Текст книги "Дом среди сосен"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)
На рассвете выпал снег. Он ровно покрыл ледяную поверхность озера, берег, крыши домов, кладбище. Снег запорошил мертвых, лежавших на льду, и не успел замести немцев, которые были биты недавно, в двух последних атаках.
С колокольни отчетливо было видно, как русские и немцы лежали вдоль всего берега вперемешку друг с другом; немцев легко можно было отличить по серым шинелям.
Позади цепи мертвых лежали немцы. Они не хотели уходить и готовились к новой атаке. Пулеметы на берегу били резкими быстрыми очередями. Пугливо оглядываясь, немцы постепенно пятились и отползали назад. «Все как позавчера, – подумал Сергей Шмелев, опуская бинокль, – и все наоборот, потому что мы в земле, а на льду лежат враги. Впрочем, на войне все наоборот».
Несильный ветер дул от берега, холодил спину. Шмелев поежился и посмотрел вдаль. Он ждал: ветер переменится – тогда он услышит, что происходит там, на северной оконечности озера. Ветер не менялся.
Внизу раздавались резкие одиночные выстрелы. Шмелев постучал прикладом автомата по камням. Выстрелы прекратились.
– Дай послушать! – крикнул Шмелев.
Держа в руках трофейную снайперскую винтовку, Джабаров вылез на площадку, присел у колокола. Севастьянов сидел в углу с телефонной трубкой в руках. Джабаров на корточках пробрался к Севастьянову:
– Семь штук.
– Про людей нельзя говорить «штуки», – сказал Севастьянов.
– Они же не люди, – удивился Джабаров.
– Все равно это не по правилам грамматики. Даже про свиней говорят – «голов».
– Значит – семь голов?
– Так, пожалуй, можно, – сказал Севастьянов.
– А почему немцы двумя цепями в атаку идут? Знаешь?
– Первая цепь прикрывает вторую. Когда-то легионеры прикрывали себя рабами. Потом люди поняли, что еще лучше можно прикрыть свое тело щитом. А теперь нет ни рабов, ни щитов. Армии сделались столь многочисленными, что щитов для всех не хватает. Так родилась тактика двух цепей.
– Сила! – сказал Джабаров.
«Живые прикрывают живых, – думал Сергей Шмелев. – Мертвые делают это лучше. Живые могут сделать это один раз, а мертвые до тех пор, пока надо живым. Они сделали свое дело и остались на льду, они лежат вместе со своими врагами, и им все равно. Надо стать мертвым, чтобы враг перестал быть врагом».
Неожиданная мысль пришла ему в голову: «А что, если немцы сделают точно так же и пойдут в атаку вместе с мертвыми? Постой, постой, это надо обдумать. Если так могли сделать мы, могут, следовательно, и они. И тогда наши пулеметы не остановят их? Нет, они не сделают этого, не сделают хотя бы потому, что у них просто не хватит мертвых, а тех, которые лежат у берега, мы не отдадим, это наши мертвые, и они не станут служить врагу».
Шмелев вызвал Обушенко и на всякий случай сказал:
– Предупреди всех офицеров: если немцы начнут новую атаку и дойдут до берега, пойдем в штыковую. Обзвони всех – быть готовым к штыковой.
– Кишка у них тонка, – сказал Обушенко.
– Понимаешь, вдруг они пойдут в атаку, как и мы шли, с ними... ведь это психологический фактор...
– Я на психологию ноль внимания, – ответил Обушенко.
– Все равно предупреди. – Шмелев передал трубку Севастьянову и посмотрел вниз.
Снег запорошил шоссе, и сверху было видно, как оно ровной белой лентой уходило в обе стороны от Устрикова, еще более светлое и чистое, чем снег на полях.
Внизу, в деревне снег был взбит и исчиркан полосами следов, полозьями саней. Три солдата катили по шоссе пушку. У склада на площади стояли лошади в упряжи. На краю деревни горел крестьянский дом, и было видно, как солдаты собрались там у огня, распахнув полушубки и грея животы. Дом только начинал разгораться, и солдаты тянулись к нему со всех сторон. Они истосковались по теплу, им приятно стоять у огня и греться.
Загудел телефон. Шмелев взял трубку.
– Слушай, Серго, – говорил Обушенко. – Я хочу, понимаешь... по душам. Насчет сына клюевского. Катька-то ведь со мной в тот месяц была, а он и не знал... Она мне все время пишет. Ты не думай, это не просто так... Ты адрес-то знаешь?
– Кинешма? У меня записано. Клюев давал.
– Вот и я говорю. Если со мной что-нибудь, ты за ним проследи. Мне перед папой неудобно было... чисто психологически. А перед тобой как на духу.
– Ладно, оставь свою психологию. – Шмелев передал трубку Севастьянову.
«Психологический фактор», – снова подумал он и усмехнулся, вспомнив сначала Клюева, а потом Плотникова – как он полз с ним к берегу, толкая перед собой тяжелое окоченевшее тело.
Шмелев приподнялся, зацепил каской за колокол. Раздалось низкое протяжное гуденье. Он увидел на нижнем срезе колокола старославянскую вязь, влитую в медь. Строчки шли в два ряда, Шмелев медленно обошел вокруг и прочел: «Благовестуй, землѣ радость велію. Во всю землю изыде вещание ихъ – лета 7075 апреля в 25 день во имя творца вытек из огнь, а подписалъ сей колоколъ Митя Ивановъ».
Шмелев дернул язык с толстым кругляшом, и колокол запел над землей. Солдаты у горящего дома подняли головы и смотрели на церковь. Хорошо бы спрятаться там, где язык, и колокол укрыл бы его своим звоном.
Шмелев подошел к другому краю площадки. Узкая белая лента шоссе выходила за деревней к берегу, делала плавный поворот и шла через поле в Куликово, а за Куликовом – вдоль берега, еще дальше вокруг озера. Белая запорошенная снегом лента обрывалась перед Куликовом – дальше шоссе опять становилось черным. Вся деревня была забита машинами, у каждой избы стояли грузовики.
Шмелев поднял бинокль, чтобы получше рассмотреть, чем гружены машины, и сначала не понял, что происходит. Машины, словно по команде, пришли в движение, выползали на шоссе, выстраивались в колонну и, быстро набирая скорость, одна за другой мчались из Куликова на север.
– Уходят! – порывисто закричал Севастьянов. – Немцы уходят. Смотрите.
Немцы на льду тоже начинали отход. Они перебегали вдоль цепи, собирая раненых, потом над цепью взлетела бледная зеленая ракета, немцы разом поднялись и пошли прочь от берега. Пулеметы часто забили вслед. Немцы припустились бегом.
Джабаров схватил немецкую снайперскую винтовку и принялся стрелять. Две фигуры упали и остались лежать на льду.
– Девять голов, – сказал Джабаров.
– Тише ты, – сказал Шмелев. – Дай послушать.
– Я же немцев бью...
Ветер переменился и подул со стороны озера. И вместе с ветром Шмелев услышал далекий, едва различимый гул – словно гром прогремел далеко в горах. Гул быстро нарастал – из облаков вынырнул самолет и пошел низко над озером к маяку. Мотор самолета затих. Далекий гром прокатился снова, еще явственней. Теперь можно было даже определить, что он гремит именно на том берегу озера, в самом дальнем его, северном конце.
– Слышите, товарищ капитан, – сказал Джабаров. – «Катюши» гремят.
– Возможно, – сказал Шмелев.
– Может, наши наступление там начали, не знаете?
– Не знаю, – сказал Шмелев.
– «Катюши» гремят. Самолеты летают, – не унимался Джабаров. – Главные силы на прорыв пошли.
– Не знаю, – снова сказал Шмелев и вдруг взорвался: – Заладил, как сорока: начали, начали. Тебе до этого дела нет. И не лезь не в свое дело.
Джабаров с недоумением посмотрел на Шмелева, потом схватил винтовку и с обиженным видом принялся палить в озеро.
В третий раз прогремел далекий гром – слушать его было радостно и жутко. Шмелев снова вспомнил железную дорогу, которую они должны были взять и не взяли. Опять дорога оказалась на его пути. Грохочут встречные поезда, рельсы покорно ложатся под колеса, мост звенит, качаются вагоны, и там, на лавке у окна, сидит его судьба. Видно, вся его жизнь навечно переплелась с дорогой. Далекое воспоминание навалилось на него, захолодило сердце. Он удивился: ему казалось, он навсегда забыл об этом.
Отец всю жизнь провел на колесах. Он и жил в старом товарном вагончике, стоявшем в тупике за водокачкой. Из этого вагона я ушел с мешком за спиной; он даже не вышел проводить меня, а мать стояла у вросшего в землю колеса и вытирала глаза платком. Он сильно бил ее, она умерла весной от воспаления легких. Я даже не знал об этом. Соседка написала мне, и я приехал, когда все было кончено. Я долго бродил по баракам, искал отца: он уже перевелся в Березники, монтажником на стройку. У отца были золотые руки, его везде охотно принимали, только сам он нигде не мог прижиться, все гонялся за длинным рублем и никак не мог догнать его. Он сидел в неубранной комнате с бутылкой и смотрел в стену. «Уезжаю», – сказал он. «Сколько можно?» – сказал я. «Поживи с мое – узнаешь». Утром я посидел на могиле: «Мама, мама!» Потом пошел прямо на станцию. Спустя две недели отец делал пересадку в Москве, я провожал его на Ярославском. Было холодно, моросило. Мы стояли на открытом перроне, отец был угрюмый, небритый. Он все-таки любил мать, и я видел, как ему худо. Ему было худо, и он сердился на меня. «Никудышную ты работу выбрал, – говорил он. – Шел бы в торговлю, всегда при хлебе». – «Не хочу в торговлю». Тут он начал юродствовать: «Тогда иди в акушеры. Аборты запретили. А в столице разврата много. Вот и будешь делать тайные аборты, деньгу заколачивать». – «Что же ты сам в акушеры не пошел?» – спросил я, и он пошел заноситься: «У меня руки есть, им работа нужна. А ты белоручкой растешь, все полегче норовишь прожить. Не в меня пошел, не в нашу фамилию. Вот я – смотри! Еду в Кузбасс на домну по личному вызову наркома. Я нужен! А ты белоручкой захотел стать. Стихи учишь. Попробуй, проживи жизнь, как я прожил – тогда дерзи». – «От себя все равно никуда не уедешь», – сказал я. «Эх, Полина, Полина», – он принялся размазывать дождь по щекам. Я не мог его утешать и упрекать не стал – было бесполезно с ним разговаривать. Он уехал, и я ушел, не оглянувшись. Я знал, что это конец, и оглядываться было ни к чему. Он ни разу не написал мне: видно, когда отцы строят домны, им не до сыновей.
Немцы на льду тоже услышали далекий гул и прибавили шагу. Они шли двумя жидкими цепочками, за ними тянулись по льду полосы взбитого снега.
Шмелев опустил бинокль. Джабаров уже не доставал до немцев, но продолжал стрелять. Потом отбросил винтовку в сторону. Обида все еще была написана на его лице.
– Ушли, – сказал он и выругался.
Шмелев засмеялся:
– Ладно, хватит на меня сердиться. Не горюй. Скоро опять придут. – Шмелев перешел на другую сторону площадки, чтобы посмотреть, что делают немцы, отрезанные в Борискине.
Пронзительно просвистев, снаряд разорвался в ограде, взметнул вверх железные колья. Осколки застучали по крыше церкви.
Шмелев разглядывал в бинокль окраину Борискина, пытаясь найти место, откуда бьет немецкая пушка. На третьем выстреле он увидел вспышку и тонкий длинный ствол, торчавший среди ветвей старой яблони. Ствол почему-то был довольно высоко над землей. Вдруг ствол задвигался, яблоня завалилась, плетень тоже, и черный танк выполз в поле, покачивая тонким черным стволом.
Теперь и без бинокля было видно, что танков было пять. Два двигались по шоссе, а три других шли по полю, оставляя за собой широкие полосатые следы. За танками высыпала немецкая пехота.
Шмелев передал Обушенко все необходимые приказания: срочно перебросить с берега на окраину Устрикова взвод Войновского, приготовить пушки. Он говорил, не отрывая от глаз бинокля, а Севастьянов торопливо повторял его слова в телефон.
Танки двигались, ведя редкий беспорядочный огонь. Снаряды рвались на краю деревни или не долетали и падали в поле. Все танки были одинаковые, типа «пантера», с пушкой и пулеметом; Шмелев знал, что три танка у немцев еще в запасе: позавчера, когда приезжал Славин, по шоссе прошли восемь танков. Теперь, отрезанные от главных сил, они пытались пробиться на север, где шумел далекий бой.
Примерно посредине между Борискином и Устриковом по полю наперерез шоссе тянулась неширокая лощина – шоссе пересекало лощину по насыпи. Один за другим танки нырнули в лощину, только самый первый остался на шоссе, потом на гребень выполз второй, и оба танка повели беглый огонь, выжидая, когда заговорят наши пушки, чтобы засечь их. Немецкая пехота, шедшая за танками, сосредоточивалась в лощине.
Цепочка солдат двигалась внизу вдоль церковной ограды. Пересекла шоссе, повернула вдоль домов. Солдаты бежали, пригибая головы, припадая к земле, когда снаряды рвались поблизости. Впереди бежал Войновский, подбадривая солдат взмахами руки. Они пробежали мимо горящей избы и свернули в сад. Фигуры солдат замелькали среди деревьев.
В танке, который стоял на шоссе, открылся люк. Серия зеленых ракет поднялась над полем. Снаряды посыпались на Устриково, воздушные волны то и дело проходили через колокольню, осколки стучали по куполам.
– Высоко, как в раю, – усмехнулся Джабаров. – Ни один осколок не достает.
– Боюсь, что слишком высоко, – сказал Шмелев и покачал головой: ему хотелось быть ближе к земле.
– Лейтенант Войновский докладывает, что занял позицию, – сказал Севастьянов.
Шмелев услышал в трубке возбужденный голос Войновского.
– Товарищ капитан, вижу танки противника.
– Сколько?
– Два, товарищ капитан.
– Учти, их пять. Три пока в лощине. Ты их увидишь потом.
– Хорошо, товарищ капитан. Пять еще лучше, чем два. – Войновский говорил счастливым голосом и часто дышал в трубку.
– Юрий, – сказал Шмелев, – слушай меня внимательно.
– Да, я слушаю.
– Юра... – Шмелев замолчал. Он хотел бы о многом сказать сейчас, о самых сокровенных своих мыслях: о земле, и что она значит не только для солдат, но и для всех людей, о любимой, которая солдата ждет и тоскует, как брошенная земля, о том, как дождь шуршит по листьям в лесу, как лед звенит весной на реке и поют мельничьи колеса – обо всем хотел бы сказать Шмелев, потому что на всей земле у него не было сейчас человека более близкого, чем этот юный лейтенант, и потому что он знал, что ожидает его в ближайшие полчаса. Но танки шли, и не было времени, чтобы сказать все это. И Шмелев сказал коротко:
– Юрий, танки не должны пройти.
– Мы не пропустим их, товарищ капитан, ни за что не пропустим.
– Учти, Юрий, у меня больше нет резервов. Если ты пропустишь их, останавливать будет нечем.
– Я сделаю, товарищ капитан. Я сделаю, честное комсомольское.
– Подпусти их ближе – и бей!
– Товарищ капитан, – Войновский чуть замялся, а потом выпалил одним духом: – Прошу вас, если что случится, напишите обо мне Наташе.
– Какой Наташе? – Шмелев похолодел, услышав это имя.
– Наташе Волковой, девушке, не получающей писем с фронта. Которая полюбила меня. Ее адрес у меня в сумке.
– Хорошо, Юра, я запомню. Смотри за ними...
Танки выползли из лощины, развернулись в цепь. Немецкая пехота поднялась и побежала за ними. Рваные розовые вспышки на мгновенье возникали на черных башнях, черные кусты то и дело вырастали в садах и в поле перед деревней.
Шмелев обошел вокруг колокола, чтобы посмотреть, что делается с другой стороны. Машины сплошной вереницей тянулись из Куликова по дороге, ведущей вокруг озера на север. Оттуда, из Куликова, никто не шел на них, никто не стрелял. Немцы атаковали только с юга, с той стороны, где они были отрезаны. Немцы пробивались на север.
Тяжелый «юнкерс» разорвал облака и прошел низко над деревней, потом развернулся и взял направление на север, прямо через озеро. Шмелев проводил самолет глазами и вернулся на прежнее место.
Танки были ближе и стреляли чаще. Заработали две наших пушки, прикрывающие шоссе. Снаряды рвались между танками, не причиняя им вреда, танки шли по полю, набирая скорость.
– Какого черта, – закричал Шмелев. – На пятьсот метров.
– Нервы, – сказал Джабаров.
– Прекратить огонь. Немедленно.
– Прекратить огонь, – повторил Севастьянов, и на лице его появилось отчаянье. – Резеда, почему молчишь? Резеда, где ты? – Севастьянов посмотрел умоляющим взглядом на Шмелева и сказал: – Порыв.
Одна из наших пушек замолчала, но Шмелев не мог разглядеть за деревьями, что с ней. Потом там заговорило противотанковое ружье, и передний танк на шоссе встал с перебитой гусеницей, а четыре других продолжали идти, часто стреляя из пушек; черные башни тяжело качались на ходу, пыльные снежные хвосты тянулись за танками.
Второй танк на шоссе прошел мимо первого, немцы пробежали следом по кюветам, и танк с перебитой гусеницей вдруг ожил, открыл огонь и заставил замолчать еще одну пушку. Теперь только две пушки могли бить по танкам, а танков было четыре и пятый подбитый, но еще живой.
Шмелев поднял бинокль, чтобы посмотреть, что с пушками, и вдруг почувствовал, как спине стало холодно. Среди деревьев замелькали фигуры солдат. Размахивая руками, солдаты выбегали к шоссе и бежали к центру деревни, прячась за избами и по кюветам.
Кто-то выскочил из дома наперерез бегущим, замахал автоматом, а потом увидел танк на шоссе и побежал вместе со всеми, часто оглядываясь назад.
Шмелев нырнул ногами в черный люк, и темнота колокольни оглушила его – не стало ни света, ни танков, ни снежного поля. Он бежал вниз, прыгая через ступеньки, цепляясь руками за скользкие холодные камни, а лестница казалась бесконечной.
ГЛАВА IXВойновский стоял в небольшом окопе, вырытом неподалеку от шоссе. Бруствер окопа был прикрыт двумя толстыми бревнами, а бревна присыпаны снегом. Войновский смотрел поверх бревен, как танки идут на них. Он видел два танка на шоссе и один в поле; четвертый и пятый были закрыты высоким сугробом, торчавшим справа, но Войновский слышал, как они стреляют.
– Там еще пять штук идут, – сказал Шестаков, дергая Войновского за рукав халата.
– Молчи. Давай гранаты.
Шестаков подал гранаты, и Войновский положил их на бруствер перед бревнами.
Снаряд ударил в плетень за окопом, подняв густую снежную тучу. Шестаков прижался к Войновскому и потянул его на дно окопа.
– Вот он, смертный час наш пришел, – горячо прошептал Шестаков; он все время озирался и смотрел по сторонам.
– Чего ноешь? И без тебя тошно, – выругался Проскуров; он был третьим в окопе, а дальше вдоль плетня шли другие окопы, в них по двое, по трое сидели солдаты. Ближе к шоссе, за плетнем стояла полковая пушка, замаскированная снежными ветвями.
Войновский отодвинулся от Шестакова:
– Молчи. У нас же пушка есть. Мы их не пропустим. Пусти меня. – Войновский протиснулся к краю окопа и весело закричал:
– Эй, пушка, бог войны. Почему не открываете огня? Танки идут.
– Вижу. Приказ был не открывать.
– Я лейтенант Войновский. Меня послал капитан. Приказываю немедленно открыть огонь. До танков триста метров.
На самом деле до танков оставалось еще не менее пятисот метров, но Войновский не знал этого, как не знал и того, что полковая пушка даже на расстоянии в триста метров не могла пробить лобовую броню среднего немецкого танка; следовало подпустить танки как можно ближе и бить их в упор.
Войновский увидел, как солдаты за плетнем задвигались, и закричал:
– Вот так-то веселее. Огонь!
Пушка сделала выстрел, и снег осыпался с веток, прикрывавших ее.
– Огонь по фашистским гадам! – звонко кричал Войновский.
А через минуту пушка за плетнем лежала на боку, и ствол ее уткнулся в землю. Артиллеристы разбежались и попрыгали в окопы. Из-за плетня просунулось тонкое жало противотанкового ружья.
Войновский не понимал, почему так случилось, и продолжал кричать в исступлении: «Огонь, огонь!» Противотанковое ружье сделало три выстрела и разбило гусеницу танка, шедшего по шоссе, второй танк метким выстрелом смел ружье и часть плетня.
– Приготовить гранаты! – Войновский обернулся и увидел, что в окопе никого нет. Шестаков торопливо бежал по саду, перебегая от дерева к дереву, и все время озирался по сторонам. Проскуров уже вылез из окопа и полз по заваленному плетню, а потом тоже вскочил и побежал. Солдаты в соседних окопах выскакивали на снег и прыгали через плетень.
– Назад! Приказываю назад! – кричал Войновский, но никто не слышал. На лице Юрия появилось недоумевающее выражение – он никак не мог понять, отчего солдаты не слушаются его.
– Товарищи, куда же вы? Вернитесь, родные, вернитесь, милые. Вернитесь скорее.
Фигуры солдат мелькали среди деревьев, исчезая за плетнями. Никто не отозвался. Войновский выпрыгнул из окопа, чтобы побежать за солдатами, догнать их, вернуть, но тут увидел колокольню, вспомнил капитана Шмелева и спрыгнул обратно в окоп. Он понял, что должен остаться. Трясущимися от волнения руками связал гранаты ремнем, перевалился через бруствер и побежал вдоль плетня к шоссе. Он прыгнул в кювет и увидел, как солдаты убегают вдоль домов. «Милые мои, родные», – прошептал он, лег в снег и пополз по кювету навстречу танку. Юрий полз, закрыв глаза, держа гранаты в вытянутой руке, и думал: «Я один, я сам, ведь мне совсем не страшно, я один сделаю, сам». Немецкий пулеметчик выпустил длинную очередь вдоль кювета, но ни одна пуля не задела его, он пополз еще быстрее, чувствуя, как снег обжигает щеки. Он услышал надвигающийся грохот, на мгновенье открыл глаза, увидел огромную черную груду металла, черные фигурки немцев, перебегающие по полю. Он вспомнил Наташу Волкову, девушку, не получающую писем с фронта, хотел было достать ее фотографию, которая лежала в кармане гимнастерки, но понял, что не успеет и никогда уже не увидит ее. Он вспомнил свою любимую и тут же забыл – на свете были вещи важнее, а он любил всего-навсего фотографию и никогда не видел своей любимой, не слышал ее голоса, смеха, не знал ее походки, движений ее рук и тела, запаха губ и всего остального, что знают те, кто любит. Он увидел белое ровное поле вокруг себя, над собой и внизу и понял вдруг, что это и есть Родина – самое важное на земле. Поле было ледяное, бесконечное, черный танк на нем казался совсем крошечным. В поле пробилась дыра, черная вода беззвучно заплескалась в воронке. Он глянул в черную воду, как тогда, на льду, и увидел там не свое отражение, а чье-то чужое лицо. «Кто же это был? Кто?» – мучительно подумал он. Лицо переменилось, сделалось страшно знакомым, и он узнал застывшее горестное лицо матери, каким оно станет на долгие годы после той минуты, когда мать получит весть о смерти сына. Слезы набежали на глаза, и тут он увидел огромную черную гусеницу – ему показалось удивительным, что гусеница неподвижно лежит в снегу, а танк ползет вперед, и снег пластами отваливается от траков. «Что я делаю? Зачем?» – с ужасом подумал он и тут же выпрыгнул из кювета, распрямился и неудобно лег на спину перед самой гусеницей, все еще продолжая плакать по матери и изо всех сил прижимая гранаты к груди. Черная стальная плита надвинулась, вдавила гранаты в сердце. Сердце не выдержало этой стальной тяжести и разорвалось.
Сергей Шмелев бежал вдоль домов, стреляя из автомата над головами бегущих. Прямо впереди, на шоссе возникла мгновенная ослепительная вспышка; взрыв оглушительно прокатился над полем. Шмелев увидел, как окутанный дымом танк накренился и косо встал поперек шоссе. Кто-то отчаянно закричал, бегущие остановились. Шмелев врезался в них, рассек надвое и побежал дальше, слыша за собой топот и крики.
Они добежали до края деревни, рассыпались по полю. Позади звонко заухали минометы. В поле горел еще один танк, самый правый, а два других развернулись и уходили. Немцы бежали впереди них.
Шмелев спрыгнул в окоп. Кто-то, стоя наверху, сильно швырнул в поле две гранаты и прыгнул в окоп.
– Фу, мамочки. Чуть до самого Берлина не добежал. Еле остановился.
– Кто тебя послал? – спросил Шмелев.
– Обушенко, – ответил Стайкин. – Десять человек наскребли.
– Зачем гранаты зря швыряешь?
– Обратно лень нести.
– А почему ты решил, что пойдешь обратно в штаб? – Шмелев смотрел на шоссе, где стоял подорванный танк. Дым рассеялся. Стал виден черный бок танка с полосатым крестом и толстым цилиндром над гусеницей.
Стайкин тоже смотрел на танк, потом встретился взглядом со Шмелевым и кивнул.
Самые быстроногие немцы уже добежали до лощины и скрывались в ней. Второй подбитый танк продолжал гореть, внутри танка рвались снаряды, и он был совершенно бесполезен для того дела, которое задумал Сергей Шмелев.
– С пушкой умеешь обращаться? – спросил он.
– Зачем вы обижаете меня, товарищ капитан? Два раза горел. А потом плюнул на это дело. В пехоте веселее показалось.
– Иди, Стайкин.
– Один? – только и спросил Стайкин.
– Идите вдвоем. Бери кого хочешь.
Джабаров стоял в углу окопа. Он повернулся и молча стал отстегивать от пояса гранаты и диски.
– Возьми. Флягу дать?
– Оставь себе. На поминках пригодится. – Стайкин повертел головой, высматривая солдат в соседних окопах. – Эй, Проскуров, собирайся. Пойдешь со мной.
– Куда, товарищ старший сержант?
– На тот свет. Не забудь захватить котелок и ложку.
– Есть собираться, – отозвался Проскуров. – Я мигом. Только ремешок к каске подвяжу.
– Опять убежишь? – не то спросил, не то пригрозил Джабаров.
– От меня не убежит.
– Я никуда не бегал, – торопливо говорил Проскуров, подползая к окопу, – истинно говорю. Меня лейтенант с донесением послали: иди, говорят, донеси самому капитану, что я погибаю смертью героя, вину свою вчерашнюю искупаю. Так он сам говорил, ей-богу.
– Молчать, Проскуров! – бросил Шмелев.
– Эх, лейтенант, – Стайкин покачал головой. – Погиб в расцвете лет.
– Я готов, старший сержант. – Проскуров надел каску и привстал на колени. – Давай гранатки поднесу.
По саду бежал Севастьянов с катушкой в руках и с телефонным аппаратом на ремне. Он присел у окопа и тотчас затвердил: «Резеда, Резеда».
– Возьмите связь, – сказал Шмелев, и Проскуров повесил катушку через плечо.
– Если что – Эдуард Стайкин на проводе. – Стайкин вылез из окопа и посмотрел на Севастьянова. – Прощай, Севастьяныч. Храни мои заветы. – Стайкин неопределенно махнул рукой и побежал к шоссе. Через минуту Шмелев увидел, как он ползет по кювету в сторону взорванного танка. Проскуров полз следом, катушка темным горбом качалась и раскручивалась на его спине.
Вражеская пехота готовилась к новой атаке. Оставшиеся танки вернулись к лощине и открыли огонь по центру Устрикова, нащупывая минометные батареи.
Стайкин залез в башню немецкого танка и наблюдал в смотровую щель за немцами. Проскуров сидел на месте пулеметчика и возился с телефонным аппаратом.
Сергей Шмелев перескочил через плетень и пошел по саду на правый фланг, к Комягину. Он шагал, ступая по чужим следам, пока не увидел на снегу свежую кровь. Красная полоса извилисто тянулась по саду, заворачивала за угол старой покосившейся бани, и там, где полоса кончалась, сидел на снегу Шестаков, привалившись спиной к двери. Нижняя часть его тела залита кровью, красное пятно расползалось по снегу.
– Шестаков, – позвал Шмелев.
– Я тут, – спокойно и внятно ответил Шестаков. – Подойди ко мне.
Шмелев подошел к Шестакову. Тот поднял голову и посмотрел мутными невидящими глазами.
– Я здесь, Шестаков. Ты слышишь меня? – спросил Шмелев и опустился на колени.
– Вот как получилось. Не сердись на меня, я, видишь, сам через это пострадал. Ты не сердись, Юрий Сергеевич, я тебе неправду тогда высказал, – Шестаков говорил медленно и спокойно, глаза смотрели мимо Шмелева.
– Бредит, – сказал Джабаров.
– Я не брежу, – сказал Шестаков, а глаза у него становились все более мутными. – Я все помню. Хорошо, что ты пришел. Неправду я тебе сказал ночью той. Не жена она мне была. А теперь всю правду скажу, но ты ей не говори. Ты ей скажи, что я умер смертью храбрых. У меня письмо написано, ты возьми, отправь ей. Она как родила третью девочку, неспособная стала со мной жить. Вот я и баловался на стороне. Мы ведь отходники, все время по селам ходим, а я мужчина видный. Та ядреная была, любила баловаться. Я избу ей поправил. А деньги все в дом приносил. Я неправды не держу в себе. Ты не сердишься теперь? Как на духу говорю. Ты письмо... Вот здесь... Они там без меня... Сиротки... – Шестаков говорил все медленнее и тише. Он хотел поднять руку и не смог, рука проползла по снегу и застыла, схватив горсть красного снега. Голова упала на грудь. Шестаков умер от двух ранений, полученных в спину: первый осколок перебил позвоночник, а второй попал в бедро и вышел через пах.
Шмелев поднял его лицо за подбородок, посмотрел в глаза и убрал руку.
– Я возьму, товарищ капитан.
– Я сам. – Шмелев расстегнул полушубок, телогрейку и вытащил из кармана старый, потертый на сгибах бумажник и снял с груди ордена и медали.
– Он вас за своего лейтенанта принял, – говорил Джабаров. – Он ведь ординарцем был у Войновского. Они всю ночь под обрывом лежали. И померли вместе, в один час. – Джабаров говорил быстрым шепотом, стараясь не смотреть на Шестакова.
В бумажнике лежали сложенное треугольником письмо и две сторублевые облигации трудового займа третьей пятилетки. Во внутреннем кармане бумажника хранилось еще несколько бумаг. Шмелев развернул большой лист с синими водяными знаками – полис по страхованию на случай смерти и инвалидности. Страховой полис удостоверял, что Госстрах обязуется уплатить Шестаковой Дарье Кузьминишне десять тысяч рублей в случае смерти застрахованного Шестакова Федора Ивановича, если смерть наступит до 18 сентября 1949 года.
Шмелев положил письмо и облигации в бумажник и стал читать страховой полис. Особый параграф предусматривал различные варианты смерти и несчастных случаев. Каких только смертей здесь не было: «взрыв, ожог, солнечный удар, обмораживание, наводнение, утопление, удушение, отравление пищей или газами, падение с высоты какого-либо предмета или самого застрахованного, повреждение или болезнь внутренних органов, нападение злоумышленников или животных, действие электрического тока, удар молнии, трамвая, автомобиля и других средств сообщения или при их крушении, при пользовании машинами, механизмами, огнестрельным и холодным оружием и всякого рода инструментами...» – список казался бесконечным, и тот, кто составлял его, видно, здорово разбирался в человеческих смертях.
– Танки идут, – сказал Джабаров.
Шмелев ничего не слышал. Он перевернул страницу и прочел: «§ 11. Госстрах освобождается от выплаты страховой суммы в следующих случаях: если смерть застрахованного произойдет при совершении им преступления или вследствие умысла лица, назначенного для получения страховой суммы, или в результате боевых действий».
– Танки идут, товарищ капитан, – повторил Джабаров громче.
Шмелев сунул бумажник в планшет. Он хотел было прочесть письмо, но не успел: танковые атаки пошли одна за другой. Шмелев спрятал бумажник и побежал навстречу танкам.
А через две недели в далекое село пришло письмо:
«Дорогая Дарья Кузьминишна, пишет тебе убиенный раб божий Шестаков, и письмо мое от мертвого, и пошлют его тебе мои товарищи-бойцы. Но ты обо мне не плачь и не убивай себя, потому что я погиб смертью храбрых, спасая свою родную свободную Отчизну, и сражался с проклятыми тварями на земле и на воде и в других случаях, так что ты не плачь, на то и есть закон природы и дважды жив не будешь. А ты живи и помни, что остаешься единственная надежда у наших дочек, которые теперь сиротки. Там, под полом, в углу, где бочка с капустой стоит, горшок зарыл в землю, и в том горшке три тысячи шестьсот рублей, все красненькими. Ты деньги те возьми и дочек выучи, особенно Зиночку, пусть растут на славу Родины. А еще тебе назначат за меня пенсию, ты теперь солдатская вдова, а я был ефрейтор в пехоте, потому что в другом месте устроиться не удалось, за что и погибаю. А получишь мои документы и страховку, похлопочи за нее, должны дать, хоть два с половиной года не плачено по случаю военных действий. И будут тебе платить каждый месяц за мой орден Славы, нам замполит объяснял, ты узнай в райсобесе. Ты теперь должна растить наших дочек, чтобы стали настоящими людьми и грамотными. Благодарю тебя за все твое бывшее, за заботы твои, и за хворость твою зла не имею, а насчет Раисы ты не верь, люди зря говорили, никакого баловства не было, и прав у нее нет, перед смертью говорю. И дочкам нашим расскажи, что отец их был герой, кавалер Славы и Георгия, и портрет мой повесь на стене рядом с отцом моим, а сама не убивайся, и тогда мне легче умирать, когда буду знать, что ты выполнила мои слова, для того и пишу тебе. А в дом пусти постояльцев, и белье и сапоги мои не береги, а продай, тоже доход будет. Остаюсь любящий и верный муж твой Федор Шестаков.
