, поняла, что свершилось главное, чего она и миллионы никарагуанцев ждали долгие годы. Дети больше не будут голодными, бедняки не будут сидеть без работы, крестьяне смогут выращивать на своих полях культуры для собственного прокорма. Сандинисты не допустят социального неравенства, что было прежде. Они сделают всё, чтобы народ Никарагуа жил достойно и свободно. И вместе с этим Манола быстро осознала, что её миссия в этой стране закончилась, что здесь много добрых и отзывчивых людей, которые помогут нуждающимся и эта помощь не будет актом подвига через препоны вороватой диктатуры. Эта помощь будет обязанностью нового свободного государства для своих же граждан, а значит всеохватывающей.

Так Манола поняла, что должна уехать туда, где о голоде и страданиях не слышно в высоких президентских дворцах и кварталах богачей. Таких стран в Центральной и Южной Америке множество, можно было выбирать любую, только ткнув наугад пальцем в карту. Но еще два года назад Манола услышала, что в соседнем Сальвадоре происходят вещи куда страшнее, чем в Никарагуа – помимо сорокапроцентной безработицы и феодальной повинности крестьян, там убивают священников.

Власти, банкиры и латифундисты Сальвадора всегда любили церковь, но ровно до того момента как орден иезуитов не начал организовывать церковно-приходские школы для бедных и христианские профсоюзы. Когда Церковь и иезуиты занялись образованием крестьян, ремесленников, городской бедноты, когда они стали читать им Библию и обсуждать с людьми социальные вопросы, то рассказали сальвадорцам через католическую радиостанцию, что реальность нужно уметь критически осмыслять и правильно её трансформировать. Вот тогда-то четырнадцать семейств латифундистов и возненавидели Церковь. Они говорили, что иезуиты разжигают ненависть среди сальвадорцев, пропагандируют насилие, что монахи сами коммунисты и замешаны в антиправительственном заговоре. Но иезуиты всего лишь говорили о том, что несправедливо, когда двум процентам населения страны принадлежит три пятых всей обрабатываемой земли. Иезуиты не призывали к неповиновению или насилию, они просто добивались аграрной реформы, путём обучения крестьян и образования малоимущих. Иезуиты говорили людям, что отработки и издольщина, к которым их обязывают плантаторы, это анахронизм и больше нигде в мире он не встречается, что они живут при феодализме, которого не должно быть при демократии в XX веке. И тогда власти начали гонения.

Вся вина иезуитов в глазах латифундистов состояла в том, что монахи не остановились в своей проповеди на том, чтобы просто пожалеть бедных и пообещать им лучшую жизнь после смерти. Нет, иезуиты сказали беднякам, почему те бедны. А ещё указали из-за кого. И эти кто-то за помощь иезуитов крестьянам в организации профсоюзов устроили охоту на правдолюбов.

Одного священника национальная гвардия Сальвадора не просто убила – она четвертовала его. И это был не единственный акт устрашения. Потом правые террористы с согласия властей начали взрывать бомбы в иезуитских школах и университетах. От иезуитов требовали, чтобы они все до единого убрались из страны. Но бывший архиепископ Чавес поддержал гонимых, и тогда пресса вывалила на него ушат грязи. Власти требовали его отставки, и они её добились. Новым архиепископом стал Оскар Ромеро, консерватор, который уж точно не мог согласиться с теологией освобождения и её приверженцами. Он всегда был больше занят богословскими вопросами, чем мирскими делами – такой архиепископ очень удобен для светской власти.

Но однажды эти власти приказали злодейски убить провинциального священника отца Рутилио Гранде, которого очень любили в народе, и с которым архиепископ Ромеро был дружен. После свершенного злодеяния архиепископ не смог молчать. Он отлучил от церкви неизвестных убийц отца Рутилио, и призывал власти расследовать преступление со всей тщательностью. А потом спустя несколько дней в той же провинции армия и полиция учинили расправу над крестьянами – убили пятьдесят человек и ранили сотню. А всё потому, что эти люди слышали проповеди покойного отца Рутилио, потому что он открыл им глаза и указал путь к освобождению, освобождению от тирании и алчности властей и латифундистов путем расширения гражданских прав, путем организации профсоюза.

Подумать только, за организацию профсоюза в Сальвадоре можно поплатиться жизнью, как отдал её отец Рутилио. Говорили, что его убили неизвестные террористы. Пусть и так, вот только откуда такое совпадение, что в течение часа после его убийства в округе не работала телефонная связь и полицейский патруль, что постоянно проезжал в этом месте, в тот день так и не появился? Просто террористы и власть заключили союз против церкви.

Это четырнадцать богатейших семейств натравливали сальвадорцев на сальвадорцев, подкупая крестьян жалкими подачками, чтобы те вступали в ряды карателей, а потом выдавали, устраняли, задерживали, пытали и убивали своих же братьев-крестьян.

Архиепископ Ромеро спрашивал власти, почему они воюют с крестьянами, почему льётся кровь невинных. Власти же отвечали ему, что не стоит беспокоиться, что у его высокопреосвященства есть и свои дела. Тогда архиепископ Ромеро отправился в поездку по стране. Он встречался с простыми людьми, говорил с ними, спрашивал, как они живут. Ему отвечали, что если в их доме эскадроны смерти найдут христианскую газету, их будут пытать, если у них найдут Библию, то арестуют. Архиепископ был взволнован и поражён до глубины души, когда правда открылась его взору.

– Если вы боитесь, что вы одни, и все против вас, – говорил он крестьянам, – обещаю вам, я буду с вами.

И он исполнил своё обещание. В кафедральном соборе Сан-Сальвадора стал работать комитет по защите прав человека. Как не упирались власти, но комитет неуклонно регистрировал все обращения сальвадорцев, все сообщения о преступлениях, пытках и убийствах, что учинили эскадроны смерти, армия и полиция.

Каждый год комитет публиковал страшный список погибших. И каждое воскресенье люди собирались в кафедральном соборе, чтобы услышать проповедь архиепископа Ромеро. Он говорил о Боге, о справедливости и бесправии, что каждый день происходит в Сальвадоре. Его проповеди слушали по радио и бедняки, отчего в их сердцах вселялась надежда. Слышали проповеди и власти, отчего они только скрежетали зубами.

И тогда правые террористы пустились в бой. Они разорили один из монастырей, убили священника и угрожали поступить так с каждым, кто хоть раз заикнётся о правах человека в Сальвадоре.

Когда в стране сменился президент, вернее проигравший на выборах кандидат, наплевав на демократический выбор сальвадорцев, единолично объявил себя победителем, архиепископ Ромеро и прочее духовенство отказались присутствовать на церемонии инаугурации. Только два епископа прибыли в президентский дворец, после того как папский нунций сподвиг их отречься от власти архиепископа и преклонить головы перед светской властью в стране. С того дня духовенство Сальвадора раскололось. Если приходские священники и архиепископ Ромеро душой были с народом Сальвадора, то многие епископы предпочли спокойную карьеру под крылышком власти.

Когда эти власти вознамерились узаконить в стране репрессии, архиепископ Ромеро заступился за людей, поддержал их выступления и протесты против беззакония и насилия. Он говорил в проповедях, что христианство изначально было религией угнетённых и обездоленных, и сейчас Церковь не оставит сальвадорцев наедине с тиранией и социальной несправедливостью. Но так говорил архиепископ.

Епископы же, подкупленные и задобренные властью, пеняли, что все несчастья Сальвадора от маленькой территории страны, большого количества людей и скудных ресурсов. Главное зло епископы видели не в насилии власти над неимущими, не в грабеже латифундистами крестьян, не в феодальном методе аренды земли, нет. Они говорили со всех трибун, что всё зло от коммунистов, что это они проникли в крестьянские общины, что они подстрекают людей к бунту, и эти люди сами, заразившись вирусом коммунизма, не имеют более права просить заступничества у Церкви. В чём же на деле состоит опасность коммунизма, они не уточняли. По их словам коммунизм от нечистого, и этого достаточно, чтобы его осудить.

Когда в Никарагуа народ и партизаны сломили убийцу и тирана Сомосу, власти Сальвадора испугались, как бы то же самое не случилось и с ними. Но вместо послабления репрессий, власти отдали приказ на расстрел мирной демонстрации перед кафедральным собором столицы и убийство людей, что искали укрытия в соборе. В то день погибли двадцать три человека. Кровь лилась рекой по ступеням собора, каратели осквернили храм, поправ исконное право оставлять дом Божий в неприкосновенности для оружия. Нет ничего страшнее крови в христианском храме, потому как Спаситель пролил её достаточно для спасения всего человечества. Крови же людей не должно быть места у алтаря, ибо это не языческое капище. Но террористам и их высокопоставленным покровителям не было времени об этом задумываться, тем более, раз на их стороне стоят епископы.

Вот в такую страну переехала Манола Мурсиа сразу после победы сандинистов в Никарагуа. Поначалу её встретили как беженку от коммунистического насилия. Но доехав до Сан-Сальвадора, первым же делом Манола отправилась к кафедральному собору, чтобы работать в комитете по защите прав человека. Эта служба оказалась не из легких. Каждый день к ней приходили матери, разыскивающие своих сыновей, что ушли из дома и пропали без вести, отцы приводили поруганных дочерей и просили возмездия для национальной гвардии, учинившей это беззаконие. Женщины и мужчины всех возрастов и профессий рассказывали, как разоряли и сжигали их дома, как расстреливали на их глазах родственников, как с мёртвых тел сдирали кожу, как ещё живых людей резали на куски. Эти рассказы было сложно вынести морально. Одно дело пережить насилие раз, другое дело слышать о нём каждый день от сотен всё новых и новых людей и понимать, что защитить их некому, потому как государство из гаранта прав гражданина превратилось в палача.

Всё чаще Манола читала ночами статьи из старых иезуитских журналов, чтобы понять и осмыслить, с чем она столкнулась в Сальвадоре. Покойный отец Рутилио, погибший от рук карателей писал:

«Порабощённые массы нашего народа оказались на обочине развития. Они живут по нормам феодализма шестисотлетней давности. Они не владеют ни землей, ни своей жизнью… Все в Сальвадоре говорят о демократии, но не будем обманывать себя. Это не демократия, когда власть народа подменена властью богатого меньшинства… Я боюсь, что очень скоро даже Библия будет запрещена в нашей стране… ибо все её страницы полны «крамолы». Если бы здесь появился даже сам Иисус, его бы арестовали и обвинили в нарушающей конституцию подрывной деятельности, в том, что он еврей, революционер, пропагандирующий идеи, противоречащие демократии, иными словами, выступает против меньшинства. Они бы вновь его распяли, потому что они предпочитают видеть Христа на кладбище, молчащего Христа, Христа, которого можно было бы подогнать под их представление, приспособить к их эгоистическим интересам. Но этот Христос уже не из Священного Писания, это не тридцатитрёхлетний Иисус, умерший во имя людей…»

От этих слов было горько и страшно, будто грядут последние дни, ибо каждое слово отца Рутилио находило отклик в сердце Манолы, после того что ей доводилось увидеть и услышать каждый день.

С волнением она писала письма брату в Ватикан, пересказывая на десятках страниц, что ей довелось узнать от семей, потерявших своих близких. Она копировала статьи былых лет, чтобы Тео прочёл их и понял – несправедливость и тирания, что творятся в Сальвадоре, возникли здесь не сегодня и не вчера. Десятилетиями они только усиливались и достигли своего пика сейчас, когда США делит мир с СССР на сферы влияния и вся Центральная и Латинская Америка оказалась под гнётом послушных приспешников Штатов. Для них важнее скупка дешёвого кофе для перепродажи богатым любителям элитных сортов этого напитка, чем судьба крестьян, у которых не всегда есть деньги, чтобы купить еду, которую зачастую привозят из-за границы по неоправданно высоким ценам.

Теперь, получая зарплату от епархии, Манола могла позволить себе звонить в Рим каждую неделю. В разговорах с братом он просила его как ватиканского служащего помочь пробить стену молчания, обратить внимание Римской курии на то, что в католической стране на стенах домов уже развешивают листовки: «Будь патриотом! Убей священника!»

– Манола, – сдавленным голосом говорил ей Матео, – мне больно слышать и читать о том, что происходит в Сальвадоре. Это бесправие и бесчестие. Скажи, чем я могу помочь тебе из Ватикана?

– Помоги обратить внимание Святого престола, на то, что в Сальвадоре начались гонения на христиан. Я не преувеличиваю, Тео, здесь могут арестовать каждого, у кого в доме найдут Библию. Здесь убивают приходских священников и разоряют монастыри. Что это, если не гонения? Как Рим может спокойно смотреть на то, что католики погибают за свою веру, и молчать об этом?

Матео тяжело вздохнул в трубку:

– Манола, Рим не поможет.

– Но почему? – с возмущенным удивлением вопросила она. – Разве Церковь не должна опекать своих чад, что веруют в Отца, Сына, Святого Духа, Святую Вселенскую Церковь, общение святых, прощение грехов, воскресение тела и жизнь вечную? Как же Рим не поможет?

С вымученной интонацией Матео ответил:

– Вас всех считают еретиками, вот почему.

– Как мы можем быть еретиками, Тео? – недоумевала Манола. – Мы верим в то же, что и все католики. Как нас могут обвинять в ереси?

– Ты помнишь, что было в начале года?

– Я помню всё. Про что ты хочешь мне сказать?

– Про визит папы в Пуэбло. Знаешь, что он сказал о теологии освобождения? Что священники не должны лезть в политику, общественную деятельность и, тем более, во власть.

– Ну, надо же, – возмутилась Манола. – А почему тогда епископ Альварес позволяет себе одевать военную форму и демонстрировать поддержку сальвадорским убийцам?

Но Матео был тверд в своем ответе:

– Потому, что эти убийцы представляют власть в стране, вот почему.

– Я ничего не понимаю, Тео, – в бессилии качала головой Манола, – как папа может не почувствовать нашей боли? Как он может не заступиться за гонимых христиан? Он же говорит с высоких трибун, что в мире не должно быть угнетения народных масс, а права и свобода человека важнее.

– Эти его слова не относятся в Сальвадору.

– Да почему же?

– Потому что он не пастырь и не заступник. Он политик, Манола, он поляк.

– Как ты можешь так говорить? – пораженно ахнула она. – Только из-за того, что он не итальянец, ты так отзываешься о нём?

– Я так говорю, потому что он поляк, выходец из Церкви, где антикоммунизм есть обязательное требование для сановника. То, что он говорит про соблюдение прав человека, адресуется не диктаторам Южной Америке, а социалистическому блоку в Восточной Европе.

– Но коммунисты Польши не то же самое, что и сальвадорская военщина. В Варшаве не призывают убивать священников. Да в Польше и нет сорокапроцентной безработицы, там нет столько бедняков как здесь. – И в бессилии она выкрикнула в трубку, – Там не снимают скальпы с людей!

– Манола, – снова вздохнул Матео, – папа этого не поймет, – и многозначительно прибавил, – летом он ездил в Польшу.

– И что такого? Удивительно было бы, если б он туда не поехал.

– Ты не понимаешь, Манола. Я видел репортажи, читал прессу. Его персону противопоставляют коммунистическому атеистическому режиму. Из него хотят сделать живой символ борьбы с коммунизмом. Кому, по-твоему, пришло в голову выбирать на конклаве кардинала из страны соцблока?

– Но это же конклав, – удивилась Манола, – выбор каждого кардинала – это же вдохновение от Святого Духа.

– Да перестань, какой Святой Дух, если накануне кардиналы ведут агитацию, которая запрещена. Просто пойми, кардинала Войтылу избрали папой лишь потому, что он удобен Штатам. Здесь в Италии всё происходит так, как удобно Штатам. Потому и председателя партии находят застреленным в машине, и депутаты голосуют за размещение американских ракет в стране. Манола, я не буду рассказывать тебе, что такое П-2, какое к ней касательство имеют американцы, и какими путями масоны проникли в Ватикан. Просто пойми, для руководства Штатов, Ватикан всего лишь район Рима, а значит подконтрольная им территория. Если правительство Италии формируется согласно вкусам Вашингтона, то и курия отныне формируется так же. Манола, наш новый папа уже не наместник Иисуса Христа на земле, раз он отказался от тиары. Он глава государства Ватикан и видит свою политику в русле союзничества со странами НАТО. Потому в курии и остались при своих должностях американцы и люди им лояльные. Я не могу тебе толком рассказать, что тут творится, но у Ватикана дефицит бюджета в двести миллионов долларов из-за епископа, которого давно надо было отправить обратно в Иллинойс, а не давать ему спекулировать капиталами и быть посредником в пересылке подозрительных траншей из США в Польшу. Манола, просто пойми, при новом понтификате Ватикан занялся политикой в ущерб вере.

– Тео, – почти испуганно произнесла она после отповеди брата, – я тебя не узнаю. Что с тобой случилось? Ты же никогда не говорил таких резких вещей о Римской курии.

– Я слишком проникся её духом, – с горечью произнес он. – Я не хочу нагнетать, но умом понимаю, что это будет ужасное папство. Может, людям Иоанн Павел II и будет нравиться, в конце концов, он пообещал им и дальше обмирщать Церковь, но это будет тяжким ударом по вере.

– Тео, как же так? Неужели это… – и она оборвала фразу не в силах договорить.

Матео же продолжал:

– Манола, мне по сей день несказанно больно от того, что Иоанн Павел I так рано ушёл от нас. Он бы понял тебя и архиепископа Ромеро. Его действительно волновала судьба пропавших без вести в Аргентине. Но, увы, он ушёл, и теперь у нас другой папа. Ему горе Сальвадора вряд ли интересно.

После этого тяжёлого разговора Манола волновалась больше не за Сальвадор, оставленный, по словам Матео, папой, а за самого брата. По голосу Матео она почувствовала, что он, если и не теряет веру, то глубоко разочарован службой в Ватикане. Но как он мог говорить, что папе всё равно, убивают ли в Сальвадоре католиков или нет, она не могла понять.

В один из дней к Маноле обратился сам архиепископ Ромеро:

– Вы говорили, что ваш брат служит в Римской курии, – издалека начал он.

– Да, уже двенадцать лет как, – отвечала Манола. – Сейчас он заместитель секретаря конгрегации по делам духовенства.

– О, – протянул архиепископ и рассмеялся, – наверное, он уже читал доносы на меня от здешних епископов.

Манола виновато опустила глаза:

– Поймите, ваше высокопреосвященство, когда я жила в Никарагуа, мой брат не поддерживал борьбу сандинистов и духовенства за свободу от тирании. Но сейчас, после того, как Сомоса бомбил города, после того как здесь в Сальвадоре убили уже шестерых священников, он изменил своё мнение. Но Матео не поддерживает теологию освобождения по богословским причинам.